РАЙМОН РУССЕЛЬ
LOCUS SOLUS
Оба романа Раймона Русселя - "Африканские впечатления" (1910) и "Locus Solus" (1914) (третий его большой прозаический текст - "Новые африканские впечатления" - выламывается из рамок любого жанра) - построены по принципу сюиты (или лабиринта). Сюжет нашего крайне незамысловат: великий ученый и универсальный гений Матиас Кантерель (своего рода новая версия капитана Немо обожаемого Русселем Жюль Верна) пригласил нескольких своих друзей провести день за осмотром его обширного поместья Locus Solus, где он разместил несколько своих изысканий. Роман содержит в точности описание этой сопровождаемой комментариями хозяина экскурсии. Ниже приведены два фрагмента центральной - как по местоположению (четвертая из семи), так и по объему (более трети) - его главы.
Перейдя вслед за Кантерелем эспланаду, мы спустились по пологому скату протянувшейся среди густых газонов прямолинейной аллеи, посыпанной желтым песком, которая, становясь вскоре горизонтальной, вдруг расширялась, чтобы обогнуть с двух сторон, как река обтекает остров, какую-то просторную и высокую стеклянную клетку, покрывающую собой, должно быть, прямоугольник размерами десять на сорок метров.
Состоящая сплошь из огромных стекол, поддерживаемых прочным, но тонким железным каркасом, прозрачная конструкция, в которой безраздельно царила прямая линия, напоминала геометрической простотой своих четырех стен и потолка некую чудовищную коробку без крышки, положенную верх дном на землю таким образом, чтобы ее главная ось совпадала с осью аллеи.
Дойдя до подобия широкого эстуария, образованного расходящимися наискось берегами этой аллеи, Кантерель, призывая нас взглядом, взял вправо и остановился, обогнув угол хрупкого строения. Вдоль стеклянной стены, которая была теперь рядом с нами и к которой повернулась теперь вся наша группа, растянувшись разряженной шеренгой стояли люди.
Нашим взглядам представилось возведенное само по себе прямо на земле, под стеклом, от которого его отделяло менее метра, подобие квадратной комнаты, лишенной, чтобы четко и ясно было ее видно, потолка и той из четырех стен, которая иначе противостояла бы нам совсем близко, демонстрируя нам свою внешнюю сторону. По виду это была полуразрушенная капелла, используемая в качестве тюремного помещения. Снабженное двумя разнесенными друг от друга гнутыми горизонтальными поперечинами, к которым крепилась вереница заостренных с обоих концов прутьев, посреди возвышающейся справа от нас стены открывалось окно, а на истертых плитках пола стояли убогие койки, одна побольше и одна поменьше, так же как и низкий стол с табуретом. В глубине у стены вздымались остатки алтаря, откуда упала, разбившись, большая каменная богоматерь, из рук которой это происшествие вырвало, не причинив, впрочем, вреда, младенца Иисуса.
Человек в пальто и меховой шапке - издалека мы видели, как он брел внутрь огромной клетки, и Кантерель в двух словах представил его как одного из своих помощников - вошел при нашем приближении через разверстую стену капеллы, откуда он тут же и вышел, направляясь направо. Вытянувшись на большей койке, неизвестный с седеющими волосами, казалось, размышлял. Вскоре, как будто приняв какое-то решение, он поднялся, чтобы направиться к алтарю, осторожно переставляя левую ногу, явно причинявшую ему боль.
Тут рядом с нами раздались рыдания, издаваемые женщиной, носившей вуаль из черного крепа, которая, опираясь на руку юноши, вскричала: "Жерар-.-Жерар...", безысходно протягивая руку к капелле.
Подойдя к алтарю, тот, кого она так называла, подобрал младенца Иисуса, которого он вслед за этим, предварительно усевшись, положил себе на колени.
В вынутой им кончиками пальцев из кармана круглой металлической баночке, когда была поднята ее прикрепленная на шарнире крышка, оказалось что-то вроде розовой мази, тонкий слой которой он принялся наносить на детское лицо статуи.
В этот же миг зрительница под черной вуалью, как бы намекая на странную гримировку, сказала юноше, который, весь в слезах, склонил в знак согласия голову:
"Это ради тебя... чтобы тебя спасти..." -
Все время прислушиваясь, Жерар, которого, казалось, преследовала боязнь какой-то неожиданности, работал споро, и вскоре все каменное лицо статуи стало розовым от мази, так же как и шея и уши.
Уложив статую в придвинутую к левой стене меньшую койку, он несколько мгновений рассматривал ее и, опустив закрытую баночку с мазью обратно в карман, направился к окну. Пользуясь некоторой выпученностью вовне, характерной одновременно для всех прутьев, он наклонился, чтобы выглянуть наружу вниз.
Полные любопытства, мы сделали несколько шагов вправо и увидели противоположную сторону стены. Чуть утопленное в ее толщу окно было расположено между двумя угловыми выступами, более удаленный из каковых служил вместилищем и подставкой для груды разношерстных отбросов, содержавших, в частности, бесчисленные объедки груш, среди которых, не обращая внимания на кожуру, Жерар, просунув руку между двух прутьев, собирал все огрызки, состоящие из внутренних волоконец, объединенных воедино с косточками и плодоножкой.
Завершив сбор урожая, он вернулся обратно, и мы, сдвинувшись налево, вновь заняли наш прежний наблюдательный пункт.
Его пальцы быстро отделили плодоножки, затем мякоть с косточками от собранных волокон, получив, таким образом, грубые белесые шкурки, которые он тут же принялся разделять на многочисленные ниточки.
Используя эти жилки, которые он, чтобы использовать недостаток их длины, связывал концами одну с другой, Жерар, исполненный пылкого упорства, призванного торжествовать над очевидным отсутствием профессиональных способностей, погрузился в причудливую работу, занимаясь одновременно и ткачеством и пошивом.
В конце концов, благодаря тугому переплетению нитей, постоянно направленному на борьбу с общим разбуханием порождаемого изделия, у него в руках оказался вполне приемлемый младенческий чепчик, способный создать иллюзию белья. Он надел его на статую с розовым цветом лица, которая, лежа, укрытая по шею, лицом к стене, обрела теперь, когда ее каменная шевелюра была спрятана, облик настоящего малютки.
Тщательно подобрав их с земли, он тут же выкинул из левого по отношению к нему окна, все отходы своей работы.
После этого его поведение на протяжении короткого промежутка времени выдавало, казалось, легкую неуверенность и рассеянность.
Вновь обретя обычную ясность ума, он резко опустил вниз левую руку, высоко подняв при этом локоть и сжав вместе вытянутые пальцы, что заставило соскользнуть с запястья прямо в подставленную ладонь его правой руки золотой браслет, сделанный в виде цепочки, на которой висело старинное экю.
Царапая долгое время древнюю монету о нижнее острие оконной решетки, Жерар добыл соответствующего объема порцию золотой пыли, постепенно осевшую на ладони его незанятой левой руки. На столе, где он контрастировал с четырьмя современными ин-октаво, очень толстый старинный фолиант, носивший на корешке своего переплета написанное большими буквами и четко читающееся название "Ereb: Glossarium a Ludovico Toljano", соседствовал с кувшином, полным воды, и цветочным стеблем.
Спрятав браслет в карман, Жерар пододвинул табурет к столу, придвинутому совсем рядом с нами вплотную к стене, в которой зияло окно, и уселся перед удобно разложенным Словарем Эреба, чтобы тут же его открыть в самом начале, повернув налево вокруг своей горизонтальной оси лишь переднюю крышку переплета, повлекшую за собой форзац, лишенный малейших неровностей.
Расположенный идеально ровно, первый лист, или шмуцтитул, был с лицевой стороны абсолютно чист. Зажав между тремя пальцами, как ручку, стебель без цветка, Жерар слегка окунул один из его концов, все еще вооруженный длинным шипом, в почти переливающуюся через край кувшина воду. Затем он принялся писать концом шипа на белом листе словаря, все время выказывая признаки беспокойства и спешки.
Закончив несколько строк и отложив стебель в сторону, он взял с ладони по-прежнему вытянутой левой руки щепотку золотой пыли и понемногу посыпал ее, пошевеливая большим и указательным пальцами, на свежую надпись, которая тут же окрасилась.
Под написанными большими прописными буквами словом "ОДА" появилась строфа из шести александрийских стихов.
Ссыпав после окончания этой краткой процедуры в запас на левой ладони то, что осталось от щепотки пыли, Жерар снова обмакнул в кувшин соответствующую оконечность стебля и продолжал писать при помощи шипа. Вскоре на бумагу была положена и присыпана золотом вторая строфа. Так и продолжалась та же чередующаяся работа нацарапывания и опыления, и строфы выстроились одна под другой до самого низа страницы.
Выдержав паузу, чтобы страница полностью просохла, Жерар на секунду приподнял, наполовину перевернув его, лист, переместив таким образом на поля слева все несхваченные водой крупицы пыли, которые, стоило ему, ухватившись за верх, поставить словарь почти вертикально, соскользнули на еще довольно большую кучку золота в покорно подставленной под них ладони.
Освобожденный ото всех своих сбивающих глаз с толку и не идущих ему на пользу излишков, до тех пор смутный золотой текст появился во всей своей хрупкой и целостной чистоте.
Жерар осторожно опустил, придерживая его, словарь обратно на стол и одной рукой подложил под переднюю крышку переплета четыре сложенных стопкой томика ин-октаво, благодаря чему вместо того, чтобы быть наклонной, она покоилась на них горизонтально.
Перевернутый шмуцтитул явил свой белый оборот, который Жерар, не меняя процедуры, покрыл строфами из золотых букв, вскоре полностью высохшими.
Теперь осмотрительное сгибание листа сместило уже на его правое поле оставшиеся свободными частицы золота, которые благодаря новому временному поднятию тяжелой книги тонким водопадом вернулись в запас.
В результате маневра, использованного Жераром на манер однорукого, сложенные в стопки томики ин-октаво оказались справа, поддерживая за собой крышку переплета, на которой идеально расстелились форзац и близнец шмуцтитула, причем последний демонстрировал рядом с последней страницей словаря - теперь открытого, со всеми страницами, лежащими строго горизонтально, будто том, который только что закончили читать, - свою лицевую сторону в девственном состоянии, каковая мало-помалу заполнилась новыми строфами, одна за другой написанными водой при помощи колючки, а затем позолоченными.
После констатации его сухости и рутинного взымания излишков золотых крупинок Жерар перевернул лист, на обороте которого, сохраняя до самого конца верность своим странным писцовским ухищрениям, он завершил и подписал свою оду, все строфы которой имели одно и то же строение. Теперь лишь несколько крупиц драгоценной пыли оставалось в его левой руке, которой он потряс, чтобы их стряхнуть.
Когда и золотая подпись, расположенная внизу страницы, тоже вполне подсохла, Жерар - на этот раз как попало - скинул на стол все не относящиеся к тексту металлические опилки, поставив сразу на попа роскошный том, - чтобы вслед за этим его закрыть и отложить. После долгой паузы, во время которой он, казалось, отдался напряженным размышлениям, Жерар, оглядев всю стопку, взял верхний томик ин-октаво, который, будучи обычной брошюрой, носил на обложке название: "Эоцен".
Положив его перед собой, отодвинув предварительно словарь, на стол, он перелистал его от начала до конца и вскоре остановился на первой странице двухстолбцового указателя. Здесь друг за другом следовали в виде перечня, каждое в сопровождении серии цифр, слова, которых, одно за другим, он бегло касался пальцем, чтобы их сосчитать.
Удаляясь от нас по направлению к окну, он одновременно вынул из кармана золотой браслет и, снова процарапав экю об острие уже использованного с этой целью прута, собрал в своей левой ладони порцию, на этот раз минимальную, сверкающего порошка, после чего сразу вернулся к столу и вновь сел пред "Эоценом".
На странице, где закончился его отсчет, он написал в своей обычной манере, но целиком заглавными печатными буквами следующие слова: в середине на самом верху - "Дни в душегубке", над левым столбцом - "Архив", под правым - "Пассив". Последнее слово было без малейших затруднений начертано прямо навыворот, благодаря геометрической простоте используемых в нем букв. Затем Жерар вычеркнул печатное слово, которым открывался первый столбец.
Запаса почти в точности хватило, чтобы позолотить воду для букв и вымарывания. Когда вся влага испарилась с листа бумаги, Жерар на миг поставил брошюру перепендикулярно на стол, куда и соскользнули избегнувшие непрочного приклеивания крупинки. Положив палец под непосредственно шедшее за вычеркнутым словом число, он начал перелистывать книгу к началу, казалось, он ищет определенную страницу.
***
В этот момент Кантерель побудил нас податься вдоль огромной прозрачной клетки чуть-чуть вправо, и мы остановились перед расположенным прямо напротив нас за стеной богато убранным католическим алтарем со священником в ризе перед дарохранительницей. Удалявшийся отсюда, завершив некое порученное ему дело, помощник в теплом обмундировании направился к пристанищу Жерара, куда он через миг и исчез.
Рядом со святыми дарами на престоле виднелся роскошный металлический ковчежец очень древнего вида, на лицевой стороне которого выложенными гранатами буквами под замочной скважиной были написаны следующие слова:
"Непотребные тиски золотой свадьбы".
Священник подошел к нему и, приподняв крышку, вынул оттуда довольно большие очень просто устроенные тиски, закручиваемые при помощи барашка.
Спустившись по ступеням алтаря, он остановился перед вставшей при его появлении престарелой парой; два пустых парадных кресла, которые она перед этим занимала, стояли бок о бок спинками к нам. Мужчина с непокрытой головой был одет просто во фрак, в то время как стоявшая слева от него женщина в глубоком трауре и с черной шалью на голове зябко куталась в теплое пальто, хотя у нее, как и у мужчины, были обнажены кисти рук.
Поставив двух пожилых людей лицом к лицу, священник соединил их правые руки, поместив вслед за этим их крепко державшие друг друга кисти между разведенными щеками тисков, потом, нарочито повернувшись к нам, он начал медленно вращать барашек.
Но мужчина, улыбаясь, вмешался, протянув свою левую руку, и вынудил священника уступить ему металлические ушки, которые он сам с подчеркнуто шаловливой бодростью завернул в несколько приемов, в то время как женщина, расчувствовавшись, всхлипывала.
Щеки, должно быть, были изготовлены из какой-то мягкой имитации железа, так как они сдавливали переплетенные пальцы правых рук, не причиняя им никаких мучений.
Вновь впущенный на свободу барашек долго раскручивался священником, который тут же, захватив с собой тиски, поднялся по ступеням алтаря, чтобы положить их обратно в ковчежец, а престарелая чета, чье долгое и торжественное рукопожатие закончилось, в это время вновь усаживалась на свое место.
Не отходя от стены гигантской клетки, Кантерель перевел нас еще на несколько метров дальше к роскошному помещению, из которого, как мы увидели, поспешно удалялся, направляясь к пожилой чете, помощник в мехах, который незаметно пробрался сюда лишь за несколько мгновений до того, обогнув окольным путем алтарь.
Прямо за разделяющей нас стеклянной стеной виднелся передний край почти не возвышающейся над уровнем почвы театральной сцены, декорации которой воссоздавали атмосферу какого-то роскошного зала в средневековом замке. Полное отсутствие рампы позволяло помощнику без труда входить и выходить спереди.
Сидевший в глубине и чуть слева за расположенным наискосок столом сеньор, одетый в блио с открытым воротом, который был виден нам слегка сзади и в профиль, просматривал с пером в руке какую-то рукопись напротив широкого окна, открывавшегося в косо обрубавшем угол помещения простенке.
У него на затылке была видна готическая монограмма темно-серого цвета, образованная тремя следующими буквами: В, Т, G.
Посреди задней стены перед закрытой дверью лицом к нам стоял податель пергаментной грамоты, при этом он находился строго справа от сеньора, от которого его отделяло всего несколько шагов. Костюмы обоих актеров прекрасно соответствовали эпохе, рисуемой декорациями.
Не переставая просматривать рукопись и абсолютно не меняя позы, сеньор сказал откровенно ироническим тоном: "В самом деле... долговое обязательство?.. А какая же на нем подпись?" Голос доносился до нас через круглое отверстие, которое, само размером с тарелку, было снабжено диском из шелковистой бумаги, окружность которого, благодаря тому, что его диаметр превышал диаметр отверстия, была приклеена снаружи к краю этого, проделанного в стеклянной стене на высоте двух метров от земли слухового оконца.
Занимавшая, чтобы лучше слышать, место под самым этим окошком девушка в черном не отрываясь пожирала сквозь стекло взглядом сказавшего это.
На заданный вопрос человек с пергаментом коротко ответствовал: "Лошак".
В тот самый миг, когда прозвучало это слово, сеньор, выронив перо из руки, с чрезвычайной резкостью повернул голову направо и тут же поднес обе руки к затылку, как бы под влиянием боли, тут же, впрочем, забытой.
Затем, поднявшись из-за стола, он, пошатываясь, подошел к человеку, развернувшему у него перед глазами свой пергамент со словом "обязательство" в качестве заглавия нескольких строк, после чего следовало имя, под которым было начерно набросано изображение лошади с короткой толстой шеей.
Тоном, полным предельного ужаса, сеньор повторял, протянув палец к наброску коня: "Лошак!.. лошак!.."
***
Но Кантерель уже побуждал нас преодолеть в обычном направлении очередной короткий этап, остановившись перед одетым в простой голубой домашний костюмчик босым ребенком лет семи, которого держала на коленях тепло укутанная молодая женщина в трауре, сидевшая на установленном прямо на земле стуле.
Воспользовавшись боковым коридором, проложенным позади сцены, помощник приблизился на миг к ребенку, а затем размашистым шагом направился назад к актеру с обнаженной шеей. Второе слуховое оконце, абсолютно идентичное первому, позволило нам четко расслышать, как мальчуган, впрочем, мало удаленный от нас за прозрачной стеной, произнес название: "Ронсар, Скованное виреле", а затем точно продекламировал все стихотворение, подчеркивая чрезвычайно уместными жестами каждый содержащийся в тексте оттенок смысла, в то время как его взгляд сливался со взглядом молодой женщины.
***
Когда замолк детский голосок, мы вслед за Кантерелем переместились в привычном направлении на небольшое расстояние и тут же обосновались бок о бок с молодым наблюдателем перед человеком в бежевой блузе, сидевшим лицом к нам за придвинутым изнутри вплотную к стеклянной стене столом. Помощник покидал его, направляясь к мальчугану, позади которого он прошел во время декламации, скромно описав, чтобы ничем не помешать, откровенно криволинейную траекторию.
Демонстрируя нам свою благородную голову художника с длинными волосами, тронутыми сединой, человек в блузе, склонившись над листом бумаги, целиком зачерненным полностью высохшей тушью, начал при помощи тонкого шабера выявлять на нем белые участки, отстраняя время от времени внешней стороной мизинца произведенные легкие скребки.
Мало-помалу под лезвием, которым он в высшей степени умело манипулировал, показался, белый на черном фоне, портрет фронтально расположенного пьерро - а точнее, если принять во внимание множество деталей, имитирующих Ватто, Жиля.
Рядом с нами молодой наблюдатель, почти упираясь лбом в стекло, с огромным вниманием следил за изощренными действиями художника, который время от времени произносил одну и ту же фразу: "Дюжину дюжин не хуже", которое третье слуховое оконце, подобное двум другим, доносило наружу. Работа продвигалась быстро и тщательно; несмотря на необычность породившей его чисто разрушительной процедуры, отделанный Жиль наконец показался полностью, весь в возбуждении жизни, руки на бедрах, лицо сияет от смеха.
Прихотливые черточки туши, со знанием дела оставленные сталью, складывались в настоящий шедевр изящества и обаяния, ценность которого мы могли оценить, хотя со своего места нам и приходилось взирать на него вверх ногами.
Когда все было закончено, шабер, еще раз подтверждая мастерство держащей его руки, расположил пониже еще одного Жиля, опять же выбеленного на предварительно зачерненном листе, на сей раз видимого со спины; абсолютное подобие позы, стати и пропорции двух плодов творчества делало несомненным факт трогательного единства художественного замысла.
Здесь опять самозабвение коварного разрушительного лезвия породило восхитительное целое, которое, даже созерцаемое вверх ногами, искушало нас элегантностью своего исполнения.
Завершив последнюю ретушь, художник, отложив в сторону шабер, встал, захватив лист, который тут же и расстелил на находившейся чуть дальше от нас вращающейся платформе, обычной в мастерской любого скульптора, на которой возвышался маленький проволочный каркас, имитирующий строение человеческого тела, соседствуя с кучей резцов и стек, а также и белой картонной коробкой без крышки, на которой спереди можно было разобрать большие, выведенные тушью, буквы, складывающиеся в слова: "Ночной воск".
Манипулируя каркасом, закрепленным сзади на прочном вертикальном металлическом стержне, основа которого, оканчивающаяся диском, была прикреплена при помощи винта к положенной на вращающуюся платформу деревянной пластине, художник, благодаря гибкости проволоки, легко придавал ему в точности позу Жиля, только что порожденного его шабером.
Затем его рука, погрузившись в коробку, извлекла оттуда толстую пачку черного воскообразного вещества, усеянного крохотными белыми зернышками, которые, вызывая в памяти картину звездной ночи, оправдывали написанное на картонке название.
Этим ночным воском он обернул последовательно голову, туловище и члены каркаса и вслед за этим положил обратно в коробку оставшуюся часть палочки.
Так подготовленному произведению он начал придавать, пользуясь лишь своими пальцами, достаточно точную форму, а затем продолжил работу выбранной из имеющегося в его распоряжении многочисленного запаса стекой, которая была, очевидно, сделана, ввиду ее белесого цвета, особой фактуры, своеобразной сухости и жесткости, из хлебного мякиша, сначала размятого, а потом зачерствевшего.
По мере реализации его творения, мы все лучше и лучше узнавали в статуэтке давешнего Жиля, верной скульптурной копией которого она служила, как о том к тому же свидетельствовали постоянные вопрошающие взгляды, бросаемые художником на лист с черным фоном.
Все стеки, разнообразные и очень причудливых форм, служили по очереди, причем все они без исключения состояли единственно из черствого мякиша.
Воск, который удалял художник в процессе моделировки, постепенно скатывался пальцами его левой руки в небольшой шарик, из которого в случае необходимости он иногда черпал материал для разнообразных наложений. Параллельно своей чисто скульпторской работе творец деловито занимался и другой, которая, хотя сама по себе буквально дублировала первую, казалось, служила ему в силу какого-то навязчивого навыка необходимой поддержкой; на поверхности статуэтки он собирал, а затем то одной, то другой стекой выравнивал в линии белые зернышки ночного воска, чтобы они складывались в штрихи, в точности воспроизводящие штриховку затушеванной модели, которой он послушно следовал; даже когда подошла очередь смеющегося лица, он продолжал выполнять это особое задание, здесь более деликатное, чем где бы то ни было еще. Иногда он, чтобы приняться за работу с другой стороны, поворачивал вертящуюся платформу то туда, то сюда, перемещая при этом путеводный лист так, чтобы всегда иметь у себя прямо перед глазами оба поочередно служивших ему образа, и отталкивая в сторону в случае неудобства коробку воска.
Жиль быстро прогрессировал, приобретая неподражаемое изящество. Здесь художник скрывал под слоем воска неугодные белые зерна, создавая черное пятно; там, напротив, слегка его соскабливал, чтобы выявить на поверхности крупицы.
В конце концов у нас перед глазами появилась очаровательная черная фигурка, в общем и целом, благодаря сдержанному белому подцвечиванию, идеальный негатив шаловливого Жиля, позитив которого представлял собой лист.
После очередного перехода, сделанного по знаку Кантереля в том же направлении, наша группа расположилась перед круговой железной решеткой высотой около двух метров, образующей на незначительном расстоянии от разделяющей нас с нею стеклянной стены омываемую голубым светом тесную цилиндрическую клетку, диаметр которой, вероятно, равнялся шагу. Два горизонтальных металлических обруча, один сверху, один снизу, пронзенные, казалось, всеми прутьями, связывали их воедино, при этом четыре особо толстых прута, расположенные в вершинах вымышленного квадрата, две стороны которого были параллельны стеклянной стене, внедрялись в широко раскинувшийся пол, до которого остальные не доходили.
Отойдя от лежащего на носилках в купальном халате и сандалиях худосочного больного, головным убором которому служил какой-то причудливый шлем, помощник, по установившемуся обычаю шедший впереди нас окольным путем, вынул из кармана большой ключ, который тут же и вставил в замочную скважину, расположенную примерно посередине одного из четырех толстых прутьев, того, что находился слева и дальше всего от нас.
Поколдовав с ключом, он широко распахнул, откинув ее направо, изогнутую дверцу, образованную просто четвертушкой цилиндрической решетки и поворачивающейся на двух помещенных в каждом из горизонтальных обручей шарнирах, которая теперь продемонстрировала нам следующие примечательные слова: "Фокальный застенок", выгравированные так, чтобы их можно было прочесть снаружи, на выгнутой железной пластинке, прикрепленной своей тыльной стороной к трем соседствующим прутьям довольно высоко над полом.
Находящийся слева больной встал с носилок и, сняв халат, остался в купальных трусах. Привлекал внимание его шлем. Маленькая металлическая ермолка, сдвинутая на самую макушку и прочно закрепленная там подбородочным ремнем, пропущенным под нижней челюстной костью, венчалась коротким стержнем, на который в точности самой своей серединой была насажена свободно вращающаяся по кругу горизонтальная стрелка, каковая, будучи, кстати, как сказал Кантерель, намагниченной, насчитывала в длину около пяти дециметров. Старая квадратная рамка была подвешена над правым плечом больного, она крепилась при помощи двух маленьких разнесенных друг от друга крючков, ввинченных вертикально во внешнюю кромку ее верхней грани и продетых сквозь два горизонтальных отверстия, проделанных в стрелке перпендикулярно ей самой. В рамку безо всякого защитного стекла была вставлена явно очень старинная гравюра на шелке, изображавшая, что подтвердилось словами "Карта Лютеции", в две строки выведенными в ее левом верхнем углу, подробный план старого Парижа; жирная черная линия, при этом абсолютно прямая, пересекала крайний северо-западный квартал и, в самом деле являясь секущей, выступала с каждой стороны за пределы очень симметричной кривой, образуемой там городской чертой. Тоже без стекла, новая квадратная рамка, подвешенная точно тем же способом, что и старая, к другой половине стрелки, представляла зрителю над левым плечом пациента карикатурную гравюру на бумаге, на которой, что подчеркивалось надписью "Нурри в роли Энея," был представлен в профиль посреди безграничного пространства певец в костюме троянского принца, стоящий на пустынном земном шаре с лицом, повернутым к центру, и налившейся кровью от чудовищного вокального усилия шеей; его ноги попирали расположенную на верхушке очень наклоненной на своей оси сферы Италии, из колоссально разинутого рта исходила вертикальная линия точек, которая пересекала землю насквозь, оставаясь все время заметной среди невнятных географических реалий, после чего, спускаясь без отклонений, среди группы звезд, где читалось слово "Надир", заканчивалась на нотном стане со скрипичным ключом верхним до, сопровождаемым тремя f. Сделав несколько шагов, не без явной боязни больной вошел в предоставленную ему цилиндрическую тюрьму. Заперев дверцу на два оборота, в результате чего прут со скважнной, заключенный между двумя железными обручами, промежуток которого некоторое время отсутствовал, вновь обрел свою целостность, помощник, унося с собой ключ, бегом направился к художнику, все еще занятому своей статуэткой.
Переведя взгляд с больного затворника по параллельной стеклянной стене прямой метра на три вправо, мы увидели установленную вертикально в перпендикулярной проделанному взглядом пути плоскости огромную круглую линзу, которая, в точности совпадая с кольцевой решеткой по высоте, была со всех сторон охвачена по краю медным ободом, припаянным внизу к центральной точке диска из того же металла, прочно прикрепленного к полу большим болтом.
Заинтересованные находившимся позади нее источником света, мы передвинулись еще на да шага и смогли без помех осмотреть оттуда стоявший на полу с виду тяжелый черный цилиндр, который был увенчан большой сферической лампой, излучавшей видимый даже среди бела дня голубой свет. Случайно погаснув на какую-то долю секунды, лампа показала нам, что стекло ее колбы не имело никакого цвета и что свет был голубым сам по себе.
Центры лампы, линзы и тюремной камеры находились на одной горизонтальной прямой.
Одетый в тяжелую шубу и мягкую шапку, прославленный доктор Сирьюг, всем известный облик которого узнавался сам собой, манипулировал расположенными позади лампы на плоской крышке черного цилиндра разнообразными пощелкивающими кнопками и рукоятками, не выпуская из сферы своего внимания линзы, к которой он был обращен лицом. Он постоянно посматривал в круглое зеркальце, ориентированное определенным и неизменным образом, которое было установлено на верхнем конце закрепленного на полу вертикального металлического стержня чуть впереди него и правее.
Вернувшись на два шага назад к прежней точке стеклянной стены, мы увидели, что больной выказывает все признаки предельного перевозбуждения, без сомнения, вызванного действием голубого света, наиболее интенсивного в занимаемом им месте, ибо как раз в центре столь разумно поименованного фокального застенка явным образом и находился фокус линзы. Стоявший к нам лицом с другой стороны застенка человек в шерстяных перчатках и в зябко застегнутом на все пугвицы теплом плаще, капюшон которого покрывал его голову, горизонтально держал в поднятой правой руке короткий брус железа, в котором со слов Кантереля мы признали магнит. Следя все время за шлемом больного, он добивался того, чтобы обе гравюры были постоянно обращены лицевой стороной к источнику света, для чего ему было достаточно, соответственно комбинируя полюса, все время таким образом протягивать магнит поближе к желаемой точке вращающейся стрелки, чтобы последняя каждый момент времени находилась на прямой линии, перпендикулярной нашей стеклянной стенке.
Кантерель побудил нас чуть податься вправо, посоветовав присмотреться к гравюре, героем которой был Нурри. Сильно побледневшая с момента заточения, она выцветала на глазах. Именно, как пояснил нам мэтр, по более или менее высокой скорости ее постепенного уничтожения доктор Сирьюг, пристально наблюдая в своем зеркальце за застенком, от которого его отделяла линза, единственно и основывался в своих маневрах, которые, оказывается, создавали в интенсивности голубого света значительные, хотя и незаметные на первый взгляд, флуктуации. Слышавшееся еще некоторое время бряцание кнопок доказало, прекратившись в тот самый момент, когда в новой рамке была уже лишь просто белая бумага, что задача фокусировки света была определенно решена. Что касается плана Лютеции, он сохранял свою первоначальную яркость.
Постепенно дойдя до высшей степени возбуждения, больной уже не владел собой. Стремясь избежать каких-то мук, он пытался руками и ногами расшатать отдельные клетки застенка; потом он подпрыгнул, перекувырнулся, встал на колени, вновь вскочил, явно будучи жертвой невыносимой тоски.
Несмотря на все эти увертки и пируэты, обе рамки непрестанно были повернуты лицом к далекой линзе, благодаря человеку в капюшоне, который, поводя то направо, то налево своей бдительной рукой, каковую он к тому же то поднимал, то опускал, ни в один момент не упуская случая поместить властный магнит, чьей покорной рабыней была вращающаяся стрелка, туда, куда нужно, никогда не внося его при этом в застенок и даже не прикасаясь им случайно к прутьям. Какое-то время мы наблюдали за тем, как больной неистовствовал, словно одержимый. Не дожидаясь конца опыта, Кантерель заставил нас возобновить наше продвижение. Минуя оконечность черного цилиндра, мы вновь увидели доктора Сирьюга, который, не снимая рук с кнопок и не меняя позу, по-прежнему не отрывался от своего зеркальца; мэтр пояснил нам, что после исчезновения гравированного шаржа доктор наблюдает за картиной Лютеции, которая, будучи наделена высокой сопротивляемостью, доказала б ему, если бы стала бледнеть, что его светозарный аппарат, вдруг разладившись, функционирует с непомерной силой, требующей его экстренного вмешательства. Продолжая наш путь, мы заметили позади доктора Сирьюга изнанку какой-то декорации, которую и обошли, перед тем как остановится чуть правее ее лицевой стороны, представшей перед нами в характерном обличье украшенного расписанной лепниной богатого фасада, перпендикулярного к соприкасающейся с ним стеклянной стене.
Совсем рядом с нами в этом фасаде вольготно открывалась внутрь настоящая двустворчатая входная дверь, увенчанная словами "Гостиница Европейская" и открывавшая доступ в некий холл с плиточным полом, стены которого изображались просто-напросто установленными на рамах разрисованными холстами.
Увенчивая вход, точно над серединой горизонтального участка дверной коробки, перпендикулярно фасаду из него торчал короткий, заостренный спереди стержень из кованого железа, к концу которого был подвешен огромный, незыблемый фонарь с нарисованной на той из четырех его центральных граней, которая встречала всякого, на пути к порогу, красной картой Европы. Простирающийся над входом, контрастируя своей подлинностью с просто-напросто иллюзорно изображенными окнами мнимого строения, обширный застекленный навес открывал доступ яркому лучу света, который, будучи испущен электрической лампой с рефлектором, укрепленной на самом верху, на одной из железных поперечин каркаса прозрачной крыши гигантской клетки, косо падал на кричаще яркую географическую карту, будто солнце бросило туда свой луч, невзирая на облако, которое в данный момент его скрывало.
Перед входом, в нескольких шагах от портала, расположился человек в трауре, укутанный будто для прогулки в лютую стужу, с чем контрастировала летняя ливрея стоявшего рядом с ним юного грума. Помощник, которого только что, во время нашей стоянки около больного, мы видели на заднем плане направляющимся направо, неожиданно вышел из замощенного плитками холла, затем, повернувшись к нам спиной, он быстро зашагал, удаляясь от нас по прямой линии, вдоль фасада, до самой его дальней оконечности, за которой и исчез, свернув налево. Вытянув шеи, мы могли заметить, как он подбегает к фокальному застенку.
Одетая в элегантный и легкий купальный костюм, красивая молодая женщина, чарующей формы ногти которой сверкали, как зеркала, при любом движении пальцев, в свою очередь вышла из холла, по пятам преследуемая стариком в форменной гостиничной ливрее, который, едва переступив порог, остановил ее, вручив ей письмо.
Несмотря на чайную розу, которую она держала за середину стебля именно правой своей рукой, менее занятой, чем другая, сжимавшая зонтик и перчатки, взяла молодая женщина конверт, на котором, благодаря нашей близости, мы заметили слово "пэресса", написанное, в отличие от всех остальных, красными чернилами.
Заметно взволнованная какой-то деталью надписи, обворожительная особа, вросшая, казалось, в землю, содрогнулась, из-за чего и укололась имевшимся на расположенном в этот момент между конвертом и большим пальцем стебле шипом.
Казалось, что вид крови, которая внезапно запачкала стебель и бумагу, по таинственной причине впечатлял ее сверх всякой меры, ибо она, ужаснувшись, выпустила из руки оба смоченных красным предмета, а затем, замершая, оцепенев в неподвижности, принялась разглядывать свой большой палец, теперь наполовину поднятый.
Благодаря слуховому оконцу, устроенному в прозрачной стенке, до нас дошли сказанные ею слова: "В луночке... вся Европа... красная... целиком..."; они вытекали из того, что изображенная на стене карта, сверкавшая под псевдо-лучом солнца в воздухе у нее за спиной, представилась ее взору отраженной в белой луночке ее столь поразительно зеркального ногтя.
Сразу же после их падения старик попытался поднять с земли окровавленные письмо и цветок. Однако, будучи на вид не менее восьмидесяти лет от роду, он не обладал уже нужной, чтобы до них дотянуться, гибкостью. Тогда, устремив взгляд на грума, он бросил романтически звучащее слово "Тигр", указывая на тротуар пальцем.
Юноша послушно подобрал обе легкие вещицы, намереваясь тут же отдать их владелице. Но последняя, содрогнувшись, когда услыхала термин, который старик в данном случае использовал в устаревшем значении, испуганно жестикулировала теперь под властью какого-то наваждения, произнося при этом прерывающиеся фразы, в которых без конца повторялись три следующих слова: отец, тигр и кровь.
Затем она явным образом впала в полное умственное расстройство, тогда как бросившийся ей на помощь человек в черной одежде, который с самого начала с волнением наблюдал за сценой, потихоньку повел ее внутрь отеля.
***
Еще раз колыхнувшись вслед за Кантерелем в привычном направлении, наша группа после нескольких секунд ходьбы остановилась рядом с простолюдином и простолюдинкой перед прямоугольной комнатой без потолка, одна из двух более длинных стен которой полностью отсутствовала, будучи заменена стеклянной стенкой, сквозь которую мы могли ее всю с легкостью обозреть. Там виднелся помощник, который в конце нашей предыдущей остановки прошел вдалеке, направлясь сюда под нашими взглядами. Подойдя к стене, возвышавшейся справа от нас, он открыл дверь, вышел и вновь закрыл ее за собой. Почти тут же, слегка откинувшись назад, мы могли понаблюдать слева от нас в тот момент, когда, бросившись, окольно обогнув эту комнату, по следам едва скрывшейся молодой безумицы, он ввалился в выложенный плиткой холл отеля.
Предоставленная нашим взглядам комната внешне походила на рабочий кабинет.
Справа о заднюю стенку опирался большой, заполненный до отказа книжный шкаф, слева - просторная черная этажерка, каждая полка которой несла на себе шеренгу черепов. На находившемся меж двух этих предметов меблировки потушенном камине стеклянный колпак хранил в себе еще один череп, на который была надета шляпа адвоката, выкроенная из какой-то старой газеты.
В находившейся слева от нас стене широкое окно противостояло двери, через которую вышел помощник. Обосновавшийся за огромным прямоугольным столом, одна из двух более узких сторон которого целиком была придвинута к этой стене, человек, повернувшись совсем рядом с нами спиной к стеклянной стенке, разбирал ненужный хлам.
Тут же, как будто ему надоело это занятие, он поднялся, засунув в рот сигарету, взятую в вынутом на мгновение из кармана кожаном портсигаре.
В несколько шагов он достиг камина, стоявшая на котором частично снабженная снаружи полосами шероховатой бумаги коробка, открывшись, представила ему соответствующее его сиюминутному желанию содержимое. Через миг, сладострастно окутанный клубами дыма, он потушил, помахав ею в воздухе, спичку, которую его пальцы тут же отбросили в очаг.
Но в процессе этих банальных действий какая-то особенность черепа в забавном головном уборе привлекла, как показывало его поведение, а потом и задержала его взгляд.
Под влиянием внезапного интереса он высоко поднял стеклянный колпак, чтобы переставить его правее и, завладев замогильным объектом, шапочки которого не потревожила его рука, вернуться к столу, обнаружив, в первый раз повернувшись к нам лицом, свой возраст, составлявший примерно лет двадцать пять.
Смешавшиеся с нашей группой простолюдин и простолюдинка - паренек со своей матерью (об этом можно было догадаться по их сходству и возрасту) - не отрываясь наблюдали за ним сквозь стеклянную стенку.
Вновь обосновавшись за столом, курильщик опять повернулся к нам спиной и долго разглядывал череп, который он поместил прямо перед собой. По всей видимой поверхности лба скелета нечто вроде перекрещивающихся тонких линий, как бы с детской неумелостью процарапанных прямо в кости каким-то металлическим острием, имитировали клеточки сетки для волос.
Кантерель привлек наше внимание к руническим знакам манускрипта, факсимильно воспроизведенного на одной из вертикальных полос, составляющих часть адвокатской шапки, смастеренной, как сказал он, из страниц "Таймса". Затем он указал нам на сходство, существующее между ними и ретикулярными лобными метками, которые, как можно было выявить, досконально их исследовав, составляли в совокупности, исключая лишь те, что видишь в самом низу справа, наклоненные на разные лады руны причудливой формы, сцепленные друг с другом; два из составленных этими псевдоклетками без межбуквенных пробелов слов текста были помещены между кавычками, выгравированными тем же способом, что и все остальное.
Не вызывало сомнений, что молодой человек, за которым мы подсматривали, только что обнаружил таинственное соответствие, существующее между знаками на лбу и значками на кромке шапки. Приметив теперь на столе маленькую грифельную доску, снабженную карандашом с бельм грифелем, он воспользовался ею, чтобы переписать буквами нашего алфавита текст со лба, постоянно чуть дотрагиваясь до него указательным пальцем левой руки, по очереди указывавшим на каждый отрывок. Когда он кончил писать, мы с нашего наблюдательного пункта могли различить на черном грифеле лишь два слова: "БИСТР" и "РЕКТО", которые, читаясь лучше остальных просто потому, что были составлены целиком из заглавных букв, должно быть, соответствовали, если учесть те места, которые они занимали относительно целого, двум выделенным в оригинале кавычками терминам. Сообразуясь с какими-то предписаниями, содержащимися в строках, которые он только что написал, молодой человек, пройдя через всю комнату, взял из книжного шкафа импозантный том, на корешке которого вслед за весьма длинным заглавием можно было прочесть подзаголовок: "ТОМ XXXIV -Разночинцы".
Усевшись обратно за стол лицом к отодвинутому в сторону, чтобы освободить место, черепу, он, положив книгу перед собой, открыл ее на первой странице, текст которой состоял из многочисленных хорошо различимых между собой абзацев, напечатанных на роскошной бумаге коричнево-серого цвета. Вслед за этим он принялся считать буквы одного из них, слегка прикасаясь к ним по очереди острием белого карандаша. Иногда, дойдя до некоторого определенного числа, он воспроизводил в нижней части грифельной доски букву, которой только что касался, - затем, продолжал операцию, указав себе в следующий миг, будто чтобы почерпнуть там необходимые указания, кончиком только что употреблявшегося белого карандаша подобную точку в копии лобного текста.
В выбранном им месте книги легко было прочесть два фрагмента, напечатанные очень жирным шрифтом, выделившим их из остального текста, с одной стороны, такой: "...диакритический росчерк, изображающий аспида...", а с другой стороны, следующий:"... епископ, облаченный в паллиум..."
Когда молодой человек завершил следующий этап своей работы, череда четко читающихся белых букв, слитно следовавших друг за другом, составила внизу грифельной доски такие три слова: "Рубиновая красная строка", написанные подряд, без двух необходимых пробелов. В стоявшем на столе настежь распахнутом футляре хранилось любопытное произведение искусства, высота которого чуть превышала ширину, представлявшее собой факсимиле театральной афиши, по величине похожее на предельно импозантную визитную карточку. Оно состояло из золотой пластины, в которую были вставлены неисчислимые крохотные драгоценные камни, украшавшие всю ее поверхность. Фон составляли светлые изумруды, в то время как текст был выложен из изумрудов темных. Особенно выделялась дюжина имен, каждое написано на специально для него предназначенном прямоугольном бриллиантовом поле сапфировыми буквами своей особой толщины, причем бриллианты фона соответствовали по размерам сапфирам букв. Над ними пылало имя, составленное из многочисленных рубинов, которое, резко выделяясь на слишком просторной для него алмазной ленте, подавляло их всех своими доминирующими размерами. Сверху значилось, что речь идет о сотом юбилее спектакля.
Тут же, с произведением искусства в левой руке, молодой человек принялся придирчиво исследовать сквозь взятую со стола лупу рубиновую красную строку.
Через довольно-таки длительный промежуток времени, что-то, казалось, заметив, он ковырнул, с рискованной силой надавив ногтем, один из бесчисленных алмазов, который тут же поддался нажиму. Оставив у себя в руках лишь искусную подделку, он испробовал, сызнова прижимая ноготь к рубину на пружине, различные маневры, один из которых внезапно увенчался сдвигом усеянной драгоценными камнями поверхности направо, после чего под крошечной крышечкой, ходившей в пазах, внутри полностью полой пластинки стало видно несколько листочков почти неосязаемой бумаги, составляющих сложенную вчетверо пачку.
Он вынул и развернул эти листики, покрытые мелким рукописным текстом, затем, после того как бросил с того же самого места докуренную сигарету в камин, начал их читать. По сразу же появившимся у него повадкам можно было без труда догадаться, что каждая строка заставляла его все глубже и глубже проникать в суть какой-то омерзительной тайны, о которой он и не подозревал.
С трудом, содрогаясь, переворачивал он с жадностью поглощаемые им беспрерывно страницы. Добравшись до конца писанины, он замер в неподвижности, словно жертва бессознательного оцепенения.
Затем наступила реакция, и, ломая себе руки, он, казалось, был захлеснут потоком ужасающих мыслей.
Наконец, успокоившись, он погрузился, опершись локтями о край стола, в долгое размышление, уткнувшись лбом в свои ладони.
Он вышел из медитации с холодной решимостью, даруемой непреложно принятым решением. Оборот последнего рукописного листочка был в середине страницы подписан под последней строкой текста: "Франсуа-Жюль Кортье", после чего не шло никакого постскриптума.
Обмакнув перо в чернила, молодой человек принялся, стараясь втиснуться в предоставленное ему пространство, писать на чистой половине оборота последней страницы. После того, как он исписал ее почти всю, он, превозмогая себя, подписался: "Франсуа-Шарль Кортье", затем под "с", еще не снабженным необходимым придатком, с легкостью, добытой долгой рутинной практикой, быстро набросал в нужной позиции изогнутую змейку, служившую стилизованным диакритическим знаком. Переведя с неожиданно родившимся в нас подозрением взгляд на другую подпись, мы обнаружили, что и ее автор вместо простого подстрочного росчерка изобразил своим пером крохотную змейку. Как только высохли чернила, молодой человек, предварительно опять сложив листочки в стопку, согнул их все вместе вчетверо, затем вжал всю пачку в золотой тайник, инкрустированную драгоценными камнями крышку которого, все еще сдвинутую в пазах, он аккуратным нажимом пальца вернул на место - вплоть до веского сухого финального щелчка, который мы все же расслышали, несмотря на отсутствие нового слухового оконца.
Через несколько мгновений крохотная драгоценная афиша, тщательно убранная на обычное место, уже сияла, как и вначале, в своем раскрытом футляре.
После того как он поставил в шкаф на прежнее место использованную им книгу, молодой человек, вернувшись к столу, протер, чтобы ничего там не осталось, кончиком указательного пальца всю поверхность грифельной доски, потом отнес на место и череп, который, по-прежнему в шляпе, благодаря его заботам, вновь стал, водворившись под свой стеклянный колпак, главным украшением камина.
Мгновением позже, его правая рука, поколотившись в одном из карманов, вынырнула оттуда вооруженная револьвером, в то время как вторая проворно расстегивала одну за другой пуговицы жилета.
Прижав дуло к рубашке точно напротив сердца, он нажал на курок, и, вздрогнув от тотчас прогремевшего выстрела, мы увидели, как он, словно подкошенный, падает на спину. В этот миг Кантерель увел нас дальше, в то время как его помощник, резко распахнув дверь, ворвался в комнату.
Простолюдинка и ее сын, которые не упустили ни одной детали происходящего, теперь вдруг застеснялись своего волнения.
***
Мы продолжали идти в обычном направлении вдоль прозрачной стены, позади которой больше ничего не появлялось, только свободная площадка, казалось, ожидавшая новых персонажей. Достигнув оконечности огромной клетки, Кантерель в первый раз повернул налево - затем во второй, пройдя около дюжины метров от начала и до конца стеклянной стенки, образовавшей прямой угол с каждой из двух главных стен; теперь мы медленно шагали вслед за мэтром по направлению к эспланаде мимо той из этих двух вышеозначенных стен из стекла, которая была для нас еще внове. Вскоре, остановившись, Кантерель, вытянув палец по направлению внутренности клетки, указал нам на возвышавшийся в трех шагах от мешавшего нам до него добраться стекла объемистый предмет из темного металла, оснащенный разнообразными рукоятками, который, вероятно, насчитывал два фута в диаметре и пять в высоту. Мэтр объяснил нам, что это был электрический аппарат его изобретения, функция которого состояла в том, чтобы излучать, коль скоро он включен, холод высокой интенсивности. Шесть других симметрично расположенных аппаратов, идентичных этому, составляли вместе с ним шеренгу, на всем своем протяжении параллельную новой хрупкой стене, середина которой выделялась широкой застекленной двустворчатой дверью, в данный момент закрытой, в точности той же структуры, что и остальная часть клетки.
Пояснив нам, что совместного действия семи больших цилиндрических аппаратов достаточно для того, чтобы поддерживать во всей клетке постоянную низкую температуру, Кантерель вернулся до поры по своим следам - затем, миновав прозрачный угол, который мы огибали последним, мы пошли дальше по аллее из желтого песка, которая, неукоснительно прямолинейная на всем своем протяжении вплоть до какого-то далекого закругленного изгиба, в том месте, где мы шагали сейчас, аккуратно направляла свои кромки друг к другу, чтобы вновь обрести свою обычную ширину. В то время, как каждый шаг все более удалял нас от гигантской клетки от стекла и от эспланады, мэтр на словах объяснял нам все, что только то восприняли наши глаза и уши.
Перевод Виктора Лапицкого