АЛЕКСАНДР ИЛЮШИН
НЕКРОФИЛЬСКИЕ ЭТЮДЫ*
Сначала его я хотел бы убить...
А после - его я хотел бы любить.
Д.Самойлов. Из цикла "Беатриче"
Плотская любовь традиционно противопоставляется духовной как низменная возвышенной. Привычны представления, в свете которых телесность ассоциируется с грехом, а духовность с добродетелью. Валяющийся "в кале блуда яко свиния" рискует погубить свою душу: чтобы спастись и стать достойным вечной жизни на небесах, нужно победить блудное жжение похоти. Люди добрые, берите пример с Петра и Февроньи Муромских (в монашестве Давида и Евфросиньи), а не с Саввы Грудцына, совращенного распутной купчихой! Идеальное да восторжествует над материальным.
Оппозиция "плотское - духовное", столь значимая в переживаниях "нормальной" любви, становится гораздо более резкой и впечатляющей в тех аномальных ситуациях, о которых пойдет речь. Еще бы: любовь к мертвецу! Ее противоестественная телесность (соитие с трупом) куда грязнее того заурядного разврата, которому вольны предаваться здравствующие обыватели; потому и объявлена некрофилия половым извращением. Сексуальное влечение к мертвому телу греховно и кошмарно по самой своей природе, не говоря уж об осуществляемом совокуплении с ним. Едва ли это требует дополнительных доказательств. Но, с другой стороны, духовный аспект любви к мертвецу намного выше, чище и благороднее, нежели духовность обычной живой любви. Последняя устроена так, что ей сравнительно легко преодолеть антиномию плотского и идеального, слить их в некое гармоническое единство земного сладострастия и небесного света. Некрофилу добиться такого единства значительно труднее. Сомнительно, что вдовец, боготворивший угасшую супругу, решится на половой акт с ее "милым прахом" прежде чем предать его земле, даже если бы он верил в то, что ей самой этого хотелось бы.
Облагороженность чисто духовного некрофильства проявляется в его беспримерном бескорыстии. Любя живых, мы чаще всего имеем возможность воспользоваться их взаимностью. А от мертвых таковой дождешься ли?.. Тут свои особые ценности, в системе которых глубочайший и трагический смысл обретает верность. Аксиологически она опять-таки выше, чем, например, обоюдная верность живых любовников, которые зациклены друг на друге, довольны друг другом и никто им больше не желанен. Другое дело верность мертвецу: она героична и аскетична, она есть подвиг отшельничества, одинокого затворничества. Неизменная привязанность к живым не расширяет наших горизонтов и кругозоров; неизменная привязанность к мертвым приоткрывает нам таинственный потусторонний мир. Именно к ней взывает "Голос с того света" в стихотворении Шиллера - Жуковского.
Однако заявленная тема побуждает взглянуть на некоторые освященные давностью вещи под совершенно особым и специфическим углом зрения. Как знать, не вожделела ли Юдифь к Олоферновой, а Саломея вкупе с Иродиадою к Иоанна Крестителя усеченной голове? Какая сила влекла в потусторонний мир Орфея к Эвридике или Данте к Беатриче (а по образцу последнего, кажется, любили своих мертвых подруг Петрарка и, наверное, не только он)? От чего, может быть, недалек был Гамлет, спрыгнувший в свежую отверстую могилу Офелии, и что делал в склепе Квазимодо с трупом казненной Эсмеральды? Подобные (хотя они вовсе не похожи одно на другое) сюжеты и ситуации либо сексуально значимы, либо готовы сексуализироваться, будучи соответствующим образом переосмыслены и интерпретированы. Почему бы нет, если, например, шекспировская девушка, будь то Джульетта, будь Порция, признается, что охотнее переспит с чужим мертвецом, чем выйдет замуж не по любви... Возможно, это с ее стороны не более чем фантазия, но вот уж Квазимодо из романа Гюго фантазиями не ограничился, а пошел на крайность.
Вдовец в царстве мертвых, пытающийся вызволить оттуда покойную жену и увести ее в мир живых, Орфей. Ему удалось бы это свершить, но он нарушил поставленное Аидом условие, согласно которому обязывался не смотреть на Эвридику, пока они не покинут преисподнюю, т.е. пока она мертва, не ожила. Некрофильствовать запрещено. Воскреснет, возвратившись на землю, тогда и любуйся своею избранницей. Он не выдержал, глянул на нее еще там и навеки лишился ее. Если в данном изложении известного мифологического сюжета нет неверных акцентов, то совершенно внятным оказывается сопутствующий ему некрофильский мотив.
Любовь Данте к Беатриче традиционно почитается идеальной, чуждой и односторонних и тем более взаимных плотских вожделений. Казалось бы, их свидание в загробье апофеоз высшей духовности. Но "люди есть люди", как еще раз убеждаешься в этом, вчитываясь в страницы "Божественной Комедии". Духовная некрофилия оказывается все-таки сопричастна телесности. Божественная донна встречает своего живого возлюбленного после десятилетней разлуки (так давно умерла!), как ревнивая и несколько даже сварливая жена, которая бранит своего беспутного мужа за его грешки на стороне, а таковых за эти годы накопилось, по-видимому, немало: изменял покойной даме своего сердца с другими живыми дамочками. А ведь не должен был сметь. Она лучше их. Ни в ком из них настаивает она нет той сладости, как в ее теле "вплоть до распада членов его дивных" (посмертного гниения). Он слышит эти упреки, стыдится, плачет, его обжигают ее очи и манят ее уста. Всесильный Эрос явно присутствует в их загробном общении. Все это пока еще весьма осторожная, скупо дозированная и данная намеком сексуализация загробья. Ее настоящий разгул состоится в ХVIII в. благодаря А.Пирону автору "Оды Приапу". Лирический герой этой оды рвется в преисподнюю, где исполнен решимостью совокупиться с Хароном и Цербером, Парками и Эриниями (а Плутон пусть в это время блудит со своею Прозерпиною). Эти мотивы были подхвачены и гиперболизированы нашим Барковым, живописавшим свальный грех в царстве Плутона, где неистовствует проникший туда с тем чтобы "перееть все тени смертных" (а заодно богов и демонов), пришедший из мира живых "хуй", которому надоели перепробованные им земные твари и желанны мертвецы. Ад наполняется сладострастием плотской некрофилии. Секс сродни смерти и званый гость преисподней. "Те, у кого есть некоторая интуиция, говорят о сладострастии ада", так заметил черт у Т.Манна в "Докторе Фаустусе", так что Пиронова идея сексуализированного загробья оказалась небесперспективной, и Барков, наверное, одним из первых это почувствовал.
Младший его современник Княжнин написал трагедию "Орфей", использовав упоминавшийся выше сюжет с Эвридикой. Младший современник Княжнина Карамзин написал стихотворный рассказ "Алина", где героиня, подавленная изменой мужа, отравилась и умерла, а он, безутешный, с этой поры уже не прикасается к женщинам и любит покойницу ("Живой Алине изменил,/ Но хочет верным быть ей мертвой"). Как видно, уже в ХVIII в. у нас мотивы некрофилии разрабатываются в духе не только непристойностей барковщины, но и высокого духовного благородства. И далее: поэты, оплакавшие безвременно умерших подруг, Державин и Тютчев, Фет и Надсон. Их скорбная лирика чиста и бесплотна. При жизни им не дано путешествовать по загробью в поисках почившей жены, любовницы или невесты. Эта "платоническая некрофилия" совершенно чужда пироновски-барковских побуждений, что слишком очевидно; тут были бы неуместны и аналогии с Орфеем или Данте, побывавшими там и как бы проинтуировавшими эту сформулированную выше "Wollust der Hцlle".
Русская некрофильская поэзия по-разному распределила роли между составляющими "любовную пару" героями. Бывало, что активной стороной становился не живой герой, а мертвый, преследующий живую женщину (баллады Бюргера - Жуковского; Лермонтов, "Любовь мертвеца"), т.е. они словно менялись местами вопреки сложившемуся обычаю. Бывало и так, что партнерствовали два покойника, как в великолепном стихотворении Бальмонта "Два трупа"; ср. с памятной непрофессиональной страшилкой: "Мы лежим с тобой в маленьком гробике, / Ты костями прижалась ко мне, /Череп твой, аккуратно обглоданный, /В темноте улыбается мне". У Блока в "Плясках смерти" мертвец влюбляет в себя живую девушку, а сам по душам беседует с мертвой подругой; женщины очарованы вампирами, достойно продолжившими традицию лорда Рутвена из фантазий лорда Байрона (см. блоковскую поэму "Возмездие"), тоже ведь разновидность некрофилии. "Серебряный век" особенно падок на нее, как и вообще на изысканную развращенность нравов и небывалую сексуальную разнузданность. Поэзия, стремящаяся к шокирующим и эпатирующим эффектам, крайне восприимчива ко всему этому. Зинаида Гиппиус в своих мемуарах свидетельствовала, что непревзойденным мастером по этой части был Брюсов. На одной из "сред" Вяч.Иванова он прочел целый цикл своих некрофильских стихотворений. Все потрясены. Хозяин обращается с просьбой к Сологубу высказать мнение об этих стихах. Тот не сразу, выдержав паузу, насмешливо (чем автор заметно задет) отвечает:
Ничего не могу сказать. Не имею опыта.
Кичливо-дразнящий цинизм в стихотворных смакованиях некрофилии явился достоянием не одних лишь декадентствующих гурманов, нарочито оскорблявших своею эстетизацией отвратительного вкусы непосвященных простаков. На низовом частушечном уровне нашей словесности тоже обнаруживается нечто такое, от чего бросает в дрожь: "Лежит милая в гробу, / Я пристроился, ебу: /Нравится, не нравится / Спи, моя красавица!". Активный субъект этого примечательного текста не исключает того, что он действует как насильник: покойнице может "не нравиться" совершаемое им надругательство, но он с нею не считается. Цинизм именно в этом, а не в самой по себе некрофилии и не в употреблении обсценного слова.
Все можно опошлить. Впрочем, об опошлении некрофилии говорить как-то смешно: получится так, словно это такая прекрасная вещь, а вот поди ж ты, даже ее ухитрились испоганить. Да, но ведь были, как довелось убедиться, и высокие образцы словесности, в которых так или иначе варьировались некрофильские мотивы. Ориентация на эти образцы возможна и в современном стихотворчестве. Излагаемые здесь соображения должны послужить неким предисловием к публикации одного текста, в котором ощущается претензия поднять данную тему "на небывалую высоту", сочетая при этом вышеупоминавшуюся дантовскую традицию с отзвуками русской поэзии ХIХ в. В "Комментариях" (1995, N4, с.77-94) напечатана датируемая 1988-89 гг. поэма-сказка "Дедушка и девушка", принадлежащая перу анонимного автора; там же предисловие к ней (с.67-77) и примечания с послесловием (с.94-98). Названный опус характеризуется как памятник геронтофильской поэзии. Тот же автор еще раньше сочинил поэму "Память Его о Ней", которую, как представляется, правильнее отнести к поэзии некрофильской и которая ныне предлагается вниманию читателя.
Предваряя публикацию, поясним: воздействие Данте на нашего анонима признается им самим. Он многие годы изучал творчество великого флорентийца и еще в 1980 г. полностью перевел "Божественную Комедию". Герой публикуемой здесь поэмы, по всей видимости, идентифицирует свою умершую подругу с Беатриче, хотя прямо об этом не сказано. И не только это. Автор явно стремился к строго симметричному расположению компонентов стихотворного текста, соблюдая их числовую соразмерность и значимость. Так, "Память..." состоит из 13 (чертова дюжина) глав, а каждая глава из 10 (круглая цифра) катренов с конфигурацией рифм аББа. В этом педантизме тоже усматривается влияние Данте, поэта-геометра. Остается удивляться лишь тому, почему наш автор написал поэму пятистопным ямбом (опоясывая мужскими стихами женские), а не дантовским силлабическим 11-сложником. И еще, пожалуй: почему катрены, а не терцины? Впрочем, тогда зависимость от Маэстро была бы слишком очевидной, а хотелось, наверное, заплатить дань и русской национальной традиции, да еще произвести впечатление самостоятельного мастера. Итак, текст поэмы.
Память Его о Ней**
I. Мелькнул над крематорием дымок. Ее сожгли, умершую подругу. Одно теперь осталось: спиться с кругу. Иного и представить Он не мог.
Не знаем мы, как, обойдя закон (o взятке мыслим со стыдом и страхом), себе присвоил урну с милым прахом1 не тот, кто вправе, а бесправный Он.
Всего лишь белый гипсовый сосуд... Тряхнешь его и слабый стук раздастся: там пепел, персть изволившей распасться, не чующей, что вот ее трясут.
Он этот клад привез к себе домой, как в дни былые приводил живую, необходимую, немолодую (он сам-то был седой и пожилой).
О, книжный шкаф... В нем собраны стихи поэтов девятнадцатого века. Пробормотал: "Моя библиотека..." И невпопад: "А вот мои грехи..."
Со средней полки несколько томов изъять и переставить: ниже... выше... На средней место! "Как в уютной нише... И урночку сюда, без лишних слов..."
Вы поняли: ему с ума сходить. Уже сошел, как мы вчера дознались, так медиками сделанный анализ не преминул диагноз подтвердить.
Короче, Он Ее похоронил среди стихов, трагически-прекрасных, и горьких слез, и пьяных слез напрасных пред Нею Он тогда не уронил.
Но к урне, как распятого к кресту, приставил неприкаянное фото: Она, Она... стоит вполоборота и смотрит исподлобья в пустоту.
Сердитая! Суровая, как встарь! Подруга, представавшая врагиней... Любовница, представшая богиней... Портрет, преобразившийся в алтарь.
II. Ух, книги, книги, сколько вас и в вас! И сколько всякого случалось с вами! Вы целый мир наполнили словами, без вас не обойдется наш рассказ.
Погибли ваши чудные творцы, чей век недолог был и нрав неистов. Вы в дальний путь от них до букинистов пустились, как отважные пловцы.
И тот, кого мы называем Он, собрал вас вместе в одинокой келье, где частым гостем не было веселье и бой часов звучал, как сердца стон.
Недвижные, за стеклами в шкафу вы дремлете, поставленные рядом, лишь корешки, коль приласкать их взглядом, светлея, шепчут за строфой строфу...
Кобзарь Шевченко смолкший львиный рев... С ним Полежаев... Аполлон Григорьев устал, с людьми и сам с собой повздорив... Рылеев, Грибоедов, Огарев...
Вот Батюшков, таинственно-родной, мужавший в бурях и в орлиных взлетах... Вот, побывавший в разных переплетах, Некрасов дух смятенный и больной...
Вершинный Пушкин, славой осиян. (Она его любила, почитала, но редко и давно его читала), великий, как Великий океан...
Их много, много... Всех не перечесть. В них драгоценна каждая страница. И вот теперь пришлось им потесниться: меж них и для усопшей место есть!
Уж поздно. Смерклось. Месяц за окном. В подсвечниках затепленные свечи. Все так, как в ночь совсем недавней встречи. И чаши вновь наполнены вином.
"Я пью один, со мной подруги нет"2, подумал Он угрюмо и цитатно. Иль здесь Она? Почувствовать отрадно, что смерти нет, что вечен вечный свет.
III. Пей, стоя пей. И чокнись со стеклом с тем, за которым роковая урна. Душе пусть будет то легко, то дурно... А телу скоро все равно на слом.
Есть водка, вермут. Есть портвейн "Кавказ", который покупают забулдыги. Есть хмель стихов. "Ух, эти книги, книги, проговорил Он, сколько вас и в вас..."
На них взглянул и встретил взгляд Ее. Узнал не сразу: действие спиртного... Но все ж узнал. И даже молвил слово: "Ах, это ты, сокровище мое..."
И возле шкафа, сильно побледнев (а под глазами проступили тени), пред алтарем своим склонил колени, как тот, кого пугает божий гнев.
Ну, это жест, наверное, смешной. Он тут же встал и отряхнулся мигом. И, обратясь к безмолвствующим книгам, спросил: "Вы что, смеетесь надо мной?"
Поэты не смеялись. Нет, они все понимали. Каждый был понятлив. И даже антикварный Ишка Мятлев не сыпал каламбурами, ни-ни...
А Надсон тот, казалось, зарыдал. Ему знакомы были эти муки. И смерть любимой, и тоску разлуки все пережил, все горько испытал.
И месяц за окном был скорбно-строг, господствуя над всей небесной ширью. Давайте подивимся двоемирью (об этом дальше будет восемь строк):
Бутылки, свечи, поминальный пир, алтарь в шкафу и призраки поэтов, безумный бред и лунный отблеск это один, и словно ирреальный, мир.
А повседневность, стертая до дыр, в клозет с газетой, а в метро с монетой, начальство, дрязги, день получки это другой, сугубо тривиальный мир.
IV. Задребезжал средь ночи телефон так аритмично, так междугородно... Он подошел. Снял трубку неохотно, зевая и откашливаясь, Он.
"Да, слушаю. Нет-нет, я не один... А, ты об этом... Да, похоронили... Нет-нет, не знаю... Мне не позвонили... Когда болит, глотаю анальгин...
Да, ничего, в порядке... Ты-то как?.. А ты попей... Да так устами к кубку... Ну, ладно, все". И Он повесил трубку и проворчал зачем-то: "Сам дурак".
Он лег, заснул и увидал во сне Ее: Она курила и молчала, и
книгу, чуть нахмурившись, читала. Он Ей сказал: "Ложись сюда,
ко мне..."
Молчит, листает, ищет... И нашла. И вслух прочла протяжно и уныло: "Не узнавай, куда я путь склонила, в какой предел из мира перешла"3.
Вот-вот Она растает, пронеслось в уме, как этот сизый дым табачный. Смотри-ка, впрямь становится прозрачной и нет Ее. Предчувствие сбылось.
Но в пепельнице (въяве то иль нет? то истина ль? Иль истина в пол-литре?) окурок сигареты, и на фильтре губной помады розоватый след...
А на шкатулке кверху корешком, как крышку нахлобучили на домик, Жуковского полуоткрытый томик стоит: не томик даже, целый том...
Ох, холодильник... морозилка... льда кусок в вино его, для опохмелки. Который час? Но неподвижны стрелки: Он сам же их остановил тогда.
А за окном все так же длится ночь, хотя давно ей кончиться пора бы. Не закусить ли? Вот консервы крабы. И черствый хлеб зубами истолочь...
V. "Мужик, опомнись! Котик, что с тобой? Ее не воскресишь, ведь это ясно. К чему себя изводишь ты напрасно?" - раздался голос девы молодой".
Он мрачно слушал, трубку приложив к виску, где было больно, а не к уху. Глухая ночь, а ей хватило "духу" звонить тому, кто пьян и еле жив...
"Какая ночь? Ты что, совсем того? Двенадцать дня! Послушай, я приеду, и... это... И продолжим мы беседу". "Не приезжай. Не надо ничего".
"Хозяин барин. Перебьемся, чай. Беда лишь та, что барин ты неловкий: не так уж часто муж в командировке. Ну ладно, будь здоров и не скучай".
А, дохлый номер. Тоже ведь не то, чтоб урну занавесочкой завесить, а самому с другими куролесить, выделывая лихо кое-что.
Но боже мой! Как так: двенадцать дня? А за окном-то темень без просвета! И духота. И тишина. Лишь где-то комар летает, тоненько звеня.
Нет месяца. За тучей прикорнул? Хотя какой же месяц светит в полдень? Рекорд абсурда. Да, абсурд рекорден, да черт с ним, не кричать же "караул"...
Жуковского на место, в шкаф... Эй, стоп! "Что я наделал, идиот, придурок? Тогда уж взять да выбросить окурок, коль разума лишился, остолоп..."
Ну нет уж, пусть лежит он, где лежит, как драгоценность в пепельнице утлой как бы намек таинственный и смутный на мир, который нами не обжит.
Да, вот еще что надо вспомнил Он: чтоб не по делу не звонил, собака. Где тут розетка? Вот она, однако. И отключил от сети телефон.
VI. И продолжался поминальный пир в мистически-загадочной квартире, и это было уж не "двоемирье", а целокупный ирреальный мир.
И продолжалась ночь, и ей конца, и ей исхода не было, исхода. Казалось, длится чуть ли не полгода тяжелый мрак потяжелей свинца.
Казалось одичавшему Ему, что время вообще остановилось. И в стиснутом пространстве воцарилось безвременье, невнятное уму.
Бывало, месяц "де-де выглядав", как будто нарисованный на черном, но тут же снова в небе помраченном, бесследно исчезая, "потопав"4.
Запас бутылок тихо иссякал, а вместе с ним скудел запас консервов, и перегрузкой для некрепких нервов был страстно-экстатический накал.
От свеч прикуривался "Беломор". Привычный дым то в легкие вдыхался, то в воздухе клубами колыхался (он и до сих не выветрился пор).
Седая отрастала борода и ногти (точно! точно! Как у трупа). Глаза смотрели то умно, то тупо, но ясно не смотрели никогда.
Стихи звучали: "Я в гробу лежу5, а сам стою у собственного гроба... Сам от себя поставленный особо... И на себя на мертвого гляжу..."
И к Ней: "О, ждать наскучило тебе... Но погоди, близка моя могила6... Не говори, что молодость сгубила... Начатое и кончить дай судьбе..."
Она при жизни знала ли сама, что вот примерно так оно и будет: Она умрет, а Он себя осудит на скорбное схождение с ума?
VII. Тут, видно, не без комплекса вины: ведь умерла не от прекрасной жизни! Смерть близких нам в укор, и в укоризне нам приговор, и мы обречены.
Конечно, можно было б увильнуть от этой за прошедшее расплаты... "Но мне казалось, что меня звала ты вслед за собою в предреченный путь7..."
Соблазном жизни взял да пренебрег, но зовом смерти пренебречь не выйдет-с, упрек живых небось глаза не выест, но выжжет их покойницы упрек.
Не обижал Ее, не унижал, в чем крупную свою заслугу видел. Но вышло ж, что унизил и обидел? А значит унижал и обижал?
Немало понаписано о том, как человека угнетает совесть. И без того распухнет наша повесть так мы уж это скромно обойдем.
И что там было, и какой надрыв, из-за чего бранились, истерили, в чем не сошлись и что не поделили об этом умолчим. Сдано в архив.
Он вспомнил то, что длилось много лет, и сердце остывающее сжалось. Раскаянье, отчаянье и жалость и больше ничего другого нет.
И тут впервые слезы полились, морщины и щетину орошая, и руки, их поспешно утирая, слабели, холодели и тряслись.
Из всех дежурств и служб, несенных тут, пред алтарем, пред утаенной урной, нет, ни едино не было так дурно, так горестно, как эти пять минут.
Стихи на нет. Поэты ни гугу. Словес, свою явивших непригодность, нет вовсе. Даже слово "безысходность" отсутствует в пустующем мозгу.
VIII. Звонок. Конечно, в дверь. Пришел дружок: Уже вернулся из командировки. В портфеле две (солидно!) пол-литровки и на двоих слоеный пирожок.
Хозяина узнал едва-едва. Затараторил громко и ненужно, с какою-то бравадою натужной, вставляя в речь паскудные слова:
"Ну, ё-моё! Здорово, друг семьи! Ты задница! К тебе не дозвонишься. Небритый хрен, чего не поскоблишься? Вот, вот они, художества твои!
Тут был слушок, что ты совсем того. Мне эта новость как серпом по яйцам. Что бельма щуришь? Сделался китайцем? Опух с похмелья? Это ничего.
Старик, ты дожил до седых мудей, а вот ума не нажил... Ладно, выпьем! Мы умные, мы соль на раны сыплем. А все равно люблю тебя, злодей!
А уж жена та вообще в тебя влюбимшись. Фиг с ней, я же не ревную..."И долго он еще болтал впустую, вслух матерясь и внутренне скорбя.
Потом спросил, как это можно жить, не выходя из собственного дому, сказать прости всему, всему живому и о друзьях нимало не тужить.
Ответ был краток: "Почему бы нет? Здесь все, что надо: ванна, душ, санузел..." Тут Он опять глаза скосил и сузил, как будто щурясь на внезапный свет.
А пить, а жрать? "Пока немного есть, да вот и ты принес, за что спасибо". Ну а работа? "Отдыхаю, ибо я в отпуску. И хватит в душу лезть!"
Так посидели двое он и Он. Гость под конец притих и слов не тратил: ведь было ясно, что хозяин спятил. "Тут нужен психиатр!" подумал он.
IX. Больную душу странно всколыхнул описанный визит, весьма сумбурный. И снова раздавался перед урной глухих и хриплых бормотаний гул.
Ушедший гость напоминал о том, что где-то, непричастен к "данной" тризне, кипит небезгреховный праздник жизни, в громах, в огнях, в разгуле молодом.
Ушедший гость, иди к жене своей! Живи с ней долго, роком не сраженный. "Ж-живите, ж-женщины, ж-живые ж-жены, м-мне м-мертвая, м-мне м-мертвая м-милей"8.
Будь "М" и "Ж" не разницей полов, а разобщенностью Живых и
Мертвых, у этих литер, странно полустертых, нет на приколе повесомей слов.
Косноязычен, заикался Он, подчас артикулировал невнятно. Вам это слушать было б неприятно, так пропускаем, невелик урон.
А то за стол садился и писал. Стихи? Нет, завещание, похоже. Ну и?.. Потом. Подсматривать негоже. И в голове, и в бороде чесал.
А сзади голос: "Тяпнем по одной!" Кто б это, а? Наверное, Катенин. Ну что ж, Пал-Сан-ч, давай, бокал напенен игристою отравою хмельной.
И Мусоргский... Но он ведь не поэт?! Как не поэт? А песни, а либретто? Ах да, ну да, Модест, вот разве эт-то... Ну ладно, будешь третьим, спору нет.
Сивухи штоф. Отлично, господа. В столетье прошлом было недопито и к нам сюда перенеслось. Уж мы-то допьем перенесенное сюда.
Опять колдует за окном луна. Пришельцы помогли печаль развеять. Коль здесь они, то, значит, можно верить, что в некий миг возникнет и Она.
Х. Мы, забегая несколько вперед (привыкли торопиться-суетиться), признаемся: увы, не состоится свидание, которого Он ждет.
Но будет голос; прозвучит Ему потусторонней музыкою свыше, и Он замрет близ усыпальной ниши, не веря веря слуху своему.
"Мой милый, ты не бойся, это я. Жизнь кончилась и не начнется снова. Но шлю тебе приветственное слово из отрешенных сфер небытия.
Мне пусто и легко. Не ад, не рай, а лишь безбрежный вакуум покоя... Сдается смерти только трус без боя, но все равно: скорее умирай...
Не думай, я не кровожадна, нет. Не мстительна. Я все тебе простила. Но знаю: сякнет жизненная сила в тебе и тяжек твой безумный бред.
Ведь ты и сам не хочешь без меня дышать и думать, пьяница мой сирый, так слишком долго не агонизируй в дурном дыму, который без огня.
Мир стал чужой. Оставь его чужим, тебе в нем делать нечего отныне. В загробной невещественной пустыне пребудь миротворен и недвижим.
Жаль, мы и там не встретимся с тобой. Неодолима мертвых обреченность на вечную друг с другом разобщенность. Прощай, мой милый: ты уже не мой".
И тишина, звенящая в ушах. Пульсация недужной крови в жилах и внутренняя скованность: не в силах ни закричать, ни сесть, ни сделать шаг.
Из-под сведенных мукою бровей застылый взгляд без смысла и без чувства. В душе темно, и холодно, и пусто. Еще живой, но мертвого мертвей.
ХI. Взломали дверь, поскольку на звонки никто не отвечал. Вошли с тревогой. А он стоит и смотрит очень строго и никому не подает руки.
И на вопросы типа "что с тобой?" не отвечает, будто бы не слышит, однако же замечено, что дышит усы дрожат над верхнею губой.
Придвинули ему какой-то стул, вернее, с подлокотниками кресло; Он машинально сел, расслабив чресла, закрыл глаза и сразу же уснул.
"Как изможден и как оброс, рекли, запущен и, конечно, невменяем. Ай-яй-яй-яй!" И этим "айяйяем" себя корили: поздно, мол, пришли.
Ах, добрые! Подумали б о том, что доброта не стоит ни полушки. Ну, пусть бы помер здесь, а не в психушке! Не терпится тащить его в дурдом?
"... Он страшно пил. Смотрите, сколько тут пустых бутылок из-под всякой дряни! "Кавказ" то ж пойло для последней пьяни, а тут тебе и "Вермут", и "Салют".
А водки!.. Ну под силу ль одному? Глядите-ка, и штоф из-под сивухи! А это что? Остатки бормотухи... Да, верен был призванью своему.
Бороться с пьянством и алкоголиз-
мом мы должны не на словах, на деле, а вот же, человека проглядели, стремительно катящегося вниз"9.
Мелькнула мысль: а может, просто пьян? Даст бог придет в себя, когда проспится? Светлеют озабоченные лица, и перевоспитанья зреет план.
Но от Него уже четвертый день не пахнет ни вином, ни перегаром. Нет, добрые! Иным сражен ударом Тот, от кого одна осталась тень...
ХII. Бумаги два исписанных листа. Их с тихим удивлением читали. В них странными отдельные детали казались сослуживцам неспроста.
И вызывали внутренний протест у славных представителей народа претензии блажного сумасброда, составившего следующий текст:
"Мой труп, когда умру я, нужно сжечь... В шкафу для книг, вторая полка сверху, есть урна. Молча отворите дверку. Достаньте урну, о которой речь.
Открыть ее. В нее мой всыпать прах, смешав с Тем прахом. Тут же запечатать. На трое суток в то же место спрятать, превозмогая суеверный страх.
Бутылки сдать и накупить вина; устроить по усопшему поминки (налить тогда и мне из четвертинки в одну из стопок, чтоб была полна).
Спустя три дня взять урну и везти до Чухломы, где погребен Катенин мой друг, чей образ для меня бесценен, и, рядом с
ним зарыв, в слезах уйти.
Мои же книги в Пушкинский музей (Пречистенка, 12) безвозмездно: нигде как там им пребывать уместно, подругам жизни горестной моей.
А остальное тем хлопотунам, которые всем сказанным займутся: им вещи, деньги, ежели найдутся, все отдаю. Точнее, все отдам.
Я, кажется, не гадил никому. Коль что не так простите и забудьте. Кому что задолжал не обессудьте. Чего не понял так и не пойму.
Желаю долгой жизни, господа, и вам, и вашим женам-щеголихам. Мой кончен путь10. Не поминайте лихом. Я ухожу. Прощайте навсегда".
ХIII. Мелькнет над крематорием дымок. Сожгут Его, лишь это остается. Когда сожгут не знаем, но сдается, что близок рок и что назначен срок.
А в остальном уверенности нет, что завещанье выполняться будет; общественное мнение рассудит, что там сплошной невыполнимый бред:
нотариус его не заверял, и вообще кому все это нужно? Тому, кто сумасшествовал недужно и свой последний разум потерял?
Но мы до точки той не добредем. Нам неохота хоронить героя. Довольно с нас, что бедного изгоя Его дружки спровадили в дурдом.
Вернется ли в квартиру Он свою? Там все как встарь: бутылки, книги, урна. Но нет Его, и за окном лазурно сияет небо, точно как в раю.
А Он свой ад в тоскующей душе скрывает под больничною пижамой, безмолвствует с застылостью упрямой в угрюмом лике, выбритом уже.
Какие-то медсестры и врачи, какие-то уколы и таблетки... Нахохлился, как злая птица в клетке. Молчит. Ну что ж, и правильно молчи!
Угрюмствуй молча, одинокий друг. Будь зол и замкнут, гордый отщепенец. Ты не был побежден, самосожженец, в борьбе с судьбой, в юдоли бурь и вьюг11.
От памяти истерзанной своей не попытался ускользнуть, виляя, но, страстное неистовство являя, провидел крайность и стремился к ней.
Дай на тебя в последний раз взглянуть, безумец, так трагически горевший, для гибели мучительно созревший! Прощай. Твой завершен тернистый путь.
Москва. Июль-сентябрь 1985
Нижеследующие краткие примечания имеют преимущественной целью выявить наличествующие в публикуемом тексте цитаты и реминисценции из русской поэзии ХIХ в., что соответствует особой, сказавшейся и в сюжете поэмы, обращенности автора именно к этому материалу.
1 "Милый прах" отсылает к эпитафии-моностиху, сочиненному Карамзиным: "Покойся, милый прах, до радостного утра..."
2 Этот стих контаминирует два полустишия из пушкинского "19 октября (1825): "Я пью один, и на брегах Невы..." и "Печален я: со мною друга нет...".
3 Здесь цитируются две строки из стихотворения Жуковского "Голос с того света" (перевод из Шиллера).
4 "...де-де выглядав" и "потопав" из поэмы Шевченко "Причинна", открывающей "Кобзар" (укр.).
5 См. стихотворение Огарева "Мне снилося, что я в гробу лежу..." (третья и четвертая строки поменялись местами).
6 С намеренной неточностью (чтобы не нарушить соблюденную в поэме строфическую форму, как и в предшествующем случае см. примечание 5) цитируется стихотворение Некрасова "Не говори, что молодость сгубила..."
7 Заключенное в кавычки двустишие кажется цитатой откуда-то, но таковою не является: это фрагмент внутреннего монолога героя.
8 Наиболее "некрофильское" двустишие: мертвая женщина предпочтительнее, нежели живая (см. также далее, где оппозиция "М" - "Ж" понята не как "Мужчины и Женщины", а как "Мертвые и Живые").
9 Стихи о борьбе "... с пьянством и алкоголиз- / мом...", написанные в первый год соответствующей кампании, были однажды процитированы в печати в ряду примеров аналогичного версификационного приема ("Даугава", 1990, N10, с.67).
10 "Мой кончен путь" ср. со строкой "Мой кончен путь, конец борьбе с судьбою" из "Предсмертной думы" В.Ф.Раевского (второе двустишие этой строки еще отзовется ниже см. примечание 11). 11 "В борьбе с судьбой, в юдоли бурь и вьюг". Здесь первое полустишие перекликается с указанной выше строкой Раевского (примечание 10), а второе с есенинским стихом "В прямую гущу бурь и вьюг" ("Письмо к женщине").
Постскриптум
Пожалуй, ни публикация вышепрокомментированной поэмы, ни предшествующий ей очерк не дают должного представления о том, насколько глубоким и значительным может оказаться некрофильский пласт даже и в таком, бывает, стихотворном тексте, который способен нравиться совсем с другой стороны и пленять своей, скажем так, чистой красотою. Не всегда понятно, в чем тут дело. Иной раз достаточно просто пересказать своими словами давно знакомое стихотворение, чтобы обнаружить в нем нечто ранее не замечавшееся: старинная привычка к нему и к его обаянию мешала восприять его сексопаталогическую дерзость, подчас весьма откровенную. Лермонтов, "Дары Терека". Классика? Да, но какая!
Итак, попытка не слишком подробного пересказа вперемежку с попутными замечаниями. Терек спешит впасть в Каспийское море и, чтобы оно не противилось, обещает ему подарки. Сначала сулит валуны, пригнанные бурным течением с Дарьяла: глядишь, они порадуют сынов Каспия. Неясно, кто суть эти сыны. Если Каспий представлен в виде могучего синеглазого старца, морского божества, и в таковом качестве идентифицируется с Нептуном, то соответственно не Тритоны ли они? Тритонам к лицу развлекаться, перебрасываясь огромными валунами над поверхностью моря. Но Каспий не желает развлекать сынов и дар отвергает.
Дар второй: течением реки принесло к морю тело павшего в бою кабардинца, богатого и благородного. Каспию предложено завладеть им. Но гетеросексуальному старцу не нужен мужчина. Подношение не принято вновь.
Третий: "Слушай, дядя: дар бесценный..." взывает Терек (это очень по-лермонтовски ср.: "Скажи-ка, дядя, ведь не даром..."). На этот раз дар чрезвычайно соблазнителен для Каспия. Это труп (!) молодой красавицы-казачки, у нее темно-бледные плечи и светло-русая коса, а грудь в крови, т.е. она была убита. Прельщая несговорчивого старца, Терек показывает ему всплывшую над потоком голову красотки, белоснежную и с размытой косой. Не зря же все-таки Терек проделал столь длинный путь от звонкого Казб... (Казбека) до глухого Касп... (Каспия): от третьего подарка старец не откажется. Он встает, властный и грозный, его синие глаза оделись влагой страсти. Взыграв, полон веселья, он принимает в объятья набегающие волны своего притока и труп казачки, причем с ропотом любви.
Старик и молодица. Впрочем, не будем возвращаться к мотивам партнерства контрастновозрастных любовников: это тема для геронтофильских этюдов (см. 4 "Комментариев"), а сейчас речь должна идти о некрофилии. Она налицо. Живой пожелал мертвую и соединился с ней. Эротика этого сближения передана поэтом настолько естественно и убедительно, мифологизирована так чарующе, что лермонтовское стихотворение воспринимается поистине как целомудреннейшее: разгул некрофильского сладострастия обошелся без какого бы то ни было некрофильского непотребства. Наверное, можно было бы и не пересказывать "Дары Терека", а просто напомнить читателю, что они существуют: перечитайте и убедитесь сами. Тем более что пересказывать стихи прозой как бы дурной тон. А подозревать великого поэта черт знает в чем тон еще дурнее. Но как быть? Поэзия нередко позволяет быть себе смертолюбивой (некрофильской).
* Журнал продолжает публикацию цикла статей профессора А.А.Илюшина об эротических мотивах в русской поэзии. (См. №№1, 2, 4).
** Поэма опубликована "в строку" для экономии места". Разумеется, с согласия автора. (Примечания ред.).