ДИЛАН ТОМАС
ИЗ КНИГИ "В ДЕРЕВЕНСКОМ СНЕ"
в переложении Вадима Месяца
НАД ХОЛМОМ SIR JOHN'S HILL
Над холмом Sir John's Hill
Ястреб горящие крылья свои раскрыл;
В ореоле огня зависают крючья когтей,
Летящие виселицы ловчих сетей, к которым по мертвым
Лучам из его глазниц тянутся стаи речных бестолковых
Птиц, вместе со звуком какой-то детской игры,
Мельканием ласточек, шорохом в камышах,
Сумраком, укрывающим наш залив.
И сейчас
Над землей продолжается этот беспечный свист
Обращенный к пылающей плахе до той поры
Пока скованный ястреб не разобьет ее в прах,
И священная цапля, выполняя хищный обряд
Не склонится к надгробию вод Тоуи.
Вспышка, и можно забыть, что было светло.
Чепец черной галки на свое чело
Надевает призрак холма Sir John's Hill;
И безумные птицы, спеша из последних сил,
Летят прямо к ястребу как на последний огонь,
На крутой высоте ломают крылья свои
В ударе ветра над рекой Тоуи,
Где-то там,
Будто в рыбачьем сне, шевелится галька, рыбы
Гуляют на дне; отмели желты, словно песок на луне
"Дилли-дилли" - нас огненный ястреб зовет в вышине,
"Сейчас вы встретите смерть, идите ко мне";
Я раскрываю страницы бегущей воды
И тени песчаных крабов поводят клешней на самом из
откровенных ее псалмов,
Я слышу каменных раковин медленный слог,
Смерть чиста, как на пристани первый звонок:
Все поет восхваление ястребу и огню,
Его раскаленным крыльям, змеиным глазам,
Когда в пронзительных сумерках над холмом
единственным солнцем становится он сам;
Я пою и благословляю впредь
Зеленых птенцов залива, кудахтанье трав: "дилли-дилли,
позволь и нам умереть."
Мы печалимся о судьбе жалких птиц, им не покинуть
прибрежных вязов, сырого песка...
Я и цапля. Это наша тоска.
Я - это юный Эзоп, что слагает стихи для наступающей
Ночи в расщелинах скал, и священная цапля, поющая гимн
В чистой юдоли, где море латает свои паруса,
где поды танцуют, и закрывают глаза;
И на ходулях, как дети идут журавли, не оставляя в
заливе своих следов;
Это мы, старая цапля и я, беседуем у подножья холма
Sir John's Нill о грехе
Этих громких, веселых птиц,
Которых Господь пожалел лишь за глупый свист,
Он почему-то спасает и воробьев
И слышит песни их заблудившихся душ.
Цапля грустит среди высокой воды, что-то шепчет, кивает
своей головой,
Сквозь сумерки я вижу ее силуэт - он отражается, тихо
Бредет по воде, ловит рыбу в слезах реки Тоуи,
Бледный, как едва подтаявший снег.
И вот только хохот совы в пустоте,
В. спокойных ладонях скомканная трава.
И больше не слышно возни диких кур
В разграбленных вязах холма Sir John's Hill.
Цапля зябко стоит на ступенях волн,
Создавая всю музыку; я слышу ее, эту музыку
тальниковой реки,
И перед падением ночи я составляю слова
Во имя душ уплывающих мертвых птиц
На этом камне, разбитом шатаньем времен.
МОЙ ДРУГ, НЕ СПЕШИ УХОДИТЬ В ДАЛЬНИЙ ПУТЬ
Мой друг, не спеши уходить в дальний путь,
Отпразднуй неистовый свой юбилей,
Держись, не пытайся украдкой уснуть.
Пусть умники знают, что тьма - это суть,
От правильных слов им не станет светлей.
Постой, не спеши уходить в дальний путь.
Хорошие люди живут как-нибудь,
Встречая в порту паруса кораблей.
Держись, не пытайся украдкой уснуть.
Туземцы пытаются к солнцу прильнуть,
Рыдая всю жизнь над затеей своей
Постой, не спеши уходить в дальний путь.
Глаза застилает вселенская муть,
Глазами слепца погляди веселей,
Держись, не пытайся украдкой уснуть.
И ты, мой отец, различимый лишь чуть,
Заплачь обо мне, прокляни, пожалей,
И ты не спеши уходить в дальний путь.
Держись, не сдавайся, воспрянь как-нибудь.
ЭЛЕГИЯ
Был я старше, чем пацан на вершок,
Из церковной школы тертый калач,
(Старый хрыч искал любви идеал),
Я тихонько забирался в кусты,
И глядел, пугаясь сплетниц-сорок,
И всех девочек, играющих в мяч,
Я, бледнея словно мел, обожал;
Но как ангел неземной красоты
Для меня была женою луна
И, пожалуй, даже царскую дочь
Я мог бросить, возгордившись сполна -
Пусть рыдает себе в черную ночь.
Был я парнем, и совсем не юнцом,
Ерзал зверем у церковной скамьи,
(Старый хрыч стал очень падок на баб),
Разгорелся мой телячий восторг,
Только свистну под окошком скворцом -
Тут же девы самой честной семьи
Опускают мне веревочный трап;
Где б ни встретил нас зарею восток
В тихом омуте цветных одеял,
Где б я сладостные тайны храня,
С нижних юбок лепестков ни срывал -
Всюду в ночи узнавали меня.
А потом я стал не мальчик, а муж,
Словно черный крест на весь Нотр-Дам,
(Старый хрыч хотел лишь ласковых слов),
Окрепчал мой бас как лучший коньяк,
Но я больше не губил женских душ,
Посещал я лишь назначенных дам,
Если часики мне скажут "тик-так",
И я верил, что шальная метель
Не настигнет меня в божьей глуши,
Белоснежную стелил я постель
Для усталой моей, черной души.
Половиной стал того, чем я был,
Видно прав был рассудительный поп,
(Старый хрыч решил уйти на покой),
Не гуляющий ночной ветерок,
Не пожар, что усмиряет свой пыл,
А лежалый, почерневший сугроб
Над бегущею весенней рекой,
И душа моя, как слабый дымок,
Помаячив в моих влажных глазах.
Разгадала мои глупые сны -
"Я найду тебе жену в небесах,
Ты нигде не встретишь лучшей жены."
А потом я стал почти что ничем,
Черной платою за мой грешный век,
(Старый хрыч грустил по миру теней),
И душа моя, как в день именин,
Принесла любовь в мой тихий Эдем,
Чтоб средь ангелов и сирых калек
Я узнал своих ужасных детей!
Чтобы скромность с тяжким взглядом ундин,
Отпевая, пеленала меня!
Чтоб в невинности разверзнулась твердь!
Чтоб мерцая языками огня,
Добродетель позвала меня в смерть!
НА БЕДРЕ БЕЛОГО ГИГАНТА
Там, где плачет птица кроншнеп в горле сомкнутых рек,
И холмы под луной обсыпает сверкающий мел,
Ты идешь по бедру великана, ты ищешь ночлег
Среди женских, бесплодных, как камни, мертвенных тел.
Год за годом, подобно мольбе безымянных калек,
раскрытые чресла бредят живою водой;
И зияют, умытой дождями, ночной пустотой,
Только крик их младенцев опять отложен на век.
Разгребая песок пятернями огромных когтей,
Словно видят сквозь скользкие травы опущенных век
Мелководные проблески рыб, игры малых детей.
Помнишь, кто-то любил зябкий шорох гусиной зимы,
Обходил по застывшим дорожкам глухие дворы,
Поднимался в горбатых телегах к вершине горы,
Рассыпая с нее клочья сена из рваной сумы.
Кто-то вел хороводы под куполами светил,
Чтоб сейчас пастухи и пастушки, теряясь во мгле,
Берегли его бедную душу в ячменном тепле,
И стога на полянах хранили нетленность могил.
Этот прах был когда-то целебною плотью корней
У садовника грубого, будто коровий язык,
В отсырелом хлеву, где плескался ужасный родник
Ежевичной, хмелеющей жижи на мордах свиней.
И под солнцем, пронзающим кость золотою иглой,
И под бледным, играющим шелком холодной луны,
Ты мечтал, уповая на милость озерной волны,
Что прибрежные мертвые камни не станут золой.
Твои жены качались, как клевер пчелиной молвы,
На полях, уходящих в предсмертную дверь сентября,
И монахи, с крысиной ухмылкой лесного царя,
Все визжали, покуда крутое знаменье совы
Не очертит им грудь.
Этот праздник действительно цвел
Пышным цветом. И в полдень оленьи стада
Шли на поиск любви, и трубили ночной произвол,
Чтоб разжечь фейерверки лисиц, любопытство крота.
Чтоб гусыни, стеная на сетках кроватных пружин,
Взбили сладкие сливки в своей необъятной груди.
Чтобы ты навсегда и навеки остался один,
И оставил стук их башмаков далеко позади.
Чтобы плакала птица кроншнеп в горле сомкнутых рек.
(Ведь никто не родился, никто не оставил свой след,
Никакой заболевший ветрянкой смешной человек,
Доброй Мамой Гусыней завернутый в клетчатый плед)
Кто ж теперь поцелует губами клубящийся прах,
Если в прахе качается маятник старых часов,
Клочья сена гуляют вприсядку, и в ржавых замках
Не осталось кухонных рецептов былых голосов.
Если каждую розу дотла иссушил менестрель,
Но велел прославлять словно розу ржаной каравай.
И церковные гимны звучат, как пастушья свирель,
Вызывая когда-то умерших в пастушеский край.
Научи меня детской любви под соленым дождем,
После смерти любимой, ушедшей в последнюю ночь
Если имя на траурном камне прочитано днем,
Его ночью не слышит счастливая царская дочь.
Лишь по этой царевне рыдают могилы холма.
Лишь по ней плачет птицей кроншнеп в горле сомкнутых рек...
И пожары соломенных чучел, сошедших с ума,
Полыхают из старого века - в невиданный век.
В ДЕРЕВЕНСКОМ СНЕ
Никогда, моя девочка, скачущая верхом
По долине прабабкиных сказок в волшебной стране,
Не верь и больше не думай о самом плохом,
О том, что однажды из чащи выпрыгнет волк,
Тряся овечьей шкурой на серой спине,
И разорвет твое сердце, как тоненький шелк.
И твой лучший год растворится в речной волне.
И пока, моя милая, не омрачая лица,
Спи и рыскай по королевским дворам
Крепко накрепко сделанных сказок, где пастухов
Не ведут как сказочных принцев по пышным коврам,
Не отдают им ласковые сердца,
Не внимают их басням до первых ночных петухов,
Отвергая, как прежде, все тот же восторженный хлам
И невинную ложь, что тянется без конца...
И моя наездница плачет даже во сне...
А от сговора ведьм тебя спасут камыши,
Башни леса, цветок деревенского сна в своей белизне,
Тебя минует даже лягушечий крик,
Но только лишь колокол повернет свой язык,
Ты тотчас усни, не бойся, и не спеши
Поверить, что страшная пена на помеле
Способна высушить кровь тех, кто скачет верхом.
И разве шаги испуганных духов в горах,
И шорох сомнамбул не отзовутся стихом
Где-то в другой обетованной земле?
Если холм дотянулся до ангела, если во мгле
Ночная птица запела в монастырях,
Прославляя трех Дев Марий и розовый лист.
Sanctum sanctorum звериного глаза в лесу
В гимне дождя, там где мертвые облики сов
Бьются как головы в колокола на весу,
И восхождение звезд похоже на свист
Дикой малиновки. Лисы роняют слезу,
И трава вырастает на пастбищах кухонных слов
Для создания новых историй. Больше всего
Бойся не зверя под старою тайной плаща,
Не стройного принца с клыкастым чувствительным ртом,
А Вора, что вьется как кроткие листья плюща
Возле влюбленных. Бойся его одного.
А деревня - священное место, ее существо:
Луна и молитва. Так было и будет потом.
Останься в ней с миром. Усни в своем тихом дому,
У рощи, где прыгают белки, укрытая льном,
Под яркой звездою, сгорающей на ветру,
Под стоны погасших теней, колотящихся в дом;
Тверди свои клятвы куда-то в пастушью суму,
Но знай, что коварному Вору, ему одному,
Подобно прохладному снегу, росе поутру
Удастся открыть твои двери. Покуда вдали
На каменной башне не вздрогнут колокола,
Качая мою последнюю в жизни любовь,
Прабабкиных сказок отпущенные удила,
Чтобы моя душа сорвалась с мели,
Уходя по распахнутым водам, туда, где прошли
Эти ночи; где ты родилась и растаяла вновь.
А воры находят свою дорогу всегда
С небрежностью майского ливня, что скачет верхом,
В поспешности ветра, сорвавшего сено с луны,
Разбуженным гомоном листьев, запечным сверчком,
Крышей, куда упадут скорлупки дрозда,
И миром, что рухнул, но чтоб не уйти в никуда,
Кружится с нами в молчаньи своей тишины.