ВИТАЛИЙ КАЛЬПИДИ

ОДА ВО СЛАВУ РОССИЙСКОЙ ПОЭЗИИ

(отрывок)

---

"Вонми, о! небо, и рек
Земля да слышит..."

В.К. Тредиаковский

1.

Василь Кириллович, влеку
себя через твои глаголы:
"Как дождь я словом потеку;
и снидут как роса к цветку,
мои вещания на долы."
На домы высевает снег
свое фигурное, незлое
зерно, а мягкий человек
твердеет, устремляя бег
туда, где тверже будет втрое.
Вокруг: огромная зима
лежит как рукопись, но читка
ей не грозит, т.к. она
задумана похожей на
изнанку собственного свитка;
воздуси надрывает крик,
где с вороненым горлом птицы
летят семеркой масти пик,
изображая черновик
развернутой внизу страницы;
и я, одушевленный ком
земли, гляжу, как неумело
по ней воркующим вилком
гуляют гули босиком,
подруг тираня то и дело.
"Густеет время по краям
процессуальности сусали
в лазури вывернутых ям,
изобразивших небо," - нам
недавно гегеля сказали.
Нас ослепило зренье, нас
слух оглушил, а голос речи
по сути - вольный пересказ
истошной немоты, запас
который в небе бесконечен.
Как медленно живут кусты!
О, скоростной неинтересен
им человек; плюсуй: пусты
для нас частоты чистоты
сверхзвуковых эльфийских песен.
Когда (и потому что) их
мы слушать не умеем, наше
кривое горло из простых
околоземных звуков стих
сплетает медленно и страшно.
Пуская в мир бумажный гром,
мы голосуем у обочин
звезде, летящей испокон
веков на человечий звон,
который сам себя короче...

2.

... в противном случае все кончится сейчас,
речь вновь непроницаема, а небо
уже не оное, а купол, т.е. часть,
которая отсутствует у нимба,
когда он - заготовка котелка
Ч. Чаплина - о, противоцерковна
сия нелепость, а строка легка
и, видимо, поэтому бескровна.
... поэзия по-прежнему - вокруг...
в журналах Рейн, а Парщиков - в отъезде,
Дрожащих Слава кончился, на стук
открыв сначала страху, а возмездью -
как следствие того, что он впустил
вначале страх... Летают люббеллюли
(читай: стрекозы), воздух без стропил,
наверное, обрушится в июле...
О, сыворотка утренней росы!
О, разложение седой росы вечерней!
Стоят несумасшедшие кусты,
безумие примеривая - чем не
картина засыпания... Вокруг -
поэзия - сиротство без причины:
так женщина изогнута, как лук,
в объятиях безрукого мужчины.
Речь вопрошает собственную речь,
которой нет и даже быть не может,
она течет и продолжает течь,
не задевая зрения и кожи...
Мое слепейшество глядит на озерко,
где ангел приводнился (это - птица,
которой не почетно, а легко
как ангелу - без ряби приводниться).
И, тенью покрываемая, тень
в пустой траве валяется без дела,
отбрасывает эту дребедень
какое-то невидимое тело...
Мне Рильке приоткрыл свои костры:
в прохладных складках пламени тряпичном
они за гранью, скажем, красоты
(и только там) смогли косноязычье
довоплотить в невыносимый грех -
стоять все время на пороге речи,
молча за всех (вот именно - за всех)
без удержу, а чаще - безупречно...
Смотри, как хорошо, когда страна
изнемогает в деньгах и стыдобе,
как девушка, которая стройна,
но плод уже намок в ее утробе.
И стыдно ей, и хорошо в деньгах,
и шум купюр напоминает море,
и тесно ей в невинных берегах,
и сладко (есть свидетели) в позоре.
Как хорошо, когда страна верна
неверности: она открыта боли,
как хорошо, когда она пьяна,
пытаясь на свободу приступ воли
без соли обменять, а соль - в крови...
День - это ночи видимый избыток...
Валяются сограждане мои
в любви, не существующей без пыток...
... касательно Ахматовой - ее
дешифровал один печальный бонза:
монашенка с блудницею - вдвоем
в ней уживались - это одиозно
звучит, но между данных полюсов,
действительно, порхала наша Анна,
чей голос - двуединство голосов,
которое, по меньшей мере, странно.
Цветаева - истерика и стыд
под небеса взлетевшей институтки,
и ревность неразгаданных обид,
и жуткие меж ними промежутки.
О Мандельштам, не знающий корней
ни родины, ни нации, ни рода,
промежду двух пытавшийся морей,
как ласточка, зависнуть, но природа
подобного мучения проста
и, более того, велеречива:
петляет там не путь, а пустота
а смерть черна и даже не червива!
... прости меня, великий метранпаж,
что в "Разговоре с Дантом" ни бельмеса
не понял ты, направив свой кураж
к поэзии, которая довесок,
допустим, невесомости любви,
чей профиль то и дело, то и дело
ловили амфибрахии твои,
но не смогли из чернозема тело
ему слепить... о, неслепой Гомер,
о не Гомер, а муж своей Ксантиппы,
теперь в краю недесятичных мер
перемежаешь пение и хрипы;
там спорит жирна мгла с большой водой,
и ты, латынщик, с голосом бумажным,
само собой, скажу, само собой,
большой воде содействуешь отважно...
... Всем правит чудо и любовь Твоя,
которая берется ниоткуда,
но маловероятная Земля
почти непроницаема для чуда,
вокруг нее причина и закон
куражатся на уровне молекул,
и мы, нерасшифрованный планктон,
переплываем, плача, эту реку.
Переплываем, плача... почему?..
переплываем, пробуя на ощупь
то шум волны, то самое волну,
то жирных рыб, которые не ропщут.
Куда ж нам плыть, А. Пушкин? А туда,
где выплюнем мы жабры кружевные
и где уже не жидкая вода
нас на поверхность вытолкнет живыми...