Игорь Иогансон
ГЛАЗАМИ ПАПЫ
Сценарий не поставленного фильма
Мой папа, художник Андрей Борисович Иогансон, сидит за сто-лом в закусочной «Голубой Дунай» и кончиком остро отточенного карандаша рисует на клеёнке жирную помоечную муху.
Закусочная находится напротив Городка Художников на Маслов-ке и является незаконнорожденным детищем давно почившего в бозе «Стойла Пегаса», но в убогом советском варианте. Это место встречи, которое изменить нельзя в лучшую сторону, а в худшую в смысле антуража - некуда. Но художникам, стремящимся к общенью, антураж не столь важен. Паша Радимов, Коля Ромадин и ещё мно-гие, многие - завсегдатаи.
Папа, дорисовав муху, откинувшись, удовлетворённо созерцает произведение и ждёт аплодисментов. Они не замедливают. Аплоди-сменты - односторонние. С одной стороны ладонь, а с другой - стол. Чья-то рука бьёт по мухе - та не реагирует. Волшебный папин карандаш сделал своё дело. Папа только что закончил труд жизни - этикетку столичной водки и деньги у него есть.
А муха - это для души. Чистое творчество.
И немедленно - народное признанье в виде односторонних аплодисментов. (Быть может, этикетка была позже и это - аберрация памяти. Но мне так видится.)
Мимо стола движутся спины, зады, ладони, карманы с не слишком разнообразным содержимым, подсаживаются знакомые и незнакомые лица и силуэты. («Погляди на силуэт - он её насилуэт», - чей-то импровизирующий голос, и корявый палец упирается в муху.)
Индифферентное насекомое начинает надоедать, появляется листок бумажки, - газеты и статьи, любимые лица вождей покрываются незатейливыми изображеньями знакомых персонажей. Всё тот же незабвенный Радимов, Женя Кацман, периодически впадающий в немилость Иогансона Б.В. и выпадающий из неё вследствие двурушнического характера.
Разудалый Ромадин, которого папа иногда достает из-под стола, чтобы отнести домой, если дело происходит в иогансоновской мастерской или на даче в Абрамцеве. Красавица Ленка, папина кузина, в которую Ромадин безнадежно влюблен - список можно продолжать, продолжать...
Кроме пива закуски - никакой, но вдруг на клеёнке-самобран-ке - роскошные яства, которые возможны далеко не на всяком, даже привилегированном советском столе - в основном мясного содержанья. Немыслимые окорока, котлеты де-воляй, бифштексы.
Усмехается свиная морда не то с петрушкой, не то с сигаретой во рту, нагло орёт петух, нет - это каталог Мясокомбината им. Микояна. Здесь всё - и острый галльский смысл в виде петуха, и сумрачный германский гений в виде свиньи – в тесном содружестве.
Каталог - папино творенье, плод сомнении и тягостных раздумий, могучее средство пропаганды посильнее Фауста Горького. Куда же всё девалось в обыденной жизни - непонятно. Или свиньи перестали родить? Но свиные рыла вместо лиц присутствуют. Они хохочут, тыча в каталог неизвестно откуда взявшейся воблой. Впрочем - известно. Конечно из пива. Она там живёт. И неплохо. Воблы было много. Она потом выплывала или пропадала в глубине, характеризуя этим тайные социологические и экономические метаморфозы, являясь то дефицитом, то самой ходовой закуской.
Красавица Ленка - поэтесса. Она играет в буриме, «Сон - Иогансон, плыли - слыли...»
Был это сон, был дивный сон
Мы по реке забвенья плыли
Что значит тут Иогансон?
- Лишь то, чем мы при жизни слыли
Пророческое буриме, неожиданно всплывшее в памяти. Я не-давно прочел это на её поминках. Моя тетка-стерва Наташка, Ленкина кузина, сестра папы, проскрипела: «Это ты сам написал...» Нет не сам, это - Ленка полвека назад.
А сквозь снедь, вдруг, - «подлинные» произведенья. - Дедов «Допрос». «Куда снедь девалась?» - спрашивает генерал у упрямых коммунистов. Те недоуменно разводят руками, У генерала затылок определённо дедовский. Да и лицо не подкачало в смысле сходства. То ли опять папины экзерсисы, то ли подлинная жизнь.
Следует диалог, состоявшийся на банкете в честь дедовой ленинско-сталинской премии с искусствоведом №1: «Откуда такой эффект присутствия?» - «А я сам там был!» - отвечает нахально Б.В. Большевики никогда не торопились его сажать.
Слишком был нужен со своей волшебной живописной дьявольщиной. Адское пекло «Уральского завода Иогансона» и - вновь - хохочущие папины собутыльники - персонажи надгазетной графики: кислый Каневский, могучий Осьмёркин и многие, многие со своими отдельными историями.
Вдруг - мама, танцующая в Большом театре «Лебединое», «Мадам Баттерфляй»... Танцевала недолго и вышла замуж за папу. Знакомство состоялось в Абрамцеве, где у нас была дача, а мама была в д/о по ту сторону речки Вори, которая не явилась препятствием вследствие своей узости. Я был срочно зачат в парке на знаменитой скамейке покрытой врубелевскими изразцами. Мама активно отрицает это преданье старины не слишком глубокой, но факты свидетельствуют против неё. Врубелевская скамья - крупным планом и влюблённые силуэты... «Погляди на силуэт...»
Абрамцево... Дачи... Соседи - Перельман, Кацман, Радимов... Основатели АХХРа. Дальше - бубновалетовец Машков, голый ходит с женой на участке. Грабарь в трехэтаж-ных хороминах, бегущий восьмидесятилетний в спортивных трусиках - одно из ярких воспоминаний.
Папа замечательно играет в пинг-понг, мячик туда-сюда, стук, стук, стук... все стучат по мячику, по шарику - стучат, кто, как может, кто лучше, кто хуже.
Вообще тюрьма где-то присутствует все время на заднем плане. В сознанье. У всех. Это фон страха. Мясокомбинат им. Микояна. Люди появляются и исчезают. Или временно, или навсегда, Если не исчезают физически, то перестают существовать как персонажи. Велено их считать несуществу-ющими. Григорьев, Татлин, Штеренберг...
Некоторые «перековывались» и выплывали на авансцену, теряя творческое, но сохраняя хотя бы физическое лицо.
Или пол-лица. Нижнюю часть, где рот. А некоторые вписывались сразу. У деда вообще произошла невероятная метаморфоза. От «Молящейся в храме» до дьявольского «Завода Иогансона».
И всё - органично. Он ничего не потерял. Только призвал в помощь другие силы. Помню роскошное изданье Лермонтова на бабушкином ночном столике и там - Демон, - «Ни день, ни ночь, ни мрак, ни свет». Дед - великий артист и может изобразить что угодно.
И папа может. Например, муху. И получше деда. Опять идут персонажи. Папа поет блатные песни. «Аржак», «Гоп со смыком», «Соловки»... Фольклор делает-таки, в конце концов, своё дело, и папа попадает на нары, правда значительно позднее.
Такова сила слова. И дела.
Какая-то пьяная драка. Папа разнимает. Кто-то падает в пролет лестницы. Кому сидеть? Конечно папе. Он всегда такой
«За други своя»... Через год приходит. Через год! Как бы за убийство маловато. Очень радостный. Поет у меня в мастер-ской новые песни. Учит, как правильно произносить жаргонные слова в законе. «Какие люди! Сейчас позову кое-кого - они ещё лучше споют! - Не надо, не надо, папа, я уже научился!»
Папа идёт доделывать многолетний микояновский каталог, яства изобретаются всё новые, жизнь идёт вперёд.
Дедушка пишет картину про дедушку Ленина на третьем съезде комсомола: «учиться, учиться и учиться!» «Спасибо дедушка, я уже научился!»
Решетников пишет «Опять двойку», лепит карикатуры на всю художническую братию, элиту, включая деда.
Папа очень любит маму, но она ушла от него к скрипачу. Улетела, упорхнула в своих балетных тапочках на пуантах. Папа зовёт маму. Она любит его и приходит, но уже как Наина к старцу Финну спустя более, чем полвека.
Сидит не то на фоне цековского бывшего санатория, где последние годы часто лечилась, не то на фоне абрамцевского парка и пресловутой врубелевской скамейки и говорит, какая у них с папой была любовь и какой папа был романтичный.
Скрипач Марк не был романтичный, зато был положительный, а это важнее. Стало уже потом. А папа становился всё романтичнее и пьянее, женился на вдовушке из низов, но продолжал любить маму. Новая дочка Олечка пить начала с колыбели и где теперь моя единокровная - не знаю. Мама рассказывает много и увлекательно под где-то звучащую музыку из балетов. Все танцуют. Папа выносит Ромадина в балетной пачке, через всю сцену летит демон Осьмёркин, и ввозят раззолоченного Микояна. Балет очень помогает синтезировать разные виды искусств. Особенно - в «важнейшем», кино. На заднем плане - задник – «Допрос» Иогансона. Но он - допрашивающий.
Коммунисты крепятся, и всё не отвечают - куда девалась микояновская колбаса. Ответ подсказывает папа, тыча карандашом в каталог: «Туда». Каталог захлопывается, на обложке – «История искусств». Академик Грабарь и грабарёвская трехэтажная дача. С криком «Грабь награбленное!» папа бросается из пивной и тут же возвращается с одолженной трешкой.
Процесс творчества нельзя прерывать, как говорит Гоп-со-смыком в одной из своих баллад. И вообще папа должен был жениться на дочке Паши Радимова Таньке, ровеснице мамы. Он наступил на грабли, те подпрыгнули, исполнив немыслимое балетное па, и вцепились в юное танькино лицо, оставляя неизгладимые точечные следы. Дед пошел к Паше и предложил во искупленье папины руку и сердце для Таньки. Паша с Танькой не приняли дедов дар, и дальше пошла история с балетной мамой. Мы с Танькой пили у нее спустя полвека за нее - мою несостоявшуюся маму.
Наконец кто-то толкает пивную кружку в «Голубом Дунае». Проливается пена и покрывает персонажи причудливым орнаментом. Они там оживают, движутся, пытаются выплыть - хрен выплывешь! Из пены, зато, рождается Афродита, ботичеллевская вполне. Дед очень любил Ботичелли, а вовсе не Маковского, как ему было рекомендовано. Это - отдельная история - с Ботичелли. Я почему-то перепутал Маковского с Федотовым в своей предыдущей книге. Теперь время исправить. Не всё так легко исправляется. Папу в конце концов сослали в Сибирь за пьянство и тунеядство, и я не смог этому помешать, а, может, и не надо было. Здесь уж слишком напряглась обстановка, а там попал в более благодатную среду, судя по письмам, которые изредка сперва приходили.
А пивная между тем продолжает жить своей жизнью. Подсаживаются знакомые и незнакомые, угощают, угощаются...
Трешка пропадает и появляется вновь, как кирсановский неразменный рубль...
Был такой рупь неразменный у мальчика
Купил он четыре мячика
Сестре куклу гармошку для губ.
Сунул в карман руку
А там опять рупь
На трешке поочередно - портреты Радимова, Ромадина, папы... Ровесники Октября, папа с мамой... Мама даже ухитрилась родиться в один день со Сталиным, чем сперва гордилась очень.
Дед семидесятилетним бросил бабушку и женился на сравнительно молодой искусствоведше Нинке, по прозвищу Щука, дебелой и вальяжной, какой была бабушка сорок с лишним назад.
Жил Борис с женою Ниной .
Тихо мирно без забот
Он, конечно, был мужчина
А она – наоборот.
Получилось не наоборот, а две довольно одинаковые нинки. Я сделал мемориальную доску на последний дом на Фрунзенской набережной, где дедушка жил, сделал, несмотря на все попытки Нинки 2-ой этому воспрепятствовать. Параллельно украл стул антикварный из Академии художеств для дамы сердца, пойдя по неверным уголовнопапиным стопам, чем едва не испортил доскин вернисаж. В стуле не было зашито бриллиантов и вообще из дедушкиного наследства нам с папой ничего не перепало стараниями прежних и новых родственников. И правильно. Голубые дунаи не текут вспять, и два раза в них войти невозможно.
А нынче я получил первый в жизни гонорар за картины. На них - портреты букв. Их продали в ЦДХ за баснословно низкую цену, но это очень пригодилось в настоящий момент. Буквы изображены в разных позах и ситуациях и ничуть не хуже людей умеют создавать конфликты и драматические положения. Я всегда подозревал за ними это свойство, глядя на картины Решетникова и Маковского. Главное - их каталог, созданный на заграничные средства в отличие от дедушкиных и папиного микояновского. Там они красуются в роскошных рамах гордо и непринуждённо, живее всех живых, как дедушка Ленин на III-м съезде комсомола. Всё, что вы читаете, написано ими, где они в тесном содружестве слов и фраз пытаются воссоздать картины былого и по возможности избежать противоречий, которыми это былое напичкано.
А дедушка по маме - писатель Соломон Оскарович Бройде, сидит в тюрьме, потом в лагере после шикарной, квартиры, где тут же разместился поэт Жаров и пишет подхалимническую книгу «Фабрика человеков» - как перековываются в тюрьмах бывшие «антисоветчики».
«Фабрика» помогла, Соломон вышел, успел поездить на собственном «Форде», успел пожить в шикарной квартире Союза Писателей в доме, построенном при его активном руководстве, но всё это ненадолго - он опять загремел - уже «без права переписки», т.е. понятно - без права жить. «На всякое изделье Форда найдётся изделье Бикфорда», - полетела вслед печальная папина острота.
Мама, войдя в семью йогансонов, спаслась, о чем тогда сама не подозревала, и писала Сталину - как счастлива, что родилась в один день с ним, правда писем почему-то не отправляла. На реабилитационную подачку в 5б-м купила мне какую-то шмотку. Дедушка Соломон писал в тюрьме о тюремной психушке, полной онанистов, педерастов и кровосмесителей, с черным юмором и откровенным цинизмом. Большевикам нравилось, его отпускали, потом сажали и, наконец, - «без права переписки». Всё уже написал.
У меня, наконец, соединились в экстазе наиважнейшие искусства, вербальное и визуальное, в виде картин с портретами букв. Дедушки, наверное, там рады. Только - где это – «там»?
«Соломон в тюрьме» - рисунок прямо поверх известинско-правдинской статьи своего друга Кольцова. Папин карандаш всё расходится, полезли пьяные морды собутыльников - прямо на билете в Большой театр, который и вручается самому пропойце - пусть посмотрит, как танцует мама, а тот не видит даже собственных грязных ногтей, которыми вцепился в кусок воблы. Напрасно - вобла уплывает с билетом во рту по заплеванному полу во тьму, "без права переписки... Или - в Большой театр, благо билет у неё есть. Книга Мясокомбината захлопывается, на обложке – «Фабрика человеков». Мой дедушка Соломон Оскарович Бройде сидел в тюрьме и, писал о ней книгу «Фабрика человеков», чтобы из неё выйти.
Фабрика всё перерабатывала наоборот. Активных педерастов в пассивных, онанистов в импотентов, писателей в художников, А его, заключенного - в свободного человека. Мимо шел педераст и вырвал кусок книги. Там осталась купюра. Т.е. пропуск. Пропуск на волю. Если б не вырвал, не выпустили бы. Соломон с благодарностью вспоминал педераста и поставил ему свечку, т.к. был еврей-выкрест, которым стал - чтобы пустили в Москву учиться, пройдя по дикому конкурсу. Соломон был очень способный, прошел конкурс, стал писателем, даже каким-то там секретарем. Ему удалось построить целый дом для коллег, и они отблагодарили его, посадив в тюрьму. Особенно старался Жаров и ещё какой-то мелкий дедушкин сосед-подхалим. Правда, дедушка приехал из Америки на «Форде», которого не у кого не было, и отхватил себе лучшую квартиру, т.е. по их мненью зарвался...
Первые стали последними, как раз по новой дедушкиной вере, а, может, Саваоф разгневался на ренегатство. После реабилитации дедушке возвратили право переписки, и он переписывается со мной во сне какими-то малопонятными буквами. Живя у дочки в Иерусалиме, я посетил староеврейский квартал хасидов вместе с ней. Нам надо было срочно продать мебель, чтобы переехать с ее армейской квартиры, и в одном хасидском доме на страницах раскрытой книги эти буквы узнал. Там в доме звучал не иврит, а идиш, причем в законсервированном абсолютно варианте, из уст его престарелых хозяев.
Дочка служила в авиации и отвоевала две победоносных израильских кампании. Соломон был бы доволен своей правнучкой, т.к. имел боевой характер и не сдавался до конца, а также и после оного, как следует из переписки, право на которую ему возвратили.
Папа сидит в пивной и пьет поочередно за всех предков по своей и маминой линии, сопровождая каждый тост зарисовками, из которых явствует, что предков он выбрал не случайно, так же как и они - потомков. Всё связано какими-то запутанными закономерностями, разобраться в которых можно только после неимоверного количества спиртного. Но зато, разобравшись, можно построить книгу, нарисовать фильм, спеть картину и быть уверенным, что созданное само продолжит себя уже без помощи автора. Доказательства, можно найти, открыв каталог мясокомбината им. Микояна. Там всё - черным по белому, белым по красному, красных смерть обелила, белых кровь обагрила, и они спокойно лежат, оформившись в великолепные яства и долговечные консервы в железных коробочках.
Я писал сценарий для документального фильма о Доме Художников, и дедушки вылезали с каждой страницы, и корчили мне рожи, пытаясь направить поток сознанья, каждый по своему собственному руслу. В конце концов, получилась жуткая эклектика. По всем этажам метались тюремные мыши и крысы, призраки убиенных и полуубиенных жрецов наиневажнейшего искусства ходили сквозь стены. Бегал рахитичный мальчик, изображая меня в никогда не существовавшем детстве. Его, (т.е. не мальчика, а фильм) не раз уже гоняли по ящику то днем, то ночью, но он никак не давался на погляденье, а, может, и мальчика-то не было. Режиссёр честно и талантливо пытался соответствовать всем чудовищным задумкам автора - в результате все концы и начала окончательно перепутались, а, может, в этом и состоял замысел, о котором сам не подозревал.
Всё поставил на свое место папа, героически не вставая из-за пивного столика, хотя «Голубой Дунай» давно уже потек вспять, и все плотины и шлюзы были перекрыты ввиду позднего ночного времени. Папа мог сидеть там хоть до утра. Его чтили как в своё время Пиросмани в духане, хотя папа на клеенке рисовал только муху и, в виде особого исключенья - таракана, благо натуры было предостаточно. Впрочем, яства, какие грузинам и не снились, вставали со страниц микояновского каталога, наполняя пивной воздух почему-то совсем не свойственными им ароматами.
Ах, нет! Это - сивушный запах замечательного самогона, который папа гнал со своими друзьями-скульпторами Ваганом Терзибашьяном и Пашей Кенигом в городе Молотове, нынешней Перми, в 42-м, военном году. Гнали из лекарств на спирту, полученных в аптеках города партизанским путем под Новый Год.
20 лет спустя (как у мушкетеров) я батрачил у Вагана и лепил ему пловца и пловчиху для бассейна – 6 м. в высоту в сидячем положенье. Основным орудием производства была лопата, за три месяца всё было готово, и я побежал за водкой для Художественного Совета, принимавшего это чудо пластики. Паша, по моему, тоже был в Совете, пловцы поплыли в свое гипсово-бетонное существованье, а я, проработав сколько-то лет в подвале, начал лепить Паше вождей, т.к. тот был уже в инсульте, с неживыми рукой и ногой. Вожди были бравые ребята и очень помогли нам в жизни. Паше удалось перед смертью вписать меня к себе в мастерскую, и я оказался в доме на Масловке, о котором 20 лет спустя и ещё 20 лет спустя и состоялся вышеупомянутый мной фильм. Никого из тогда присутствующих и творящих нынче не осталось там, но тени их и силуэты бесконечно возникают в объемном и плоскостном вариантах: то в виде развода сырости на мокнущих стенах и потолках, то в виде туманно-дымчатого образованья от каких-то лако-красочно-сигаретных испарений. Я безмерно рад им, особенно когда они напоминают Пашу, Вагана, Таньку - Радимову или Шевченко, а может и ещё кого-то не совсем узнанного.
По коридору ковыляют Юлик Арендт, Додик Штеренберг, достойные потомки славных родителей, герои моего фильма и пеняют, что никак не могут его увидеть, наверное, нам и не суждено, - отвечаю им, - он идёт в другой плоскости, не пересекающейся с нашим нынешним физическим бытием. Они делают вид, что понимают и не понимают одновременно, и чувствую, что все мы - герои какой-то кинокартины, только плотно уложенной покамест в круглые коробочки из-под мясных микояновских консервов.
Коробочки, коробочки... Папа играет "Коробейники", папина рука всё быстрей ударяет по струнам...
Это - Паша, уже не Кениг, а Радимов принёс балалайку - двойственность имен всё время присутствует неизвестно зачем, папа играет про свиней, которым красавица носит пойло, и выпивает очередную кружку пива. На заднем плане - радимовские дети, Коля - не Ромадин, а Радимов, по прозвищу Коля-фраер - так зовёт его масловская шпана и младший, Сережа. Папа всё играет, рисованные персонажи начинают приплясывать, а живой Радимов пошел уже вприсядку. Муха срывается с клеенки, делает мертвую петлю, вылетает в окно и – «Всё выше и выше, и выше стремим мы полёт наших мух, и в каждом жужжании слышен пивной несгибаемый дух», - набирает высоту - виден «Голубой Дунай», Масловка, Городок Художников, необозримые дали радимовско-ромадинских пейзажей, а папа, чтобы свято место не пустовало, рисует таракана с длинными сталинскими усами и заключает в рамку парадных первомайских портретов. Народ безмолвствует, аплодисментов, даже односторонних не слышно.
На таракана ничья рука не поднимается прихлопнуть, и он не спеша уползает со стола на заплеванный пол и по нему - дальше - в небытие. Папа спит, склонив голову на клеенку, и в его снах беспорядочно перемежаются рисованные и реальные
персонажи.
Ко мне во сне приходит дедушка Б.В. в какие-то важные моменты жизни, и накануне рожденья сына просит назвать его своим именем. Утром будущая мама сказала - пусть он будет Боря, и мы поехали в роддом. Даже сообщить не успел о сновиденье. Имена продолжают двоиться. Маминого послесоломоновского отчима, артиста оперетты, моего приемного дедушку, звали. Игорем. Игорь Вадимович Стравинский, белогвардейский офицер - фамилия, естественно другая – Нищенский. Его отец, полковник белой армии, министр культуры в петлюровском войске, написал песню «Ночевала та сиза зозуля», которая служила воинству чем-то вроде гимна.
Зазуля, кукушка, накуковала Нищенским изрядное количество лет. Я еще помню бравого приемного прадедушку-полковника, не говоря о деде Игоре, знаменитом в свое время артисте оперетты - он умер от рака горла, не пожелав бросить ни пить, ни курить. Был набожен и пел в церковном хоре до конца, пока горло позволяло, учил меня играть на фортепьяно в противовес балалаечному блатному фальклорно-городскому папиному распеву.
«Последний луч пурпурного заката» - вот что мы играли с приемным дедушкой в две руки. Закат освещает склоненную папину голову на клеенке, вжимаясь с трудом в замызганное голубодунайское окно. А может это уже рассвет.
Лучше пойду я и встречу рассвет
Встречу рассвет у того кого нет
Лучше б его у того кого есть
Встретил бы только мой след не заместь
Этот рассвет он и мой же закат
Светлый как рай неизбежный как ад
Перед котлами вскипающих смол
Верно и след уж мой кто-то замёл
Я как «никто и ничто» не забыт
Вот он мой след - он от пары копыт
Прочерк меж ними хвоста нитяной
След где столкнулись рога со стеной
А самого-то простыл уж и след
Пепельной бабочки кордебалет
Пеплом сожженным порхнули сквозь брешь
Что за слова - не припомню - хоть режь!
Я думаю, что коммунист и коммунистка ответили высшим и средним офицерским чинам на картине художника Иогансона на все интересующие тех вопросы, в частности - продовольственного порядка и, если ответ содержит ненормативную лексику, то чинам к ней не привыкать. А у папы, особенно с похмелья, был плохой аппетит, и вряд ли он ответом тем интересовался.
Пётр I завершил путешествие из Петербурга в Москву. С корабля на бал шагает с Москвареки в Третьяковку. С удовлетвореньем смотрит на уральский з-д Демидова-Иогансона, своё петротворенье. Всё хорошо, империя строится.
Сзади мутноглазый бетонный храм, снова на мертвом обреченном болоте, Оглядывается - где Карл Иогансен-кораблестроитель? Надо строить железные корабли, много железных вместо когда-то потонувших – они, конечно, тонут, на то они и железные, ничего, народу хватит, а ночью железными шагами сходит с корабля на ночной бал и идёт по новой столице.
Папа кончает очередную муху и прислушивается к железным шагам - сзади силуэт Карла Иогансена, предка, приехавшего в своё время с Петром из Голландии и строившего ему корабли из сырого леса - скорей, скорей; - как велел царь и - разбить шведов-соотечественников при Гангуте. Всё получилось. Царь доволен. «Царь с царицею простился...» Пьет чарку с «предателем-Карлушей», дарует ему дворянство, силуэт предка, тень кладет папе руку на, плечо ободряюще - не бзди сынок! Петруша не обидит потомка-дворянина, но муха жужжит папе иное, он вскакивает, прихватив недопитую бутылку и - быстро-быстро - из «Голубого» - вдоль по Масловке в сторону «8-го марта» и - силуэт Петра встает за ним от Савеловского, тень накрывает улицу, папа, как Евгений из «Медного всадника», спасается от пешком идущего Петра, в самый последний момент, когда железная рука тянется схватить папу, муха, летящая впереди, делает кульбит и - в подворотню, за ней - папа на четвереньках, царь теряет из вида карлушина потомка-дворянина, папа не будет строить ему корабли, найдутся, кому строить, он подымает сонную голову от клеенки: муха на месте, чекушка на месте, кружка на месте, слава тебе Господи! - Петрушка на месте, конечно на месте - не такого уж дивного сделали истукана - вряд ли Клодт или Растрелли приволокут чугунных коней, а на корабле посуху далеко не уедешь... Похмелье запивается пивом - папа в восточно-молитвенной позе:
Я спросил сегодня Будду:
Где я Будда завтра буду?
«Здесь!» - ответил Будда мудро, -
Завтра примем «пива с утра».
Рисуется невозмутимый Будда для успокоенья – правда, Запад есть Запад, Восток есть Восток, окошко на запад это ещё не Европа - руби, руби, Петруша, не оглядывайся, не пугай папу-с мухой, сидящего на полу меж двух враждебных рас.
Все при деле - еще рубить да рубить, а там - что Бог дасть, из своей бетоннозамоскворецкой цитадели. Звучит «Полет шмеля», плавно перешедший из жужжанья утренней мухи – «Царь с царицею простился...» - папа в дверях пивной - внимательно оглядывается, вглядывается в окрестные масловские просторы, впереди помойка, на помойке - сын со товарищи играю в очередную баталию, плывут корабли из старых стульев, и тряпочно-черный пиратский карлушин флаг полощется положенный на ветр:
Флаг, положенный на ветр
Скорбел, выцветал,
Забывал провисать,
расстояние взмахами меря
Я спросил торопясь
- что такое потеря
- тень удачи -
мне кто-то сказал
Завязь плода синя
Вкруг - капкан
в прах рассохшихся листьев
Вкус не вызвал бы криков похвал
Что такое - судьба?
Я спросил не осмыслив суть вопроса
- лишь память - Мне кто-то сказал
Удивясь распродаже
раздаче столь ценных ответов
Что такое ответ? -
Я спросил торопясь
Мне ответили больно ударив при этом:
- То вопрос не успевший
В отчаянье впасть.
Всё в порядке - справа старый дом художников. Слева - новый, над помойкой - силуэт будущего бетонного Храма Искусств №5 по Верхней Масловке, пристроенного к старому, где мастерская папиного папы Б.В. Иогансона, моего дедушки, где он пишет дедушку Ленина на III-м съезде комсомола, внучек рядом, ему вручается кисть - пиши «Завод», «Дедушку», бабушку - что хочешь, но внучек быстро рисует домик, удивительно напоминающий папину пивную - она видна из окошка - что вижу, о том пою. Как ни странно, дедушка доволен – реалист.
Деда Боря, а что такое реалист?
- Вон видишь дерево рядом с пивной - нарисуй на нем кукушку, даже если её нет, и пой «Ку-ку! Ку-ку! Ку-ку!» и проживёшь долго-долго, сколько сможешь кричать «Ку-ку!» - тебя не найдут - вот что такое реалист. Дедушка и внучек у окна. Папа от пивной делает им ручкой - затихающее пенье кукушки - «Ку-ку! Ку-ку! Ку-ку!»... Захлопывается очередной раз каталог мясокомбината, петротворенье с кукующей кукушкой на обложке,
Папа творит иллюстрации к сказкам Пушкина, жужжит мухой, шмелём, пищит комаром. Это сказка о царевиче в бочке, царе Салтане, за всем укоризненно наблюдает ученый кот в очках, на цепи, как собака. Вошедший Б.В. недоволен папиной зловещей интерпретацией, недоволен абсолютно пьяным разудалым царем, хотя папа убеждает, что царь мог верить всяческим наветам такого рода, только будучи абсолютно в стельку. Дед знает, что цари верят любой инсинуации, и она любезна их сердцу.
Сам под конец жизни слегка рехнувшись, и будучи именно царем в искусстве, всюду видел происки под него и баррикади-ровался от всех и вся. Новая царица Нинка приветствовала это состоянье, поддерживала, но переборщила, и в конце концов дед окончательно спятил. «В гневе начал он чудесить...»
А пока папа веселится, пищит, жужжит, иногда даже летает. Дело происходит в Абрамцеве, цитадели летнего искусства и ему сверху видны абрамцевские дачи в радимовско-ромадинские пейзажах. Д/о, врубелевская, моя скамеечка и необозримые дали нашей великой родины, пока еще не подвергшейся расчленёнке. Кот в очках захлопывает книгу сказок, меняет очки на сапоги - на обложке - уже совсем непонятно что, какая-то мешанина. И папин профиль. По обложке ползёт шмель. Римский-Корсаков на балалайке старается озвучить его полёт, но шмель устал и больше летать не хочет.
Удивительно, Марья Димитревна, - корова черная, молоко - белое!
Это деда Боря.
- Чего ж тут удивительного, вот если б было наоборот, - рассуждает папа, - было б удивительно, наливает себе молока от бешеной коровки и выпивает так быстро, что не заметен даже его цвет.
Дед поет по утрам в клозете, в основном запрещенного Вертинского. «Снился мне зад в подвенечном уборе», и удовле-творённо хохочет. Большой дамский угодник, но всегда уди-вительно рыцарственен со всеми, как рассказывала мне 20+10 лет спустя одна наша общая с ним натурщица.
75-й год. Папа живет у меня, расставшись со всеми женами, любуется на новорожденного внука, удивляется каждый раз визиту участкового, который настойчиво добивается - где и кем папа работает. Муха его не удовлетворяет и даже каталог не производит должного впечатления. Надо «числиться». Это не в папиных правилах. Хотя пьет не всё время. В промежутках делает детский календарь. Там эти рисунки можно вырезать и по выкройкам склеивать разные чудеса - кораблики, паровозики, домики, человечков. У папы получается кукла Таточка - копия моей сводной сестренки, дочки Калерии, папиной последней жены. К ней - папины же стихи:
Раньше я была очень мала
Меня Таточкой мама звала
Но пожалуйста с этого дня
Вы Наташей зовите меня
Не получилось из Таточки Наташи - осталась Таточкой до старо-сти, хорошенькая одинокая старенькая Таточка, воспитавшая племянника, сына единоутробной Олечки, которая пить начала с колыбели.
У куклы Таточки соблазнительные лолитины ножки, платьице до пупа, прообраз Барби, выпрыгивающий из совкового детского календаря в наш свободный беспредел. Таточка танцует и при каждом пируэте видны розовые трусики. Но участковый на страже, и в конце концов папу высылают из Москвы за «тунеядство». Есть такая статья. Тунеядствующий папа оказывается в омской области, обзаводится следующей семьей, и там след его посте-пенно теряется. Но изредка приходит во сне, учит лезть на высоченную сосну, а я маленький и мне страшно. Но он лезет сзади - давай все выше, выше, приходится лезть и вот, наконец, вершина, открываются ромадинско-родимовские дали, папа исчезает, спасибо папа, обратно я как-нибудь сам.