НИКОЛАЙ БАЙТОВ
ПРАВОСЛАВИЕ И КОМПЬЮТЕР
Можно было бы ограничиться серией банальных высказываний. Например, что для Православия компьютер сам по себе абсолютно безразличен. Как всякий механизм, изобретенный и построенный человеком, компьютер лишен свободной воли, а потому закрыт для богообщения. Компьютер не может моделировать случайное событие (только псевдослучайные), и, следовательно, он не может сам по себе быть проводником ни божественных, ни сатанинских воздействий на человека или на мироздание. Безусловно, компьютер может показаться чрезвычайно могущественной и таинственной силой, может вызвать в человеке языческие религиозные чувства: восторг, страх, поклонение, - и все же он не более жив, чем все другие рукотворные идолы, хотя он и способен в значительной мере имитировать жизнь. Как бы то ни было, он остается всего-навсего орудием в руках человека, и тот сам волен употребить его либо для спасения души, своей и близких, либо для погибели.
К этому можно было бы добавить, что пока, на православный взгляд, вредоносных применений компьютера и опасностей, которыми он грозит, видится, пожалуй, больше, чем удобств, которые он обещает. Прежде всего, компьютер берется моделировать иллюзорные соблазнительные миры и в ближайшем будущем собирается моделировать их во все большей полноте и великолепии. Человек, попадая в такие миры, рискует деградировать, то есть постепенно утратить волю и способность к совершению каких-то действий, которых, быть может, от него ждет Бог...
Все эти соображения довольно очевидны, и нам не хочется продолжать этот ряд и углубляться в его обсуждение. Попробуем лучше обозначить некую иную проблему, - едва наметившуюся и во многом спорную. Эта проблема тем интереснее для нас, что она, похоже, еще никак не осознана Православием, хотя, несомненно, предчувствуется. Опасности и опасения, связанные с этой проблемой, буквально носятся в воздухе, - и не только в "православном воздухе", но и в "воздухе" вообще. Что-то должно измениться в условиях "культурного бытия", - сама среда обитания религий, идеологий, философских и художественных систем уже ощутимо меняется и в ближайшие два-три десятилетия, наверное, изменится радикально, до неузнаваемости**. Что же это за изменения и чем они вызваны? Попробуем высказать одну нетривиальную догадку.
Итак, компьютер. - В каких бы целях он ни использовался, предоставляет человеку колоссальное расширение памяти. Нам трудно подсчитать или как-то это оценить, но впечатление такое, будто в последние десять лет ресурс памяти у человечества увеличился скачкообразно, - может быть, на целый порядок. Возможно, в следующее десятилетие он возрастет еще на два или три порядка.
На протяжение многих веков человек имел архив довольно ограниченного объема. Прежде чем занести какую-либо информацию в этот архив, человек тщательно сортировал, отбирал, оценивал, насколько она "важна" и, следовательно, насколько достойна быть хранимой. В результате такой процедуры большая доля информации браковалась и выкидывалась, другая упаковывалась в тезисы, рефераты и т.п. То, что хранилось полностью, получало как бы "клеймо ценности". Именно так: сам способ включения информации в архив был о ц е н о ч н ы м, и в результате хранимым объектам приписывалась ценность, образно говоря, сакральная... И не образно. Пока культура была преимущественно религиозной, процедура архивирования пользовалась религиозными критериями, проходила под контролем духовного авторитета...
Вспомним теперь ситуацию, с которой встретилась культура в первые годы изобретения и применения Гуттенбергова пресса. Труд переписывания книг и "святость" этого труда, проецировавшаяся на самые книги, - вмиг оказались отстраненными от акта архивирования, который теперь должен был стать во многом умозрительным. Понятен ужас растерявшегося культурного сознания: "теперь будут печатать что угодно", "проследить нельзя", "бессмыслица, грех ереси, разнообразные соблазны станут (по ценности) в один ряд со священными истинами, с божественным откровением"... На Руси, пожалуй, такой реакции на книгопечатание не было, как в Европе, а может быть, и никакой реакции не было, - только потому, что здесь отсутствовала, так сказать, "неоперативная" часть письменного архива, то есть наследие античности и некоторые уже зарождавшиеся в Европе образцы светской литературы. Европейский же, католический авторитет был совершенно прав в своих опасениях: после Гуттенберга письменная культура решительно и очень быстро секуляризировалась, каковое ее качество позже, в ХVII веке и особенно при Петре, распространилось и на Россию.
Нынешняя ситуация, определяемая взрывоподобным развитием компьютерных технологий, в этом смысле напоминает гуттенберговскую, но только надо понять, что компьютер во много раз глубже и радикальнее меняет условия архивирования, чем печатный станок. Последний, несмотря ни на что, всегда оставался "магистральным" (исключая случаи подпольных типографий, листовок и т.п.). Компьютер же - именно современный, мини-компьютер - становится преимущественно "персональным" - личным, комнатным, периферийным, - а следовательно маргинальным в принципе. Каждый человек, сидя за личным экраном, архивирует все, что ему угодно и совершенно на равных правах с другим таким же человеком, сидящим перед другим экраном. И мы не удивимся, если через несколько лет каждый человек будет иметь в своем распоряжении активный объем памяти, сравнимый, например, с Британским музеем... Получается (или скоро получится), что общий архив теряет (потеряет) свою магистральную структуру, и очень скоро окажется, что он будет организован совсем иначе: он будет состоять из фрагментов, каждый из которых утратит собственную ценность, "культурное клеймо", и примет маргинальный статус относительно любого другого фрагмента. Пройдет время, и этот процесс коснется и всех традиционно "ценных" фрагментов, включая Православие.
Конечно, иерархический принцип хранения информации не будет упразднен полностью, - да он и не может быть упразднен, иначе информацию нельзя будет оперативно найти и обработать. Но иерархическая, вертикальная организация, во-первых, уже не будет воспроизводить отношение "качества", сравнительной ценности хранимого, а лишь его ту или иную логическую структуру; во-вторых, она тоже станет частной, сохранится лишь внутри отдельных фрагментов или "баз данных". Общий архив будет выглядеть как множество островков, этих самых "баз данных", - разнообразных и равноценных (или равноНЕценных), связанных между собой только горизонтальными связями, ссылками, комментариями и т.п. С таким архивом сможет работать лишь "узкий специалист", то есть человек, который наперед знает, хотя бы примерно, что он ищет, и имеет, таким образом, более или менее конкретные "ключи", коды, по которым он выбирает конкретную базу и выходит на необходимый ему логический уровень в этой базе. Те же люди, которые имеют смутное представление об искомом и вынуждены пользоваться, вследствие этого, ключами весьма общего вида, как например: "быть или не быть?", "что есть истина?", "во что я верю?", "во что мне следует верить?" - эти люди попадают в странную зависимость от случайности обстоятельств, в каких происходит их поиск. Помимо православия, католицизма, буддизма, индуизма и т.д., они с равной вероятностью могут наткнуться не только на книги Кастанеды или Блаватской, но также и на листовки Марии-Дэви.( ) Вот эта равная вероятность получения целого множества абсолютно различных результатов при поиске общего типа - и знаменует собой ценностную нивелировку современного архива или, точнее, совершенное изменение самой процедуры архивирования, когда заносимому в архив объекту или классу объектов не приписывается никакой ценности вообще.
Здесь надо уточнить. - Отказ от оценивания и от единой иерархической структуры хранения происходит уже давно и связан с тенденцией де-идеологизации культуры. Эта тенденция особенно усилилась в нашем веке, как реакция на различные виды идеологического террора, недавно пережитые человечеством. Нынешняя фаза культуры, когда распадаются иерархические связи и все приравнивается друг к другу, называется "постмодернизмом", или еще, учитывая именно этот, указанный аспект, ее называют "новым варварством". Сам по себе компьютер, конечно, никак не породил, не инициировал этот процесс. Он только дал для него вдруг мощнейшее резонирующее пространство в виде необозримых полей памяти, куда можно, не заботясь больше ни о какой экономии (даже мышления), заносить все подряд и вперемешку друг с другом: ценное с неценным, профанное со священным, вульгарное с изысканным, бездарное с талантливым, тривиальное и банальное с экзотическим и непонятным... И заметим еще одно: вряд ли люди, которые сознательно или неосознанно стремились к деидеологизации культуры, могли предвидеть этот результат: что вследствие их усилий изменятся наконец сами вековые устои культурного архивирования. - Вот это без компьютера было едва ли возможно.
Магистральная организация общей памяти создавала в культуре, кроме ценностного, еще одно измерение: историческое: между хранимыми объектами были выявлены причинно-следственные отношения. Объект включался в архив и получал ценность потому, что он представлялся следствием (положительным или отрицательным) других объектов, включенных ранее. Возникало ощущение, что культура куда-то "идет", движется, подобно реке, к какому-то отдаленному "океану", где она обретет свое исполнение, завершенную полноту. Пускай этот океан непрерывно и бесконечно отдаляется, все равно, при таком устройстве памяти, он задан впереди как ощущение цели или, точнее, квази-цели. Теперь, разрушая магистральную структуру, архивируя объекты вне каких-либо связей друг с другом, компьютер создает новую картину: как будто река остановилась, заблудилась в песках, распалась на множество разрозненных стоячих лужиц, которые пополняются за счет случайных атмосферных осадков. Это приводит современного человека к чувству "постистории", то есть такой истории, которая остановилась, не исполнившись, не достигнув своего завершения. - Апокалипсиса так и не было, а истории уже нет, она вдруг куда-то исчезла, иссякла. Это настолько непривычное ощущение, что человек, начавший его испытывать и осознавать, оказывается совершенно обескуражен, он не может понять, следует ли ему испугаться или облегченно вздохнуть, следует ли ему впасть в отчаяние или же, напротив, несказанно обрадоваться... грозит ли ему чем-нибудь это ощущение или что-то ему обещает? - а если оно ничем не грозит и ничего не обещает, то что, собственно, он должен делать?
Существует представление о том, что именно христианство внесло историческое измерение в культуру, разрушило древний, статический мир, создало нового человека, чувствительного к процессам развития. Если все это действительно имело вид какой-то грандиозной ломки, то сейчас, наверное, мы являемся свидетелями чего-то такого же, только гораздо более мощного по масштабам и по темпам: компьютер ломает "исторического" человека и создает "постисторического". Видимо, происходит это тоже не без воли Божией... Христианство всегда стояло перед весьма спорной и скользкой проблемой построения царства Божьего на земле. - "Царство Божие на земле невозможно". - "Тем не менее, оно желательно... и даже нужно!" - "А если оно нужно, то, быть может, оно, с Божией помощью, и возможно в каком-то смысле?"... Православие, благодаря своей более трезвой аскезе, справлялось, кажется, более успешно с этими соблазнами, чем Католицизм. Но и до сих пор, несмотря на многовековый опыт, эти соблазны горячи и могут волновать восточного христианина не меньше, чем западного. Без сомнения, именно с этим соблазном "социального доминирования" была связана в значительной мере и задача доминирования христианства в культуре. И вот теперь, когда мы еще не полностью разделались с соблазном низшего уровня, Господь уже нас торопит, уже ставит нам задачу мужаться перед соблазном более тонким. Христианин призывается продолжить и изощрить свою аскезу, отказаться от желания культурного доминирования. "Человеческая культура - такая же суета и тлен, как материальный мир, как народы и их социальные устройства", - вот мотив "нового варварства", мотив нового, компьютерного архива, и это предстоит услышать христианину и с борьбой принять в свою душу. Опять смирение, уничижение, отказ от всяких претензий, признание своей маргинальности. Заметим, что это отнюдь не означает отказа от истины, ибо само понятие общей, магистральной истины в новых условиях перестает существовать, истина становится маргинальной, держаться ее - означает хранить свою особенность, и только.
Конечно, обязательность христианской проповеди и апологетики никуда не пропадает. Однако, проповедь уже должна быть по-новому поставлена: лишенная возможности видеть перед собой обобщенное лицо, она должна обращаться к человеку как бы в более частном порядке. Соответственно, она чрезвычайно затруднится, и ее модуляции должны будут расшириться в необозримое многообразие. Ранние христиане, маргиналы античного мира, имели дело лишь с одним фрагментом культурной памяти, иерархически организованным. Мы принуждены будем обмениваться информацией с бесчисленным множеством фрагментов, многие из которых окажутся даже лишенными структуры, вполне аморфными. Это все равно как если бы, отыскивая, например, инопланетян, мы посылали сигналы даже не на звезды с планетными системами, а в какие-то клочья межзвездного газа. Подобная работа как бы теряет уже все свои человеческие смыслы, становится чистой хвалой Господу. Смыслы и плоды здесь могут возникнуть не за счет человеческого усилия, а единственно как дар, как свободный ответ Самого Бога...
Вот такой видится нам нынешняя или вскоре грядущая культурная ситуация и компьютер в ней. И очень возможно при этом, что для православного сознания такая ситуация не явится чем-то неожиданным, а, наоборот, после, конечно, некоторой растерянности, будет опознана как итог его собственного логического развития.