Алексей Пименов
РЕЛИГИЯ: НАЦИЗМ
(К ИСТОРИИ ИНДОГЕРМАНСКОГО МИФА).
«...Рейхсфюрер СС Генрих Гиммлер выразил пожелание ... чтобы был подготовлен реферат на тему: «Культ предков у всех народов мира и во все времена»...»
«...В срочном порядке принять на работу сотрудника для работы по следующим направлениям: перевод Аюрведы, индийская диетология, учение о (четырех) югах...»
«... Подготовить к печати новый перевод Ригведы...»
«... Провести конференцию индологов Европы...» (1)
Человека, под руководством которого все эти начинания проводились в жизнь, уже современники по праву считали создателем нацистской машины террора. Иное дело его роль идеолога: здесь многое неясно и поныне. Не потому, разумеется, что воззрения самого рейхсфюрера представляют собой загадку. Мистицизм Гиммлера, его интерес к германским древностям, его демонстративное покровительство расистской неоязыческой «эзотерике» - все это давно уже в подробностях описано историками и растиражировано массовой культурой.
Значительно более сложная картина открывается исследователю, когда речь заходит об ученых или, говоря осторожнее, интеллектуалах, работавших под началом рейхсфюрера СС. Объединивший большинство из них институт «Аненербе» был создан уже летом тридцать пятого – и приостановил свою деятельность лишь незадолго до падения третьего рейха; исследование пещер здесь соседствовало с финно-угорским языкознанием, а народная медицина - с разработкой теории «мирового льда». Какой общий замысел связывал воедино эти бесчисленные проекты - от откровенно шарлатанских до вполне соответствующих критериям строгой науки?
Мнения на этот счет высказывались разные. В первые послевоенные десятилетия преобладал памфлетный тон: «К наиболее гротескным сторонам деятельности СС относились ...занятия германской археологией и исследование предков, коллекционирование «недочеловеческих» скелетов и устройство детских приютов. Другие службы СС занимались изготовлением фальшивых банкнот или сбором материалов по алхимии и астрологии.» (2)
А вот сравнительно недавнее и, увы, характерное суждение: « В рамках национал-социалистического режима существовал... интеллектуальный оазис... Мы имеем в виду организацию Ваффен-СС в ее интеллектуально-научном, а не военно-политическом аспекте... Вместо узконационального германизма внешней пропаганды, СС стояло (sic!) за единую Европу... и при этом этническим немцам никакой особой роли не отводилось. Сама эта организация была международной, и в нее входили даже представители "небелых" народов — азиатские и ближневосточные мусульмане, тибетцы, тюрки, арабы и т.д. ...Для членов СС (по меньшей мере, для интеллектуалов) была совершенно несвойственна общая для национал-социалистов юдофобия...» (3)
Рейхсфюрер CC, вероятно, не на шутку удивился бы, доведись ему узнать о существовании в его ведомстве подобного «оазиса». В идеологических вопросах он не терпел недомолвок. «Это борьба мировоззрений и рас, - говорил Гиммлер в июле 1941 года, обращаясь к эсэсовцам, отправляющимся на восточный фронт. - ... На одной стороне - национал-социализм: мировоззрение, построенное на ценностях нашей германской, нордической крови, мир, каким мы его себе представляем – прекрасный, приличный, социально справедливый... А на другой - … смешение рас и народов, сами имена которых непроизносимы, а внешний вид таков, что их можно только расстреливать без жалости и пощады. Вы сами увидите этих животных... Этот народ сплотила религия, заимствованная у еврейства, - мировоззрение, именуемое большевизмом... Сражаясь на востоке, вы, друзья мои, ведете ту же вечно повторяющуюся борьбу, которую много столетий подряд вели наши отцы и деды. Это... борьба против того же самого недочеловечества, против тех же самых низших рас, которые когда-то выступали под именем гуннов ... позднее, во времена короля Генриха и Оттона I, - под именем мадьяр, а впоследствии – татар; затем они явились снова, именуя себя Чингисханом и монголами. Сегодня они называют себя русскими, и их политическая декларация – большевизм.» (4)
Намного менее откровенен был рейхсфюрер, когда дело касалось его личных притязаний. Однако и о них можно судить с достаточной ясностью. Шокирующие высказывания Гиммлера о себе как о реинкарнации короля Генриха Птицелова (5) свидетельствовали не об одной лишь вере в переселение душ. Они недвусмысленно указывали и на то, что свою роль в третьем рейхе «верный Генрих» отнюдь не желал ограничить арестами и карательными операциями. Росло политическое влияние «охранных войск», а вместе с ним и могущество их шефа - в том числе и в сфере идеологии. Но ни амбиции Гиммлера, ни его мистицизм сами по себе не объясняют другого: в чем заключалась сущность доктрины, которую разрабатывали интеллектуалы СС, и как ее разработка была связана с переводом Ригведы, индийской медициной и сравнительным изучением религий?
Эту связь мы и попытаемся проследить.
Не только Вотан: НСДАП против христианства
«Вера в Вотана умерла, но... явление, которое прежде называлось этим словом, не исчезло. Изменилось одно лишь название – что и продемонстрировал национал-социализм, – так в 1960 году Карл Густав Юнг иллюстрировал феномен коллективного бессознательного в письме к чилийскому неонацисту Мигелю Серрано. Создатель «глубинной психологии» повторял мысль, впервые высказанную им еще в середине тридцатых годов. В своих оценках он был далеко не одинок: «Германская идея... идея господства... расы господ над другими расами и народами... наследует старую языческую идею, - писал во время второй мировой войны Н.А. Бердяев. (6)
Сущность гитлеровской «национальной революции» швейцарский психоаналитик и русский философ понимали далеко не одинаково. Но в одном их взгляды совпадали: оба считали неоязыческую, антихристианскую тенденцию важнейшей ее чертой.
Историки проявили к «вотанистским» настроениям нацистов значительно меньший интерес. Отчасти поэтому неоязычество третьего рейха чаще всего воспринимается как некая расплывчатая тенденция, своего рода символ. Сохранившиеся документы рисуют, однако, иную картину.
Враждебное отношение к христианству – логическое продолжение расистского антисемитизма и одновременно - реакция на более чем четырехвековой религиозный раскол Германии – было характерно для национал-социалистского движения с первых дней его истории. Однако, придя к власти и начав перестройку всей культурной жизни страны, известную как «борьба за мировоззрение» (weltanschauurlicher Kampf), руководство НСДАП не спешило с обнародованием своих религиозных концепций. И лютеран, и католиков лидеры третьего рейха заверяли в своем религиозном «нейтрализме», а в иных случаях даже подчеркивали свою приверженность «позитивному христианству» (7).
Обе формулировки лишь камуфлировали подлинные намерения нацистского руководства; об этом свидетельствуют не только репрессии, обрушившиеся на основные христианские общины Германии, в первую очередь на католическую, но и введение языческих обрядов, - в частности, праздников, - в СС, отразившееся в многочисленных закрытых инструкциях. (8). С годами лидеры рейха становились откровеннее: в 1941 году Мартин Борман публично заявил, что национал-социализм и христианство несовместимы. А вскоре аппарат А. Розенберга подготовил проект национальной «имперской церкви» (Reichskirche), в котором прямо говорилось о необходимости «окончательно уничтожить... чуждые христианские верования, импортированные в Германию в ... восьмисотом году». (9)
Что же должно было прийти на смену «импортированному» христианству? Здесь-то и начинались неясности. Верования древних германцев, подобно любой политеистической религии, не представляли собой единого целого, распадаясь на множество местных культов. Обнаружить здесь фундамент целостного и всеохватывающего мировоззрения едва ли было возможно. Вдобавок, в Германии, в отличие от скандинавских стран и, прежде всего, Исландии, сохранилось не так уж много памятников дохристианской культуры. Говорить о первенстве немецкого рейха в данном случае не приходилось. (10).
Складывалась противоречивая ситуация. Призыв к возрождению исконно тевтонских верований как нельзя лучше символизировал почвеннический дух национал-социализма. С политической точки зрения, ничего другого и не требовалось. Но в том-то и дело, что речь шла не об одной лишь сфере политики: «имперская церковь» должна была поставить под контроль систему образования и досуга, воспитание детей, спорт и т.д. Вдобавок, индоктринации подлежали не экзальтированные активисты расистско-почвеннических кружков, но широкие массы немецкого общества – миллионы людей, большинство из которых, даже разделяя политические лозунги гитлеровской партии, едва ли могли серьезно отнестись к культу Вотана и Фрейи. (11) Для их обращения требовалась эффективная идеологическая модель, которую еще предстояло разработать.
В ее создании, ожесточенно конкурируя друг с другом, участвовали самые разные круги и группировки нацистской элиты. И, коль скоро весомость аргументов напрямую зависела от соотношения сил, неудивительно, что особая роль в «борьбе за мировоззрение» принадлежала идеологическим службам СС.
«Борьба за мировоззрение» и «государство СС»
Будучи излюбленным предметом околонаучных спекуляций, Исследовательско-педагогическое сообщество «Аненербе» (Наследие предков) (Forschungs-und Lehrgemeinschaft «Das Ahnenerbe») не так уж часто привлекало внимание специалистов. К тому же, немногие исследователи, попытавшиеся воссоздать его деятельность по архивным материалам, на вопрос о сущности этой организации отвечали по-разному. Приведем лишь наиболее характерные примеры. Михаэль Катер, автор единственной до сих пор монографии, специально посвященной «сообществу» (12), рассматривал его как опыт создания «арийской науки». Воссоздав в деталях структуру института и подробно рассказав о его сотрудниках, он сделал главный акцент на нацистском «естество- и обществознании» - чтобы со всей убедительностью продемонстрировать несостоятельность и того, и другого. Хорошо известно, однако, что у науки – одни критерии, а у идеологии – другие; значение же «Аненербе» как центра нацистского мифотворчества при таком подходе едва ли можно оценить.
Фриц Эпштейн сравнил само «государство СС» с опричниной, а «сообщество» - с Коммунистической академией и институтом Красной профессуры. (13) Эту параллель, особенно ее вторую часть, нельзя не признать удачной, хотя и с одной оговоркой: рейхсфюрер и его коллеги шли в своих устремлениях, пожалуй, даже дальше, чем Ленин и Покровский. «Штурмбаннфюрер Отто Скорцени предлагает создать «научный генеральный штаб», - записал в своем дневнике в июне сорок четвертого директор «Аненербе» Вольфрам Зиверс. К тому времени «сообщество» существовало уже девятый год, и едва ли можно усомниться в том, что именно его и Скорцени, и Зиверс считали ядром предполагаемого научного штаба. Немаловажно и другое: понятие науки лидеры «Аненербе» трактовали, мягко говоря, расширительно: один из отделов института специально занимался «перепроверкой (Ueberpruefung) «так называемых тайных наук».
Удалось ли подручным Гиммлера осуществить свои планы? И на этот счет суждения исследователей разнятся. По мнению М. Катера, «интеллектуалы СС» достигли немногого: в отличие от возглавляемого А. Розенбергом Ведомства по воспитанию мировоззрения (Amt fuer weltanschauuliche Erziehung), «Аненербе» так и не приобрело официального государственного статуса, оставаясь, с юридической точки зрения, «частной инициативой рейхсфюрера». (14)
Этот аргумент, при всей его формальной справедливости, едва ли убедителен по существу. Дублирование одними ведомствами других не было редкостью в третьем рейхе. Высшие сановники режима пользовались широкой автономией и почти открыто соперничали друг с другом. Гитлер, молчаливо поощряя их, внимательно следил за тем, чтобы баланс сил не нарушался, и демонстративная поддержка сильнейшего из соперников явно противоречила его интересам.
Одним из эпизодов этого соперничества и было создание «Аненербе».
* * *
Борьба началась еще до прихода НСДАП к власти, завершиться же ей предстояло к лету тридцать шестого. Кульминацией долгого и многогранного конфликта обычно считают события тридцатого июня тысяча девятьсот тридцать четвертого года («ночь длинных ножей») - кровавую расправу сторонников Гитлера с левыми национал-социалистами, призывавшими ко «второй национальной революции», - с Эрнстом Ремом и другими руководителями штурмовых отрядов, с некоторыми из приверженцев Отто Штрасера - главного идеолога отколовшегося от НСДАП «Боевого союза революционных национал-социалистов» (Черного фронта) (15), с его старшим братом Грегором, в прошлом возглавлявшим внутрипартийную оппозицию, а заодно - с предшественником Гитлера на посту рейхсканцлера генералом Куртом фон Шляйхером, с бывшим главой правительства Баварии Густавом фон Каром и с прочими, менее именитыми людьми, числом более тысячи. В физическом истреблении всех этих действительных, потенциальных и мнимых противников гитлеровского курса немногочисленные в ту пору «охранные войска» и лично Генрих Гиммлер сыграли ключевую роль.
Вместе с тем «ночь длинных ножей» не была лишь их победой. В уничтожении «левых нацистов» или, по крайней мере, в полном вытеснении их из политической жизни были заинтересованы многие. И в первую очередь – военная элита Германии, старый генералитет и офицерский корпус, своей непримиримой враждебности к которым не скрывал Рем, намеревавшийся в будущем полностью заменить рейхсвер новой «народной армией». Ее-то ядром и должны были, по его мнению, стать «штурмовые отряды».
Столкновение между традиционным, кастовым офицерством и штурмовиками было, однако, не только противостоянием белой и черной кости. Классовый конфликт имел ярко выраженные региональные черты: и на западе Германии, и в южных землях старый генералитет, по преимуществу прусский, воспринимался как чуждая и враждебная сила. В первую очередь это относилось к Баварии – колыбели и цитадели нацизма.
Рем не был, разумеется, баварским сепаратистом, да и притязания вождя СА представляли опасность не только для прусского истеблишмента, но и для немалого числа его земляков - однопартийцев. Тем не менее, расправа с «левыми» была лишь эпизодом (но отнюдь не кульминацией и не развязкой) затяжного и, по преимуществу, закулисного прусско-баварского соперничества. (16) Борьба за контроль над важнейшими государственными институтами развернулась задолго до «ночи длинных ножей». Ее вели, с одной стороны, министр-президент Пруссии Герман Геринг и имперский министр внутренних дел Вильгельм Фрик, а с другой – Гиммлер и его (в тот момент) союзник Рейнхард Гейдрих. (17) Поначалу казалось, что шансов на победу у южан немного. В государственной иерархии (которая в ту пору еще не срослась с партийной), рейхсфюрер СС занимал сравнительно скромный пост, возглавляя полицию Баварии. Для Берлина он оставался чужаком. Даже руководитель берлинских СС Курт Далюж был человеком Геринга.
Вскоре, однако, выяснилось, что предрекать рейхсфюреру поражение можно было, лишь имея весьма поверхностные представления о немецком государственном механизме. Два решающих фактора – тесные связи между региональными организациями СС и неослабевающие антипрусские настроения в провинции – принесли баварцам победу: уже к концу 1933 года Гиммлер сумел поставить под свой контроль полицейские службы малых земель – Мекленбурга, Бадена, Любека, Гессен-Ангальта и Бремена. А к весне тридцать четвертого сопротивление Геринга и Фрика было и вовсе сломлено. Двадцатого апреля Геринг недвусмысленно признал свое поражение, назначив рейхсфюрера СС заместителем начальника прусского гестапо. А когда два дня спустя в должность начальника того же самого прусского гестапо вступил Гейдрих, тайное стало явным: отныне Пруссия и вместе с ней вся Германия находились в подчинении баварской группировки. По прошествии двух лет (в июне 1936 года) Гитлер, ставя «верного Генриха» во главе всей немецкой полиции, лишь узаконил уже сложившееся положение вещей.
Политическое соперничество распространялось и на сферу идеологии. Имея все меньше возможностей для открытого противостояния, Геринг был вполне свободен преследовать тех, кому покровительствовали Гиммлер и Гейдрих. И в том числе – борцов против «импортированного» христианства, рассматривавших «национальную революцию» как начало религиозного обновления Германии. Пресекая их деятельность, прусский министр-президент наносил болезненные удары своим баварским конкурентам. Ни для кого не было, к примеру, секретом, что в руководство самого крупного из расистско-мистических «народнических» (voelkische) объединений - Союза свободных религиозных общин Германии, запрещенного на территории Пруссии специальным указом от двадцатого ноября 1934 года, - входил заместитель Гейдриха Вернер Бест.
Конечно, рейхсфюрер СС и руководитель службы безопасности могли сравнительно легко нейтрализовать атаки Геринга. Распущенные общины перерегистрировались в соседних землях, чему прусское правительство было бессильно помешать. Закрытые журналы и издательства после недолгого перерыва возобновляли свою деятельность. А когда Гиммлер возглавил всю полицию рейха, никакой Геринг уже не был страшен ревнителям «немецкой веры». Однако и прежде, еще только продвигаясь к этой цели, рейхсфюрер не ограничивался тем, что выводил покровительствуемых им «фелькише» из-под ударов прусского министр-президента.
Такова была обстановка в верхах нацистской Германии, когда в берлинской штаб-квартире СС было создано Исследовательско-педагогическое сообщество «Аненербе» (Наследие предков) (Forschungs-und Lehrgemeinschaft «Das Ahnenerbe”).
* * *
«Исследовать среду обитания, дух и дела нордического индогерманства; хранить результаты исследований и передавать их немецкому народу; призывать каждого соотечественника (Volksgenosse) содействовать этому», - так в специальном «положении» определялись задачи «Аненербе».
Основание института прошло незамеченным на фоне парадов, демонстраций и выставок «истинно-национального» искусства. По достоинству элита третьего рейха оценила это событие лишь несколько лет спустя. И тогда оказалось, что «верный Генрих» одержал еще одну политическую победу. Она отнюдь не сводилась к тому, что рейхсфюрер, до сих пор проявивший себя лишь в области сыска и террора, отныне сделался причастен высокой идеологии. Даже по сравнению с такими признанными теоретиками «крови и почвы», как Альфред Розенберг или Рихард Вальтер Дарре (18) , Гиммлер обладал теперь немаловажным преимуществом: созданному им «сообществу» предстояло стать естественным центром притяжения для широких кругов почвеннической интеллигенции, в большинстве своем нацистской или пронацистской, но еще не утратившей идеологической разностильности, унаследованной от веймарских времен.
В течение последующих лет нацистского господства институт, созданный Гиммлером, стремительно рос. В него вступали новые сотрудники; создавались новые отделы. Вскоре под опекой «Аненербе» оказались и «Немецкий союз доцентов», и этнографические коллекции Далема, и такие научные журналы, как “Volkskunde” (Народоведение) или “Wiener Zeitschrift fuer die Kunde des Morgenlandes” (Венский востоковедный журнал), не говоря уже о многочисленных частных научных библиотеках. В документах «сообщества» исследователь обнаружит соседство имен, которого не изобрести самому причудливому воображению: орнитолог Эрнст Шефер и филолог-индоевропеист Вальтер Вюст, венский историк индийской философии Эрих Фраувальнер и бригаденфюрер СС Карл Вольф, создатель теории «мирового льда» Альфред Гербигер и биолог Н.В. Тимофеев-Ресовский.
Чем же занимались сотрудники «Аненербе»? Кажется, - буквально всем на свете: анализировали исторические связи между «индогерманцами» и финнами - и картографировали пещеры Шварцвальда; реконструировали древнегерманское рисуночное письмо и снаряжали экспедиции в Тибет; каталогизировали породы деревьев в немецких лесах и богомильские погребения в Боснии; проводили археологические раскопки в Скандинавии и составляли отчеты о санитарной обстановке в Дахау; ставили опыты над заключенными и исследовали памятники армянской церкви, выясняя, следует ли причислить ее приверженцев к арийцам.
В этом нагромождении сюжетов присутствовала, однако, своя логика: и пещеры, и древние рукописи, и черепа «расовонеполноценных» изучались ради одной главной цели: в максимальной полноте воссоздать феномен «индогерманства». Чтобы затем внедрить полученные результаты в практику - в том числе и религиозную.
Лаборатория «немецкой веры»
В мировой истории, пожалуй, не найти другой религиозной доктрины, которая уже к моменту своего возникновения была бы так же хорошо документирована, как индогерманские штудии сотрудников «Аненербе». О том, как они понимали свою задачу, можно судить по документу, озаглавленному «Пояснения к основополагающим тезисам «Движения за немецкую веру». Он примечателен в первую очередь как недвусмысленное указание на религиозные притязания нацизма. «Немецкая вера, - говорится в «Пояснениях...», - это исповедание вечных ценностей, благодаря которым божественное ... живет в душе немецкого народа. Таково религиозное содержание национал-социализма. В переживании национал-социализма течет божественная жизнь... (курсив мой – А.П)». (19)
Это переживание неизбежно имеет коллективную природу. «Победу в борьбе за немецкую веру, - уточняет автор «Пояснений...», - можно одержать лишь благодаря повседневной работе народного сообщества (Volksgemeinschaft), только выполнением тех обязанностей и решением тех задач, которые ставит наша народная жизнь». (20)
Следует подчеркнуть, что религиозность в «Пояснениях» понимается отнюдь не метафорически: речь идет о постижении того, «что невыразимо посредством понятий. Не теряя себя в туманных представлениях и не нарушая (!) законов научного познания, ясновидение (Sehe) разворачивается во всю свою мощь там, где... оно обнаруживает созвучие с ... глубинной основой немецкой души. (Оно)... прозревает вечное и бесконечное... не в застывшем и неизменном... но в творческом движении. Благодаря этому оно соответствует наследию нордической души, которой свойственно... мыслить о том, что... не воплощается в образах, даже если ... переживание сущностной глубины и вынуждает нас к тому, чтобы представить ее смысл в воззрениях, картинах и мыслях.» (21)
Что же отличает «немецкую веру» от других религий? «Существуют три основных формы религиозной веры: вера (может быть) направлена на бога как на верховного главнокомандующего (Befehlshaber).» (Эта позиция приписывается иудаизму и христианству). В религии древних греков божественное отождествляется с высшим благом. Что же касается «немецкой веры», то она основывается на понимании божественного как становления (Werden).
Этому тезису в документе придается особое значение: божество в становлении принципиально не может быть постигнуто (дословно – «схвачено», ergriffen) посредством догматов; человек способен лишь «охватить» (umgreifen) его внутренним зрением (innere Schau), выражением которого является миф. (22)
Как только речь заходит о мифе, характер изложения неожиданно меняется. Чеканные формулировки уступают место расплывчатым рассуждениям о надличностном характере «немецкой веры», о нордической крови, о мировом дереве и о боге как «стволе» (Stamm) бесконечной в своем многообразии природы, порождающей мир вещей и душ. Все это обильно приправлено высокопарной партийной риторикой и завершается цитатой из песни Хорста Весселя. Однако с религиозно-философской точки зрения, перед нами довольно бесцветная версия неоязыческого пантеизма – и только.
Эта внутренняя пустота по-своему примечательна. Предложить убедительный мобилизующий миф как раз и означало продемонстрировать переход от общей картины мироздания к тем самым «обязанностям», выполнение которых, собственно, и требовалось от адептов новой религии. «Законы природы... не призывают к действию, - констатирует составитель «Пояснений...» - чтобы затем сделать следующий шаг, объявив, что, воплотившись в природе, божественное начало (Gottheit) дарует человеку искру изначальной, несотворенной творческой свободы и, таким образом, наделяет его свободной волей. Эта мысль – ученическое повторение старой немецкой пантеистической мистики – необходима для того, чтобы, наконец, выдвинуть главный тезис: только на немецкой почве, в единении сородичей (arteigene Sippe), в народном (voelkisch) государстве изначальная свобода (Urfreiheit) обретает жизнеутверждающий смысл. (23)
Почему именно такой политический вывод должен с необходимостью следовать из банальной пантеистической картины мира, остается неясно. Удивляться этому не приходится: обосновать саму возможность свободной воли, исходя из принципов пантеизма, редко удавалось и мыслителям посерьезнее, чем составитель «Пояснений». Да и жанр тезисов для служебного пользования мало подходил для развертывания подробной философской аргументации. Однако трудности, с которыми столкнулись борцы за «новое мировоззрение», этим не исчерпывались.
Вернемся к «немецкому пониманию божества» или к тому, что в «Пояснениях...» за таковое выдается. Очевидно, что тезис о божественном как «становлении» не имеет никакого отношения к древнегерманскому язычеству. Он вызывает совсем другие ассоциации – с немецким романтизмом, с идеями Шеллинга и Шлейермахера, а на позднейшем этапе – и с доктриной «немецкого боговидения» (deutsche Gottschau), которую отстаивали приверженцы Движения за немецкую веру. Но мы тщетно искали бы для него какие бы то ни было основания в истории практической, народной религиозности.
Между тем сформулировать «религиозное переживание национал-социализма» сколько-нибудь убедительно можно было, лишь имея в своем распоряжении живую, реально существующую мифологическую традицию. Памятники германской дохристианской культуры в лучшем случае могли стать ее политическим символом. Творя миф о «нордическом индогерманстве», интеллектуалы СС неизбежно должны были черпать из иного источника. Таким источником уже давно – более ста лет – было то, что в Германии именовалось наукой об индогерманских древностях - indogermanische Altertumskunde.
Из Вавилона в Индию
Ностальгия по Востоку издавна жила в сознании немецкого образованного общества. Питали ее не столько не рассказы путешественников о заморских чудесах, сколько попытки книжников восстановить историю, точнее, предысторию своего народа. Убеждение в том, что немцы представляют собой не просто один из народов Земли, но народ изначальный (Urvolk) и что именно на их языке изъяснялись библейские пророки, было широко распространено еще при Оттонах и Штауфенах. Долгое время германский универсализм казался всего лишь продолжением универсализма католического - его неотъемлемой имперско-этнической компонентой. Однако на рубеже XV – XVI столетий ситуация изменилась.
Священная Римская империя все более явственно обнаруживала свой по преимуществу германский характер; вместе с тем именно в немецких землях князья почти перестали считаться с императорской властью; стремительно нарастало недовольство папским Римом. В этих условиях немцы с невиданной прежде остротой ощутили пропасть, разделяющую два мира – германство и латинство. В 1501 году ученый-гуманист Генрих Бебель в приветственной речи, обращенной к императору Максимилиану Габсбургу, сформулировал основные принципы нового мировоззрения. «Чего стоят греки и римляне по сравнению с нашим Карлом, Оттонами, Генрихами и Фридрихами?» – патетически вопрошал он своего царственного слушателя. И пояснял: «Насколько выше этих язычников, с их неудержимой жаждой господства, стоят наши (герои), прославленные подвигами во славу Бога и христианства! Но поэты, историки и философы чрезмерно почитают этих язычников, а наших императоров никто не знает.» (24)
Националистический пафос ни в коей мере не означал отказа от универсалистских притязаний; речь шла лишь об их переосмыслении. Гуманисты полностью сохранили верность имперским притязаниями прошлого, однако вместо «Священной Римской империи» предпочитали говорить об империи Германской. И не жалели усилий для решения главной задачи: используя, в духе времени, новейшие филологические методы, обосновать представление о немцах как об Urvolk. При этом тяжба о старшинстве велась с народами Запада – что и предопределило поиски германской прародины на Востоке. (25)
Их кульминацией стал знаменитый спор о прародителе немцев, развернувшийся незадолго до начала реформации. Исконный земельный партикуляризм оказывал сильное, нередко определяющее влияние на позиции спорящих. Мартин Лютер поддержал сторонников «яфетической теории»: германцы, утверждали ее приверженцы, ведут свой род от Иафета - точнее, от его внука по имени Ашкеназ, которого в Германии прежде считали предком одних лишь саксонцев. Не меньшую популярность сохраняла и старинная легенда, отводившая роль пращура троянскому принцу Туиско. Ренессансной новинкой стала третья версия (нередко, впрочем, мирно соседствовавшая с яфетической и троянской). Источником ее послужила так называемая хроника Псевдо-Бероза. Основная мысль, содержащаяся в этом произведении (как вскоре выяснилось, подложном), состояла в том, что немцы – потомки древних вавилонян. «Вавилонская теория» и стала первой исторической формой немецкого ориентализма. Два века спустя романтики создали вторую – индогерманскую.
* * *
«Чем была романтическая школа в Германии? Ничем иным, как новым пробуждением поэзии средневековья – воплотившейся в его песнях, картинах и зодчестве, - эти знаменитые слова Генриха Гейне (26) отражали скорее представление немецких романтиков о себе, нежели действительное положение дел. Это относится, в частности, к романтическому национализму. Сочетанием истового почвенничества с тем, что Достоевский впоследствии определил (применительно к России) как «всемирную отзывчивость», романтики скорее напоминают гуманистов немецкого Возрождения. Немец по природе своей - всечеловек (Allerweltsmensch), - и, стало быть, родина его – вся Вселенная; эта мысль Эрнста Морица Арндта наверняка вызвала бы одобрение и у Авентина, и у Науклера, и у Куспиниана. (27) Сходным было и их отношение к Востоку. Конечно, на исходе восемнадцатого века универсалистское понимание германства вовсе не обязательно предполагало стремление отыскать его корни за пределами Европы. Ни самому Арндту, ни Иоганну Готлибу Фихте, ни такому ревнителю германского универсализма, как Фридрих Готлиб Клопшток, не были свойственны ориенталистские увлечения. Отметим, что дело здесь вовсе не сводится к пресловутому просветительскому антиисторизму: в истории взаимоотношений немецкого духа с Востоком предромантическая эпоха – своего рода переходный период: вавилонская теория уже вышла из моды, а новый, индогерманский миф еще не возник. Задача, однако, оставалась прежней: обосновать «изначальность» и «универсальность» германства по сравнению с другими европейскими народами, т.е. по отношению к Западу, – а потому восточный контекст оказывался неизбежным, стоило лишь попытаться взглянуть на нее с точки зрения сравнительной филологии. Характерны рассуждения Г.В. Лейбница, пытавшегося реконструировать «адамитический язык» (adamitische Sprache), некогда объединявший род человеческий. Ближе всего к нему, полагал автор «Новых опытов о человеческом разуме», должны были бы находиться семитские языки - еврейский и арабский. В тоже время, по его мнению, эту близость не следовало преувеличивать: и в том, и в другом случае адамитический язык оказался изрядно подпорчен. И философ находил вполне вероятным, что «героический» язык его соотечественников (Heldensprache) сохранил значительно больше общих черт с первоначальным языком человечества. (28)
Здесь, пожалуй, равно примечательны само сопоставление немецкого языка с семитскими и та осторожность, с которой Лейбниц сформулировал свою гипотезу. Его сдержанность была более чем уместна: если с точки зрения «ашкеназийской» теории, мысль о семитско-германском родстве выглядела вполне естественно, то с языковой реальностью она находилась в явном противоречии.
Примечательно и другое: как только было обнаружено - уже не вымышленное, а реальное! - родство индоевропейских языков, это открытие по своему значению сразу же вышло за пределы чистой лингвистики.
* * *
«Источник всех языков, всех мыслей и всей поэзии, созданной человеческим духом, - в таких выражениях описывал индийскую прародину немцев Фридрих Шлегель. И недвусмысленно противопоставлял ее Западу: «То, что на Востоке ...льется из источника со всей силой нерасчлененного единства, здесь (на Западе – А.П.) должно было подвергнуться всякого рода расчленению... Произошло разложение человеческого духа... Распалось на части то, что в Азии существует как единое могучее целое...» (29)
Старший из братьев Шлегелей стал основоположником немецкой индологии и одновременно – ключевой фигурой в истории немецкого национализма. «Мало того, - писал о его знаменитом сочинении «О языке и мудрости индийцев» Генрих Гейне, - что благодаря этой книге у нас началось изучение санскрита, - благодаря ей оно было обосновано.» (30) Когда-то, утверждал Шлегель, индоевропейцы представляли собой единое целое; их связывал не только общий язык, но и общий пантеон; наследниками этого единства сегодня являются германские народы и в первую очередь самый многочисленный среди них - немцы. В 1823 году Йозеф Клапрот, развивая эту мысль, положит начало традиции – называть индоевропейцев индогерманцами (Indogermanen), а индоевропейские исследования – индогерманскими (Indogermanische Altertumskunde).
Мысль об исконной индоевропейской (индогерманской) общности предопределила и романтический взгляд на всемирную историю. Шлегель и его единомышленники трактовали ее как единый процесс деградации и распада: рождение каждой новой цивилизации – Ближнего Востока, Греции и Рима, наконец, христианской Европы - означало еще один, новый раскол, еще один разрыв с «древней отчизной» (die alte Heimat) человечества. (31) Немцам в этой мировой драме отводилась решающая роль: им, прямым наследникам древних ариев, предстояло восстановить утраченное единство.
Следует отметить, что менее всего Фридрих Шлегель походил на предшественника нацизма. Более того, для идеологов третьего рейха основоположник индоевропеистики оказался прямо-таки скандальной фигурой: он не раз высказывался в поддержку еврейской эмансипации; к тому же его жена Доротея (знаменитая «Люцинда»!) была дочерью Моисея Мендельсона - вождя еврейского Просвещения.
Взвешенностью отличались и рассуждения Шлегеля о древнейшем прошлом индоевропейцев. В его произведениях мы не найдем еще прямого отождествления древних ариев с немцами, да и к нарисованной им картине индоевропейского единства он относился как к гипотезе, хотя и весьма вероятной. (32) Однако уже некоторые его современники были намного решительнее в своих выводах. “Из одной страны была заселена Земля, и из нее же исходил свет, озаривший... все области мира. Из Ирана шли его лучи в Индию, в Египет, в Грецию, в Германию и во всю Европу, - писал, например, Отмар Франк. (33). И продолжал: «Немец... ведет свой род с Востока – не так, как все другие нации, т.е. более или менее опосредствованно, но все следы его древней истории, равно как и его... живой язык- все это указывает, что немцы – родные братья не грекам и не римлянам, а персам.» (34)
В своих политических симпатиях писатели-романтики были далеко не едины. Если Шлегель выступал в поддержку патриотической борьбы против Наполеона, то Франк посвятил свою книгу «Свет с Востока» (как и знаменитый труд Шлегеля, она вышла в свет в 1808 году) императору французов, пылко охарактеризовав его как «могучую аватару времени». (35)
Сильно разнились и их исторические идеалы: героем Шлегеля был Фридрих Второй Гогенштауфен, тогда как Франк без обиняков призывал возродить ценности «изначального государства» (Urstaat) - «персо-германской державы». (36) Зато и Шлегель, и Франк, и Геррес, и их многочисленные единомышленники сходились в другом: спасение Германии они видели в достижении полного, абсолютного национального единства - такого, которое распространялось бы на все стороны духовной жизни. (Это заставило их многое переосмыслить в немецком прошлом: не только лютеровская реформация, но даже войны Карла Великого с язычниками – саксонцами представлялись им вехами на пути к расколу Германии. (37) Здесь романтики (особенно явно – Франк), несомненно, предвосхитили позднейшую почвенническую (дословно: «народническую» - voelkisch) традицию.
Единство германской нации истолковывалось, таким образом, как прямое следствие единства индоевропейского. В этом состоял основной аргумент романтического национализма, но здесь же обнаруживалось и главное затруднение, с которым столкнулись его провозвестники. Поразительное сходство европейских языков (и, в частности, немецкого) с санскритом было непреложным фактом. Однако найти ему убедительное историческое объяснение никак не удавалось.
Что заставило древних индоевропейцев отправиться на Запад, чтобы заложить основы его цивилизации? Чем объяснить «отдаление римлян и греков, а в еще большей степени германских народностей от их родины (Mutterland)»? (38) По словам Н. Гудрик-Кларка, Шлегель «нашел ответ в индийских легендах о таинственной и священной горе Меру... Индийские племена влекла на север не необходимость, но «некое сверхъестественное представление о... достоинстве и великолепии Севера». (39)
В действительности автор книги о мудрости индийцев подобными рассуждениями отнюдь не ограничился. Свою догадку он попытался обосновать, прибегнув к аналогии: если в более поздние времена римляне и арабы могли пускаться в завоевательные походы и основывать торговые колонии, то почему это было не под силу древним ариям? С точки зрения логики, здесь действительно нет ничего невозможного. Однако историки не располагают никакими данными, подтверждающими, что подобное в самом деле имело место.
Оставалось прислушаться к самой индийской традиции – что и сделал Шлегель. «В родословиях индийцев, - указывал он, - нередко сообщается, как тот или иной род (Geschlecht) деградировал (ausgeartet), так что (входящие в него люди - А.П.) превратились в варваров-млеччхов, т.е. ушли к народам, известным в качестве дикарей. Законы Ману (X, 43 – 45) сообщают нам о целой группе... одичавших... кшатрийских родов, среди которых мы... обнаруживаем названия ... великих и прославленных наций: шака, чина и пахлава (шаки, китайцы и персы (пехлевийцы) – А.П.) ... Затем следуют яванцы (т.е. ионийцы – А.П.), и если они, как утверждается, изображены в пуранах всего лишь как секта, приверженная чувственному культу природы... то это, собственно, никак не противоречит тому, что они рассматриваются здесь вместе с остальными одичавшими кшатриями, ибо одно вполне сочетается с другим.» (40)
Нетрудно заметить, что используемые Шлегелем аргументы, по меньшей мере, двусмысленны. На первый взгляд, он всего лишь приводит данные, содержащиеся в источнике (Манусмрити, или Законах Ману). Но стоит лишь внимательнее присмотреться к его рассуждению, как мы убеждаемся, что дело обстоит далеко не так просто.
И, прежде всего: о какой «деградации» и о каком «одичании» идет речь?
Подвижная граница Арьяварты
«Та земля, где водится черная антилопа, пригодна для совершения жертвоприношений. За пределами же ее лежит страна млеччхов», - так брахманы древней Индии определяли границу, отделяющую Арьяварту (землю ариев) от варварского юга. (41)
Некогда бог Индра убил горного демона (асура) по имени Шамбара; мы узнаем об этом из ведийского гимна, в котором для обозначения демонов и варваров используются одни и те же слова.
Арии и млеччхи противоположны друг другу во всем, как день и ночь. Прежде всего внешне: у благородных северян – белая кожа, а у жителей южных, неарийских земель - черная. Первые живут в согласии с законом (дхармой), удел же вторых - беззаконие (адхарма). Млеччхи не знают богов, и даже человеческий язык им неведом. С моральной точки зрения их можно охарактеризовать лишь негативно: они asraddha — “неверные”, ayajna - “не приносящие жертв”, avrata — “бестолковые”, akarman — “бездельники”. Неудивительно, что если термин «агуа» в конечном итоге оказывается синонимом слова «человек» (manusha), то варвары в конечном итоге рассматривались как “нелюди” (amanusha). (42)
Как же с ними надлежало обращаться? Млеччхов, сопротивлявшихся пришельцам с севера, следовало убивать. Тот же, кто признал их господство, обретал статус dasa[dasyu], т.е. “слуги”. В иерархически организованном индоарийском обществе судьбы чандалов, или низкорожденных, складывались по-разному: они могли быть причислены к варне шудр (четвертая, неарийская варна). Из их же числа формировались касты (джати), добывающие средства к существованию «нечистыми», согласно нормам индуизма, способами – забоем скота, уборкой нечистот и т.д. – и находящиеся за пределами варновой системы. Но во всех случаях само присутствие чандалов в арийской среде воспринималось как постоянная угроза осквернения. И если победы над варварами составляли для ариев главный предмет гордости, то главной опасностью считалось смешение с их замиренными потомками.
На вопрос об источнике скверны, т.е. о происхождении чандалов, ученые брахманы также давали ясный и недвусмысленный ответ. Чандала, полагали они, - это человек-метис, рожденный в «противоестественном» (пратилома) браке. (43)
Иными словами, даже своим появлением на свет он обязан нечестию – нарушению дхармы. И если сами арии пренебрегают изучением священных вед и исполнением обрядов, то и они в конце концов отделяются от арийского сообщества и превращаются в варваров.
Учение о млеччхабхаве стало, таким образом, универсальной моделью, позволявшей не только интерпретировать внешний облик и характер любого из неарийских народов, но также объяснить сам факт их существования. Инородцы, с этой точки зрения, были потомками «одичавших» ариев, санскрит - единственным подлинно человеческим языком, а все прочие наречия - его искажением.
Эту традиционную индийскую доктрину и воспроизвел Шлегель. Объясняя причины, заставившие ариев мигрировать на запад, он ссылался на внутренние конфликты в древнеиндийском обществе: суровый аскетизм брахманов и, в частности, их предубеждение против мясной пищи, должны были, по его мнению, приводить к «отселению» (Auswanderung) всех тех, кто не желал подчиняться слишком строгой брахманской «конституции» (Verfsassung). Иными словами, своим возникновением новые народы и культуры были обязаны слабости – неспособности или нежеланию подчинить свою жизнь дисциплине духа.
С реальной историей Индии и концепция Шлегеля, и само учение о млеччхабхаве, находились в весьма непростых отношениях. Проблема заключалась не только в том, что, как часто отмечали исследователи, система четырех варн вообще отражала скорее идеал индуистского общества, нежели его реальность. Млеччхи, присоединявшиеся к сообществу ариев, зачастую пополняли не низшие, а, напротив, господствующие варны. И в первую очередь - варну кшатриев, традиционно доминировавшую в государственных делах: захватывая троны, удачливые карьеристы и завоеватели-чужеземцы первым делом присваивали себе ранг наследственных воинов. Приглашались бхаты – специалисты по составлению родословных - и вскоре оказывалось, что пришельцы - плоть от плоти древних обитателей Арьяварты и, стало быть, подчиняться им вовсе не зазорно.
К тому же методу прибегали и покоренные млеччхи, чтобы приобщиться к цивилизации победителей. В теории они могли рассчитывать лишь на самые незавидные роли. Но на практике дело нередко обстояло иначе. Подчиняясь захватчикам, аборигены постепенно усваивали их верования и образ жизни; местные жрецы начинали приносить жертвы по ведийским обрядам и мало-помалу превращались в брахманов. Однако все это истолковывалось не как принятие новой религии, а как возвращение к прошлому, к своей прежней сущности, к истинной, единственно верной практике, забытой из-за нерадения местных жителей. (44)
* * *
Вынужденное следование доктрине млеччхабхавы имело для романтической индологии далеко идущие последствия. Если арийская цивилизация не была принесена предкам современных немцев тем же способом, каким римляне создавали Pax Romana, а арабы - халифат, то преемственную связь между древними и современными «индогерманцами» можно было объяснить лишь одним: кровным родством. Оказывалось, что европейцы (в первую очередь германоязычные) и «отселившиеся» обитатели Южной Азии - это просто-напросто один и тот же народ на разных стадиях его существования. Представление об индогерманском единстве зиждилось, таким образом, не на той или «доктрине», которую можно принять или отвергнуть, а на несомненном и непостижимом созвучии между лексемами древних текстов и корнями родного языка. И если это созвучие не всегда было полным, то виной тому были все те же «деградация» и «одичание», та же всемирная порча, неизбежно сопровождающая исторический процесс.
Ничто не мешало, таким образом, спроецировать конфликт между ариями и млеччхами на историю западного мира. И уже норвежец Христиан Лассен, ученик Августа-Вильгельма Шлегеля и автор четырехтомного «Изучения индийских древностей» (Indische Althertumskunde), противопоставлял доблестных ариев не только темнокожим жителям южной Индии, но также эгоистичным и своекорыстным семитам. (45)
Однако в те времена индогерманизм был по преимуществу обращен в прошлое. Он еще не превратился в инструмент политики и, тем более, не приобрел религиозных черт. И то, и другое стало возможным лишь на исходе девятнадцатого века.
«Ариогерманцы» против «чандалов»
«Мы не так уж нетерпимы по отношению к чандалам, евреям, масонам, которые, используя революции, кровавый террор, падение валютного курса, голод и нашествие цветных, стремятся огнем и мечом навязать всему миру свою республиканско-социалистическую грязь. Мы великодушно ... предоставляем... [им] право основать свой собственный общественный строй в Палестине, на Северном и на Южном полюсе или в пустыне Гоби... Но мы не можем доставить им этого кровавого революционного удовольствия в тех странах, чья культура создана нами, где мы хранили ее до сегодняшнего дня и где мы сделались их рабами! За свое участие в культуре, которую создали мы и только мы, они должны платить нам подать (Kulturzins), они должны добровольно служить нашей культуре и нам самим. С удивительной ясностью сформулировал этот (принцип) Ману в своих Законах: «Чандала имеет право на жизнь лишь в том случае, если пообещает арию быть его... слугой.» (46)
Этот манифест по спасению европейской цивилизации был опубликован в тысяча девятьсот двадцать восьмом году в венском журнале «Остара». В статье под характерным заголовком «Мир во всем мире как дело и победа блондинов» (Der Weltfriede als Werk und Sieg der Blonden) высказал свои излюбленные идеи его главный редактор Йорг Ланц фон Либенфельс.
И сам Ланц, и его журнал, названный в честь древнегерманской богини весны, давно уже приобрели у взыскательной венской публики устойчивую, хотя и несколько скандальную репутацию. С первого же номера (он вышел в свет в девятьсот третьем), Ланц неутомимо проповедовал одни и те же воззрения, сочетая работу над многостраничными учеными трактатами (47) с зажигательной публицистикой для широкого читателя. Правда, ненавистник «чандалов» не отличался правдивостью, когда дело касалось его самого: принадлежа по рождению к среднему классу (Адольф Йозеф Ланц родился в тысяча восемьсот семьдесят четвертом году в семье венского школьного учителя), он, не побрезговав нехитрой генеалогической подделкой, сам наделил себя и звучной аристократической фамилией «фон Либенфельс», и родословной, восходившей к древним германцам.
Редактору «Остары» предстояло прожить еще двадцать шесть лет. Его смерть в тысяча девятьсот пятьдесят четвертом году прошла незамеченной: провозвестник «ариософии», среди почитателей которого некогда числились Август Стриндберг и фельдмаршал Горацио Герберт Китченер, был прочно забыт и у себя на родине, и за ее пределами. Историки и психологи вспомнят о нем позднее – чтобы воспроизвести духовный климат старой Вены, где сформировались взгляды молодого Гитлера. И, как мы увидим, - далеко не безосновательно.
Венская ариософия, ведущим представителем которой был Ланц (а также его старший современник Гвидо фон Лист), возникла в примечательное время и в примечательном месте. То, что сегодня именуется расизмом, на исходе девятнадцатого столетия воспринималось как неотъемлемая часть научного мировоззрения. Питаемое навыками и мифами колониального господства представление о неравенстве человеческих рас и о расовом конфликте как о движущей силе истории вошло в моду повсеместно: трудно даже сказать, где оно было наиболее распространено. (48) Стремительно – и также повсеместно - развивался в то время и новый, расистский антисемитизм, существенно отличавшийся от прежней церковной юдофобии.
Однако и на этом фоне ариософия выделялась, во-первых, особой агрессивностью, а во-вторых – своеобразным апокалиптическим пафосом. Объяснить и то, и другое едва ли возможно, не приняв во внимание резких и болезненных перемен в жизни Австро-Венгерской монархии и особенно ее столицы, пришедшихся на последние десятилетия девятнадцатого века и первые годы двадцатого.
Объединение германских земель под главенством Пруссии и без Австрии (разбитой в Австро-Прусской войне тысяча восемьсот шестьдесят шестого года и изгнанной Бисмарком из Германского союза) само по себе оказалось глубокой травмой для австрийцев, издавна ощущавших себя солью земли немецкой. То было лишь начало: спустя год от Австрии практически отделились венгры (отныне Венгерское королевство подчинялось императору исключительно на основе личной унии и обязывалось согласовывать свои действия с венским кабинетом лишь во внешнеполитических делах). На севере же, во вновь созданной Германской империи, ненавистный Бисмарк начал культуркампф – широкую антикатолическую кампанию, направленную в первую очередь на искоренение австрийского влияния, традиционного для «воссоединенных» южнонегерманских земель. В бывшей имперской столице Праге чехи все настойчивее добивались если еще не политической, то языковой и культурной автономии. К острому чувству неуверенности прибавился небывалый кризис идентичности: все вокруг стремились к национальному самоопределению, а у немецких земель дунайской монархии отсутствовало даже общее историческое название. Областью духа неприятности, однако, не исчерпывались: в начале нового столетия Вена впервые столкнулась с проблемой массовой иммиграции – главным образом из Восточной Европы. К тысяча девятьсот десятому году одних только галицийских евреев в переполненной беднотой столице насчитывалось около ста семидесяти тысяч, т.е. около восьми процентов ее населения. В жизнь венского среднего класса вторглась неведомая прежде опасность: многочисленные конкуренты, прошедшие суровую школу черты оседлости и умевшие бороться за существование. (49)
Патологической реакцией на все эти явления и стало мифотворчество ариософов. В современной Европе, утверждали они, продолжается та же борьба между доблестными ариями и дикарями-чандалами, что тысячи лет назад началась в пенджабских лесах. И решающая битва не за горами.
В рассуждениях Листа, Ланца и их приверженцев нетрудно узнать индогерманское учение романтиков – только безнадежно упрощенное и огрубленное. И вместе с тем в них присутствуют новые черты, романтикам совершенно не свойственные. Ариософия, по существу, представляла собой неоязыческую религию – со строгим внутренним уставом, обрядами и праздниками. Разумеется, официально (и субъективно) ее адепты оставались католиками; однако на рубеже веков почвеннические устремления (воплотившиеся в движении «Прочь от Рима!» (Los-von-Rom Bewegung) и Движении за реформу жизни (Lebensreform) сделали австрийскую католическую интеллигенцию как нельзя более податливой к прельщениям древнегерманской мифологии. (50)
Конфликт между «ариогерманцами» и «чандалами» принял под пером Ланца откровенно расистский и в то же время мистический характер. Первые, утверждал он, наделены магическими способностями, однако обречены утратить их, если и дальше будут смешиваться с «чандалами». Брахманистское представление о пратиломе (противоестественном браке) Ланц дополнил новейшими теософскими мифологемами: предки «чандалов», согласно его учению, родились от связей между представителями неполноценной «лемурийской расы» и морально неустойчивыми арийскими женщинами и, стало быть, эти «содомские обезьяньи детеныши» - вовсе не люди, а животные, искусно имитирующие человеческие повадки. В такой интерпретации арийский миф легко переводился на язык политических лозунгов: «Если же чандалы не захотят (быть слугами «арийской» культуры – А.П.), то ... пусть убираются в пустыню, где воют шакалы (Schakalwueste), чтобы горилла и мандрил поприветствовали их как своих «товарищей» и сородичей... Там они получат возможность воплотить в жизнь свои социалистические, большевистские, демократические, пролетарократические теории всеобщего, равного и тайного избирательного права... Там, где избирательным правом пользуются (люди, носящие фамилии) «Кон», «Леви», «Дойч» и т.д., на него вполне могут претендовать и гориллы с мандрилами...» (51)
Ланц требовал всеобъемлющей расовой сегрегации – и ради достижения этой цели считал оправданным любое насилие. «Они хотят классовой борьбы, а получат расовую – вплоть до кастрационного ножа!» - подобные угрозы в адрес «чандалов» повторялись в его журнале из номера в номер. (52)
Как не раз отмечали исследователи, призывы Ланца отправлять «расовонеполноценных» на принудительные работы в точности предвосхищали практику третьего рейха. В тогдашней же Европе ариософам оставалось лишь строить планы: для расправы с зарвавшимися «чандалами» не годились ни парламентский строй, ни даже самодержавие. В последнем Ланцу пришлось убедиться на собственном опыте. Стремясь воплотить свою теорию в жизнь, он не обошел своим вниманием и Россию. «Еще в 1904 году, - рассказывал редактор «Остары», - я послал мою «Теозоологию» некоторым царским приближенным. Мало того, я и в личных беседах говорил о страшной опасности, которая им угрожала. И что же? Я столкнулся не только с полным непониманием, не только с полным отсутствием расового сознания, но вдобавок еще и выяснилось, что моя книга в России запрещена, а сам я приговорен к тюремному заключению». (53)
В годы первой мировой войны автору «Теозоологии» довелось встретиться еще с одним читателем из России. «... В Лозанне, - вспоминал Ланц, - я случайно познакомился с Лениным. Нас познакомила одна баронесса - импонирующий образчик арийской расы... К моему безграничному удивлению, оказалось, что он самым тщательным образом изучил мой труд! А когда мы прощались - сказал с пленительной иронией: «Мне жаль вас! Ваши идеи справедливы! Но прежде, чем они смогут воплотиться в жизнь, воплотятся наши идеи, а они им прямо противоположны (Gegenideen). Почему? Да потому что христиане и арийцы, к которым вы обращаетесь, - это давно уже никакие не христиане и не арийцы, а просто-напросто свиньи.» По словам Ланца, Ленин даже предложил ему вступить в большевистскую партию. (54)
До сих пор рассказ фон Либенфельса о его встрече с лидером большевиков не нашел подтверждения ни в каких других источниках. Нет указаний и на то, что Ленин читал «Теозоологию». Вильфрид Дайм, автор первой (и пока единственной) научной монографии о Ланце, находил сомнительным, что будущий предсовнаркома мог назвать идеи венского ариософа «правильными». (55) Трудно представить себе и то, как он мог предлагать ревнителю «ариогерманства» сделаться большевиком. Наконец, на Ланца-мемуариста вообще трудно полагаться: чем-чем, а избытком правдивости он не отличался.
Вместе с тем едва ли эта история – только плод его фантазии. В среде австрийских и южногерманских расистов-почвенников комплименты из уст «большевистского главаря» (Bolschi-Haeuptling) не прибавили бы Ланцу популярности. К тому же, в приведенном отзыве о «свиньях» слышится какая-то очень знакомая, очень ленинская интонация презрения к европейскому мещанству. Тут ариософ и поборник мировой революции, пожалуй, могли понять друг друга.
Переворот, к которому призывал Ланц, был на свой лад не менее радикален, нежели революционный проект большевиков: «Не парламент, не самодержцы, не тираны, а мудрые князьях-жрецы (Priesterfuersten), [а также] получившие ариософско-мистическое образование патриции и вожди тайных духовно-рыцарских орденов и союзов, - вот кто будет решать судьбы народов... Они, руководствуясь неомальтузианскими принципами, будут прореживать человеческий кустарник и вычищать поросль, чтобы немногочисленные высокородные могли свободно дышать; мужчин, нарушающих обычай, – без всяких церемоний кастрировать, а женщин - подвергать стерилизации.» (56)
Мысль о князьях-жрецах примечательна: Ланц недвусмысленно намекает на то, что в обществе, основанном на началах ариософии, светская и духовная власть сольются воедино. Этим религиозное содержание его программы не исчерпывается: сограждан, лишенных «родового сознания» (Artbewusstlose Elemente), он приравнивал к согрешившим против Святого духа. (57)
Поражение Германии и Австро-Венгрии в Первой мировой войне Ланц воспринял как очередной триумф ненавистного «чандальства». С годами, однако, рос его оптимизм: «Уже видны контуры нового, ариософского, ариохристианского интернационала - фашизм в Италии, пробуждающаяся Венгрия, испанские фашисты, североамериканский ку-клукс-клан и, наконец, движение в Германии, сделавшее своей эмблемой свастику и прямо исходящее из принципов ариософии». (58)
Последнему из упомянутых Ланцем движений суждено было стать самой большой его надеждой и самым горьким разочарованием. Еще в тысяча девятьсот девятом году в его жизни произошло событие, в котором он впоследствии увидит знак провидения. Однажды, незадолго до окончания рабочего дня, в редакцию «Остары» нанес визит один из ее многочисленных читателей. Бедно одетый молодой человек попросил редактора продать ему несколько старых номеров – для пополнения коллекции. Ланц охотно подарил их посетителю и вдобавок ссудил его двумя кронами – на проезд. Чтобы спустя годы узнать своего должника в фюрере НСДАП.
Вожди и сектанты
Должником Гитлер оказался неаккуратным: после того, как «движение, прямо исходящее из принципов ариософии», превратилось в правящую – а вскоре и единственную - партию третьего рейха, престарелого гуру не только не пригласили разделить успех ученика, но, более того, вскоре запретили даже издание его сочинений. Чем это было вызвано?
«Эти профессора и невежды, основывающие нордические религии, портят мне все дело. Почему же я терплю это? Они помогают разрушать, а это – именно то, что мы только и можем делать сейчас. Они вселяют беспокойство. А всякое беспокойство способствует творчеству», - так, по свидетельству Германа Раушнинга, лидер НСДАП оценивал религиозные эксперименты «народнических» кружков и объединений. (59)
Подчеркнутый скептицизм Гитлера по отношению к ариогерманскому обновленчеству, его стремление дистанцироваться от ревнителей «немецкой веры», не раз отмечали мемуаристы и исследователи. Вместе с тем многие суждения диктатора и, в частности, некоторые пассажи в «Майн Кампф», недвусмысленно указывают на то, что религиозные претензии вовсе не были ему чужды. Гитлер не только не скрывал своих антихристианских убеждений, но и вполне откровенно говорил о методах, которые намеревался применить ради полной дехристианизации немецкого общества. «Что нам делать? – поучал он своих ближайших сподвижников. - То же самое, что делала католическая церковь, когда обращала язычников в свою веру: сохранять то, что можно сохранить, и перетолковывать (курсив мой – А.П). Мы пройдем весь путь в обратном направлении: пасха - больше не воскресение из мертвых, а вечное обновление нашего народа; рождество – это появление на свет нашего спасителя: духа героизма и свободы нашего народа... Я гарантирую вам... что [священники]... сменят крест на нашу свастику. Вместо крови того, кого они прежде считали спасителем, они станут причащать чистой кровью нашего народа.» (60)
Почему же фюрер столь явно демонстрировал «основателям нордических религий» свою неприязнь? Заметим, что редактор «Остары» был далеко не единственным среди тех, кому пришлось горько разочароваться в новом режиме. Не менее разительным примером исторической неблагодарности стала судьба Рудольфа фон Зеботтендорфа (Глауэра), в 1919 году организовавшего в Мюнхене ариософское «Общество Туле» (die Thule-Gesellschaft). В Баварской республике общество стало одним из главных центров контрреволюции, а затем сыграло немалую роль в становлении НСДАП. Книга Зеботтендорфа «Прежде чем пришел Гитлер» (“Bevor Hitler kam”), вышедшая в свет вскоре после гитлеровского переворота, подверглась запрету, а ее автор все двенадцать лет нацистского господства оставался на скромных должностях в разведке. (61)
Правда, к некоторым поборникам «немецкой веры» фюрер относился вполне благосклонно. Так, например, в марте тридцать седьмого он принял своего бывшего союзника Эриха Людендорфа. Престарелый фельдмаршал просил у рейхсканцлера позволения возобновить деятельность двух расистско-неоязыческих организаций - "Tannenbergbund" и "Deutschvolk", возглавляемых им самим и его женой Матильдой и запрещенных тремя с половиной годами раньше. Гитлер не стал возражать, и борцы за «спасение от Христа» продолжили свои радения под новым названием – «Союз за немецкое богопознание» ("Bund fur Deutsche Gotterkenntnis").(62)
За всеми этими эпизодами нетрудно заметить один и тот же политический мотив. Известно, что диктатор Германии вообще не терпел разговоров о своих идейных предшественниках - за единственным исключением Рихарда Вагнера. На то у него были свои причины. И, прежде всего – забота о сохранении своего харизматического облика, необходимость поддерживать свою популярность, которая – он, несомненно, учитывал это – существенно превосходила популярность руководимой им партии. Германия должна была видеть в фюрере и рейхсканцлере своего единственного спасителя, а потому роль адепта никак ему не подходила. И когда Зеботтендорф называл Гитлера «музыкантом, сыгравшим сочиненную нами мелодию», то не только тщеславие, но и инстинкт политического самосохранения побуждал нацистского лидера к самым решительным ответным мерам.
В случае же с Ланцем дело осложнялось еще одним досадным неудобством: подобно самому фюреру, редактор «Остары» был австрийцем, да и его «Теозоология» представляла собой легко узнаваемое, хотя и гротескно-мифологическое отражение противоречий, в конце концов погубивших дунайскую монархию. При традиционной неприязни северных немцев к Австрии и к католическому югу вообще, лишний раз напоминать о своих корнях (а также о южных корнях всего нацистского движения) было крайне нежелательно.
Непригодность ариософии как средства индоктринации была обусловлена и ее неистребимо сектантским характером. Сложившаяся еще в девятисотых годах – со всеми внутренне присущими ей политическими рецептами и религиозными обертонами – она и в тридцатых была все еще неспособна выполнить свою роль в обосновании «религиозного переживания нацизма». Подчеркнуто агрессивный тон Ланца-публициста, его беспрестанные призывы «взять в руки кастрационный нож» могли отпугнуть тех, кто еще не расстался с моральными предрассудками прошлого столетия. Упования на «князей-жрецов», сами по себе вполне созвучные нацистскому вождизму, плохо согласовались с «рабочими» и «социалистическими» притязаниями гитлеровской партии. Вдобавок, о ссылках на «лемурийскую расу» и прочих теософских фантазиях, которыми Ланц и его единомышленники обосновывали исключительность ариогерманцев и неполноценность «чандалов», никак нельзя было сказать, что они ««не противоречат законам научного мышления». (63)
Презрительные отзывы Гитлера об ариософских «Wanderscholaren» объяснялись, таким образом, не разногласиями по существу дела, а тактическими расхождениями: их амбиции он находил безосновательными, а усилия – преждевременными. «В свое время мы позаботимся об этом, - заверял он соратников. – Без своей собственной веры немецкий народ не выстоит. Но что это такое, никто не знает. Мы чувствуем это. Но этого недостаточно.» (64)
Другие полагали, однако, что религиозное обновление Германии не терпит дальнейших отлагательств. В июле тридцать третьего они собрались в Эйзенахе, чтобы объявить о создании Движения за немецкую веру (Deutsche Glaubensbewegung). Кроме юдофобии и общего стремления к переменам, их объединяло немногое: между людендорфовцами, «свободомыслящими» и «религиозно-нордической рабочей группой» не прекращались ожесточенные споры. Характерно, что ключевой фигурой движения стал человек, отличавшийся агрессивно антихристианскими взглядами, и к тому же индолог по специальности. (65)
Якоб Вильгельм Хауэр был, несомненно, самым выдающимся из немецких востоковедов, участвовавших в «борьбе за мировоззрение». И его пример с особой наглядностью демонстрирует те трудности, с которыми столкнулись конструкторы новой религии. Для нацистской элиты Хауэр был настоящей находкой. Выходец из рабочей семьи и каменщик по профессии, получивший в молодости теологическое образование, он отправился в Индию, чтобы провести там более пяти лет в качестве миссионера, а, вернувшись на родину - сделал весьма убедительную академическую карьеру: в тысяча девятьсот двадцать седьмом году Хауэр получил кафедру в Тюбингене.
В конце двадцатых имя Хауэра – одно из самых громких в немецкой ориенталистике. Его санскритологические работы – о йоге, ведийском ритуале, о Бхагавадгите – выходят одна за другой. (66) Бывший миссионер не склонен, однако, удовольствоваться сугубо академическими достижениями. Его цель – стать религиозным реформатором. И когда нацисты, придя к власти, объявляют о начале «борьбы за мировоззрение», он решает, что его время пришло. Уже в тридцать третьем Хауэр вступает в возглавляемый Розенбергом Союз борьбы за немецкую культуру, затем – в Гитлерюгенд; среди нацистских теоретиков он становится вскоре одним из наиболее влиятельных.
В религиозных распрях тридцатых годов «обновленец из Тюбингена» занимал открыто антихристианскую позицию: кандидат в члены Движения, будь он протестант или католик, должен был открыто порвать со своей конфессией. Немудрено, что Хауэр сразу же оказался в эпицентре конфликта между Гиммлером и Герингом. Все свои надежды ревнители «немецкой веры» связывали, разумеется, с баварской группировкой. Заинтересованность была взаимной, и в самом скором времени Хауэр начал сотрудничать с «Аненербе».
Сущность «немецкого боговидения» (deutsche Gottschau), как его понимал Хауэр, изложена в его многочисленных сочинениях, почти ежегодно появлявшихся в печати на протяжении всего нацистского периода. На их примере можно проследить стремительную эволюцию, которую индогерманский миф претерпел в двадцатом столетии. «Индогермания» (Indogermanien) по Хауэру – это целостное и нерасторжимое историко-культурное целое, единая цивилизация, равным образом включающая в себя индоариев и современных немцев. И на протяжении тысячелетий противостоящая чуждым «семитско-переднеазиатским влияниям». (67)
Эти идеи были вполне созвучны венской ариософии. В то же время между Хауэром и Ланцем существовало и немаловажное различие. Если редактор «Остары» являл собой пример принципиального и фанатичного мифотворца, то реформатор из Тюбингена оставался всего лишь ученым, поставившим свои исследования мифотворчеству на службу. Оттого ему было не в пример труднее упростить картину реальности настолько, чтобы она могла стать предметом мифологического изображения.
В первую очередь это относилось к основной теме мифа – индогерманскому единству. Задача перед Хауэром стояла намного более трудная, чем когда-то перед романтиками: он должен был доказать, что между древними и нынешними арийцами существует не одна лишь языковая - и не только расовая - но еще и религиозная преемственность. И «немецкое боговидение» - пантеистическая мистика Мейстера Экхарта, Ангелуса Силезиуса и Якоба Беме – выглядело в его интерпретации как прямое продолжение «метафизики Упанишад». Для профессионального историка индийской философии в те годы было, однако, аксиомой, что «индусский спиритуализм» - вдохновлявший еще Шлегеля и Шопенгауэра – восходил вовсе не к брахманистской ортодоксии, но к текстам, с ее точки зрения либо просто сомнительным (Атхарваведа), либо, по крайней мере, существенно расходящимся с ней по содержанию (Упанишады). (68) Вдобавок, созданы эти тексты были, скорее всего, не на традиционно арийских землях и в среде, которая вполне могла включать в себя и ассимилированных варваров. Этот сюжет Хауэр - с особым вниманием к расово-этнической стороне вопроса – подробно рассмотрел в своей известной работе «Вратья», вышедшей в свет за шесть лет до гитлеровской «национальной революции». (69) Как некогда Шлегель, он исследует судьбу тех, кому не пришлась по душе «строгая брахманская конституция», - но делает это на новый лад. Племена вратьев, нередко нападавших на арийские племена, исследователи обычно причисляют к индоевропейцам. Относительно их религии мнения расходятся: одни полагают, что она с самого начала отличалась от брахманизма, другие – что вратьи, первоначально близкие к ариям, с течением времени отделились от них и стали приносить жертвы по иным обрядам. Восхвалению вратьев и описанию их верований посвящена одна из книг Атхарваведы. Исходя из этого, некоторые ученые считают вратьев создателями «четвертой веды», а саму ее - памятником их культуры, индоарийской по происхождению, но не брахманистской по духу. При этом путь к брахманизму вовсе не был для них закрыт: существовала особая ритуальная церемония (вратьястома), пройдя которую, вратьи могли быть приняты в брахманскую варну. Строго говоря, источники вполне позволяют интерпретировать вратьев и как ариев-отступников и как аризируемых варваров. Эту последнюю трактовку и стремился дезавуировать Хауэр: связывая с Атхарваведой истоки индусского спиритуализма, он настаивал на ее безусловно арийском происхождении.
В тридцатых годах главную заботу «тюбингенского реформатора» составляли, однако, уже не вратьи, но те, в ком он видел хранителей индогерманского наследия на немецкой почве: Якоб Беме, Ангелус Силезиус и прежде всего Мейстер Эккхарт. (70) Его книги и статьи, в которых анализ индогерманизма сопровождался антисемитской и антихристианской риторикой, были высоко оценены новыми хозяевами Германии. В документах «Аненербе» имя Хауэра упоминается часто – и всегда в деловом и позитивном ключе: его работ ждут, его предложения обсуждают, к его мнению прислушиваются.
И все же претензиям Хауэра было суждено воплотиться в жизнь лишь частично; среди факторов, помешавших ему осуществить свой религиозно-обновленческий проект, следует упомянуть и неизжитый академизм. При разработке новой религии его штудии могли послужить лишь вспомогательным инструментом. Для широкой индоктринации требовался более красочный миф, рисующий связь между древней прародиной и третьим рейхом без утомительных историко-философских построений. (71)
Отто Ран и наследие катаров
“… Кроме того, посылаю Вам несколько снимков с изображением богомильских захоронений на территории Герцеговины... В связи с этими захоронениями рейхсфюрер СС попросил ... вступить в контакт с дивизией «Принц Ойген».» (72)
Пакет из берлинской штаб-квартиры «Аненербе» помечен четырнадцатым мая тысяча девятьсот сорок третьего года. Оберштурмбанфюрер СС Отто Байер - ему было адресовано письмо - имел все основания быть довольным. Всего четырьмя днями раньше он отправил секретное донесение в Берлин. “Во время операций... в Хорватии, Боснии и Герцеговине, - сообщал Байер, - ... мое внимание не раз привлекали огромные могильные камни, которым, по-моему, больше тысячи лет». Любознательный офицер расспросил местных жителей и, ознакомившись затем с некоторыми образцами боснийского фольклора, нашел вполне естественным связать причудливые захоронения со средневековыми богомилами, а этих последних объявить потомками древних готов, некогда – в этом оберштурмбанфюрер не сомневался – населявших югославянские земли. (73)
Весной сорок третьего у частей СС, расположенных в Боснии, несомненно были заботы и помимо богомильских захоронений. Но инициатива оберштурмбанфюрера пришлась кстати. Собственно, рисковал он немногим: важнейший принцип нацистской культурной политики в том и состоял, чтобы повсюду обнаруживать следы германского влияния. Но Байера занимали не одни лишь готы. В своем письме он довольно подробно останавливается и на доктрине богомильства, и на основных моментах его истории. В целом демонстрируя вполне основательное знание предмета.
Тем примечательнее неточность, вкравшаяся в его рассказ. «Тщетно пытался Ватикан истребить богомилов, снаряжая крестовые походы», - указывает оберштурмбаннфюрер. Это сказано явно по инерции: между упоминанием о преследовании богомилов византийскими императорами и рассуждением о германском происхождении Святого Петра. (74) Мы знаем, однако, что дело обстояло несколько иначе: в самом деле, и Иннокентий III, и Григорий IX, и Иннокентий IV, и Бенедикт XII не раз призывали к крестовым походам против боснийских богомилов (а Григорий IX – и против болгарского царя Ивана Асеня, обвиняя его в покровительстве еретикам), однако «снаряжал» эти карательные экспедиции ( в тех случаях, когда призывы воплощались в жизнь) вовсе не папский престол - это делали короли Венгрии. Нам предстоит, однако, вскоре убедиться, что допущенная Байером неточность была лишь отчасти обусловлена недостатком эрудиции и невниманием к мелким историческим деталям.
Получив письмо оберштурмбанфюрера, исполнительный директор «Аненербе» сразу начинает действовать: присланные из Боснии материалы он переправляет сотрудникам института – с указанием как можно скорее приступить к работе над ними. Специалисты реагируют сдержанно: многое из сообщенного Байером не только давно известно, но и неоднократно было опубликовано. Профессиональный скептицизм дополняется явным нежеланием ехать в далекую Боснию. Тем не менее, о гото-богомильских памятниках завязывается обширная переписка. И вот - спустя полгода - вмешательство высшего руководства кладет конец спорам и проволочкам. «Рейхсфюрер... сказал, - сообщают Зиверсу из личного штаба Гиммлера, - что богомилов следует рассматривать в связи с катарами и альбигойцами». (75)
Это краткое замечание неожиданно проясняет всю картину. Альбигойцы – вот с кем Байер перепутал богомилов. (76) Такая историческая аберрация ничуть не выглядит неожиданной: о том, от кого и сам он, и рейхсфюрер СС могли почерпнуть свои сведения о пиренейских еретиках, уничтоженных крестоносной экспедицией, долго гадать не приходится. По странному совпадению, именно четырнадцатого мая, только четырьмя годами раньше, Гиммлер получил известие: этот человек, в недалеком прошлом входивший в его ближайшее окружение, найден мертвым в одном из горных ущелий Тироля.
Среди «интеллектуалов СС» Отто Ран – таково было его имя – представлял собой фигуру, одновременно исключительную и типическую. Не он один разрабатывал альтернативную, нехристианскую религию для рейха. Но мысль о том, что ее источником может стать доктрина альбигойцев, звучала парадоксально. Правда, мотив, предопределивший духовные поиски Рана, - стремление раскрыть тайну Святого Грааля - был вполне характерен для немецкого неоромантического почвенничества.
Отто Ран родился в тысяча девятьсот четвертом году в Оденвальде – крошечной исторической области, на северозападная часть которой принадлежит Гессену, восточная – Нижней Франконии, а южная – Бадену. Впоследствии семья переехала в Гисен; здесь, в гимназии ландграфа Людвига, будущий сотрудник Гиммлера, по собственному признанию, впервые услышал об альбигойцах на уроке истории. Окончив гимназию, юноша изучал в Гисене право, но вскоре прервал обучение - по финансовым причинам. С тех пор и до самой своей таинственной гибели в марте тридцать девятого Ран будет вести жизнь литератора-богемьена, и даже вступление в СС почти не отразится на его привычках.
Интерес к судьбе альбигойцев не был для немецкой культуры совершенно новым явлением. В тысяча восемьсот сорок втором году Николаус Ленау опубликовал свою знаменитую поэму (77), цитатами из которой будут изобиловать сочинения Рана. Но, по существу, двух писателей, вдохновлявшихся историей катаризма, мало что объединяет. Для Ленау альбигойцы находятся в одном ряду с другими романтическими мятежниками: Яном Жижкой, Савонаролой и американскими индейцами, гибнущими от рук белых колонизаторов. Иное дело Ран: его цель – реконструировать тайное учение южнофранцузских еретиков; ключом же к последнему оказывается легенда о Граале, благодаря Вагнеру сделавшаяся одним из культурных символов эпохи. Рыцарское предание о чаше с кровью Христовой молодой литератор дополнит двумя гипотезами: во-первых, - что Граальсбург, о котором идет речь в «Парцифале» Вольфрама фон Эшенбах и замок Монсегюр суть одно и то же, а во вторых – что уничтожение святого Грааля – на совести тех, кто утопил в крови общину катаров.
В начале тридцатых годов Ран при поддержке своих французских друзей и покровителей путешествует по югу Франции и изучает катарские памятники. Одновременно он предпринимает неудачную попытку разбогатеть, открыв небольшой отель в Усса ле Бене. Предприятие с треском проваливается, и погрязшему в долгах двадцативосьмилетнему бизнесмену приходится в буквальном смысле спасаться бегством.
Зато его литературная карьера развивается стремительно. Новую власть Ран встречает с полным одобрением; в начале тридцать третьего он вступает в Имперский союз немецких писателей; в том же году выходит в свет его книга об альбигойцах – «Крестовый поход против Грааля». (78)
* * *
Свою концепцию катаризма Ран строит, основываясь на трех основных представлениях: о еврействе, об иберийско-кельтской традиции и о христианстве как поле битвы между ними.
«Семитская религия» и культура, последний очаг которой находился в Пиренеях, противоположны друг другу во всем, однако наиболее наглядно их несовместимость проявляется в различном отношении к женщине: если у евреев Ева – служанка своего мужа, то у иберов и кельтов она – напротив, его госпожа (domina). Свое высшее воплощение эта идея находит в культе прекрасной дамы, созданном миннезингерами. (79)
Непримиримый конфликт между двумя традициями предопределил и внутреннюю неоднородность христианства. Уже сам этот термин заключает в себе противоречие: Иисуса из Назарета Ран считает не основателем новой религии, а всего лишь еврейским пророком, мечтавшим единственно об исполнении стародавних мессианских чаяний. (80)
Новая же религия сложилась, по мнению Рана, намного позже. Ее становление автор «Крестового похода...» связывает с растворением иудейской традиции в стихии язычества. Еврейского мессию (Христа) предают забвению; его именем называют солнечное божество; в календаре шабат уступает место «солнечному дню» (Sonnentag) – воскресенью. (81) Языческий дух одерживает верх над еврейством.
Эта победа оказывается, однако, преходящей. Укрепляется церковная иерархия и, как некогда языческий Рим на учеников Назареянина, обрушивает всю свою мощь на еретиков. Усиление папской власти Ран истолковывает как иудейский реванш. (82)
Постепенно мрачное и догматическое «христианство дома Давидова» порабощает Европу. Только в Пиренеях сохраняется очаг древней солярной религии. Здесь в течение столетий (начиная с присциллианцев четвертого века до н.э.) находят приют гонимые еретики, т.е., по Рану – враждебные иудеохристианскому духу язычники. Но в тринадцатом веке крестоносцы уничтожают и эту цитадель солнечного культа. (83)
Что же представляло собой тайное учение катаров? Читателю «Крестового похода...» может поначалу показаться, что особого секрета здесь нет: Ран воспроизводит катарские легенды, в которых слышатся отзвуки позднеантичной гностической традиции. Основанной на двух основных представлениях – о Боге как о духе и о несовершенстве сотворенного мира.
Мир в доктрине гностицизма - вовсе не творение Божье. Точнее – библейскому Богу-творцу (гностики снисходительно именовали его «демиургом» - мастеровым; во многих случаях этот образ отождествлялся с ангелом света - Люцифером) здесь отводится совершенно иная роль: созданный им мир не только исполнен зла, но и по существу иллюзорен.
Подлинная же картина реальности выглядит иначе. Одно над другим высятся семь небес. На каждом из них есть свои ангелы, в том числе один главный. Натурфилософия катаров несложна: универсум складывается из четырех элементов (стихий): воздуха с облаками, океана, земли и огня, бушующего в ее чреве.
Нарушителем спокойствия оказывается обуреваемый честолюбивыми замыслами Люцифер (ангел света). Он упрашивает Всевышнего на семь дней уступить ему свои полномочия. А получив верховную власть, и не думает от нее отказываться. Чтобы покончить с произволом, два ангела с третьего неба, в свою очередь, просят Бога позволить им сойти на землю – и Всевышний, читающий в ангельских сердцах, дает свое согласие.
Обо всем этом узнает Люцифер. Он пускает в ход свои чары, и мятежники погружаются в глубокий сон. И просыпаются лишь после того, как демиург заменил их тела на новые. Теперь у ангелов новые имена - Адам и Ева. Стремясь заставить их забыть о своем небесном происхождении, Люцифер поселяет их в райском саду. (Именно необходимостью скрыть от людей подлинное устройство мира катарская традиция объясняет запрет вкушать от древа познания.) Адам и Ева становятся прародителями человечества, точнее – человеческих тел; в эти тела Люцифер вкладывает души остальных ангелов и достигает абсолютной власти над миром.
Чтобы положить конец его тирании, Бог решает открыться людям и посылает на Землю Христа. Здесь антагонизм между доктриной альбигойцев и каноническим христианством достигает кульминации. Учителя катаризма отрицали какую бы то ни было связь между распятым еврейским проповедником и истинным посланцем Божиим; примечательно, что их комментатор Ран именно посредством этого тезиса обосновывает свое неприятие иудеохристианской традиции. Человеческая природа Иисуса объявляется иллюзорной, однако и цель всей мировой истории, согласно катарской доктрине, состоит в том, чтобы, покончив с господством Люцифера, потомки Адама и Евы вновь обрели свою ангельскую природу.
Пересказав катарские легенды, автор «Крестового похода...» развертывает и собственную религиозно-историческую фантазию. Главную роль в ней играет представление гностиков и альбигойцев о единой духовной природе божества и мира (конечно, подлинного, а не обманного, созданного Люцифером): если Бог и мир суть одно и то же, то Христос (в гностико-катарской интерпретации) не мог быть единственным посланцем. Подтверждение этому тезису Ран обнаруживает даже в словах Иисуса об Утешителе из евангелия от Иоанна. Разумеется, не евангельские тексты послужили основным источником для его концепции. Характерно, однако, что цель Рана – разработать альтернативу христианству – становится особенно очевидной в тот момент, когда он переходит к рассказу о Манитоле (Manitola) - (празднике Утешителя (Parakletos) - занимавшей главное место в ритуале альбигойцев. Картина народного торжества призвана пробудить в читателе ностальгию по золотому веку солярной «иберийско-кельтской» цивилизации. Каково же было представление катаров о Святом Духе-Утешителе? Ран предлагает реконструировать его, основываясь на толковании термина: корень «mani» он связывает с латинским- «mens», а «mens», в свою очередь, возводит к индоевропейскому корню «man». Эта нехитрая лингвистическая цепочка – лишь способ решить значительно более важную задачу: связать манитолу – а через нее катарское представление «духе» – с буддизмом. Катарский символ mani - сияющий драгоценный камень, глядя на который «дети света» должны были забывать о земных страстях, - по мнению Рана, не что иное, как знак дхьянибудды Авалокитешвары (Будды сострадания). (84)
Этим выводом и определяется значение «Крестового похода...» в истории индогерманизма. В Пиренеях двадцатидевятилетний литератор обнаружил прямых наследников Арьяварты. Средневековая южнофранцузская ересь и буддизм предстали в изображении Рана как части единого целого. Несуразности его аргументации были видны лишь специалистам. Помимо несомненных литературных достоинств, его книга обладала и важным идеологическим преимуществом: враги «солнечной религии» - крестоносцы-французы и направлявшая их римская курия - оказывались носителями еврейского духа. Такой синтез юдофобии и антихристианства – одновременно метафизический и историософский – не только сделал Рана популярной фигурой в «народнических» кругах, но и привлек к нему внимание рейхсфюрера СС.
Теперь Рану не приходилось ломать голову над тем, как поправить свои финансовые дела. В тысяча девятьсот тридцать шестом году он вступает в СС, а вскоре Гиммлер зачисляет его в свой личный штаб. Можно предположить, что в планируемом изучении индогерманских древностей искателю Грааля отводилась значительная роль. Между тем круг интересов Рана расширяется: теперь он ищет памятники «солнечной религии» по всей Европе и даже совершает поездку по Исландии. А спустя год выпускает новую книгу: «Двор Люцифера, путешествие к добрым духам Европы». (85)
О том, почему эта стремительная карьера оборвалась менее чем два года спустя, до сих пор спорят исследователи. Достоверно известно, что в феврале тридцать девятого Ран подал заявление об увольнении из СС, и что оно было удовлетворено. А в мае жандармерия тирольского горнолыжного курорта Зелль обнаружила в ущелье его мертвое тело, сильно тронутое тлением. По данным полиции, смерть наступила в ночь с тринадцатого на четырнадцатое марта. Об ее причинах можно только догадываться. Согласно наиболее популярной версии, Ран покончил с собой после того, как руководству СС стало известно о его гомосексуализме. (86) По другим сведениям, он впал в депрессию во время поездки в Бухенвальд. Но, по существу, даже тот факт, что автор «Крестового похода...» ушел из жизни добровольно, нельзя считать твердо установленным.
В течение всех последующих лет нацистского господства имя Рана было окружено молчанием. В документах СС оно более не упоминалось (если такие упоминания и сохранились, то они чрезвычайно редки). При этом исследование дуалистических ересей продолжалось: теперь в его орбиту, помимо катаров, попали и родственные им богомилы.
Как и во многих других случаях, гибель исследователя не стала препятствием для дальнейших поисков в заданном им направлении.
Нацистский синкретизм
Военный разгром третьего рейха и последующая денацификация немецкого общества помешали партии Гитлера и Гиммлера довести индогерманистский религиозный эксперимент до конца. Тем не менее, важнейшие его параметры можно воссоздать вполне достоверно. Чем бы ни вдохновлялись создатели новой религии – подлинными индийскими памятниками (весь ведийских канон, в особенности Упанишады, а также тексты смрити, прежде всего «Законы Ману»), подделками нового времени («Книга Ура-Линды») или дуалистическими средневековыми европейскими ересями (доктрины катаров и богомилов), - альтернатива «импортированному христианству» всегда имела легко одни и те же легко узнаваемые контуры. Любая из ее версий основывалась на трех основных представлениях: об общей «ариогерманской» прародине, о разрыве с ней, обусловившем современный кризис, и о враждебной «контрцивилизации», на которую (а вместе с ней и на испорченных ею нестойких выходцев из собственной среды) возлагалась ответственность за историческую катастрофу.
До синтеза всех этих версий создателям «нового мировоззрения» было еще далеко. Судить о том, как они предполагали решить эту задачу, можно по печатной продукции руководящих лиц. Одним из которых был профессор Вальтер Вюст, после отставки Германа Вирта занявший пост куратора «Аненербе».
Тридцативосьмилетний уроженец Пфальца, ставший своего рода заместителем рейхсфюрера СС по научной части, мало походил на одержимого неоромантика Рана, да и на прочих представителей немецкой националистической богемы. Он был настоящим академическим ученым, к тому же весьма преуспевающим. «Национальную революцию» Вюст встретил хорошо известным филологом-индогерманистом, в течение семи лет преподававшим в Мюнхенском университете; к тому моменту его академическая карьера давно уже переплелась с политической. Начав с должности советника при Национал-Социалистическом союзе учителей, молодой профессор почти сразу же после установления нового режима был назначен деканом (Komissarischer Dekan) философского факультета. Весной тридцать шестого, во время торжеств по случаю тысячелетия со дня смерти короля Генриха Птицелова, Вюст знакомится с Гиммлером. А спустя два года рейхсфюрер (к тому времени уже возложивший обязанности президента «Аненербе» на самого себя) поручает ему научное руководство институтом.
Для исследователя «нацистской религии» позиция куратора «Аненербе» - высококвалифицированного специалиста и одновременно - высокопоставленного партийного идеолога - представляет особый интерес. В возможностях изложить ее у Вюста не было недостатка. Наиболее важные его выступления вошли в сборник, вышедший в сорок третьем году под характерным заглавием «Индогерманское исповедание» («Indogermanisches Bekenntniss». (87)
Под пером Вюста индогерманский миф превращается в набор идеологических формулировок, строго выверенных и легко переводимых на язык политики. Задача германистики (Germanenkunde), по его мнению, заключается в том, чтобы воссоздать не только историю индогерманской цивилизации (как это было характерно, к примеру, для Хауэра), но и становление единой индогерманской империи. Начало этого процесса в Европе Вюст относит к временам Карла Великого. Иное дело всемирная история: здесь первый император германцев – только продолжатель древней традиции, восходящей, по меньшей мере, к государству Ахеменидов. Эту мысль, вполне отчетливо выраженную уже некоторыми романтиками, куратор «Аненербе» проецирует и на двадцатый век: захват Реза-шахом власти в Иране он рассматривает как возрождение древнего индогерманского великодержавия. (88)
Индогерманская экспансия принципиально отлична от любой другой: она не похожа «ни на паразитическую эксплуатацию со стороны отдельного человека, как мы обнаруживаем это у евреев, ни на хаотические набеги кочевников». (89) Чем же объясняется ее исключительность? В интерпретации Вюста - системой ценностей, основанной на мировом законе (рита) и унаследованной германцами от своих восточных предков. Двумя важнейшими ее чертами куратор «Аненербе» считает, во-первых, культ семьи, а во-вторых, - сакрализацию государства.
Не приходится удивляться тому, что основное внимание он уделяет этому последнему сюжету. Индогерманская традиция обожествления государственной власти пронизывает всю мировую историю: Ашока из династии Маурьев и Фридрих Барбаросса, Фридрих Второй Гогенштауфен и Карл Пятый Габсбург – для Вюста - в равной степени ее носители. (90)
Однако и враждебные ей силы глубоко укоренены в европейском прошлом. Антигосударственную тенденцию в истории Запада Вюст возводит к христианскому (т.е. в конечном счете иудейскому) принципу «Царство мое – не от мира сего». Наиболее полным его воплощением куратор «Аненербе» считает католическую церковь, пик могущества которой пришелся на начало тринадцатого века. Именно тогда, устами Иннокентия Третьего, папство не только с небывалой откровенностью провозгласило тезис о государстве как о дьявольском изобретении, но и действительно чуть было не подчинило себе европейские монархии. (91) И Вюст делает вывод: выстоять в борьбе с врагами германство сможет, лишь вернувшись к своей подлинной исторической первооснове, по которой, как он проникновенно констатирует, тоскует немецкая душа. (92)
Стиль его становится, однако, заметно более сдержанным, стоит ему лишь завести речь о том, к чему именно немцам надлежит вернуться. К почитанию Вотана и Фрейи? Нет, осторожно замечает Вюст, вновь оживающая вера должна найти свое выражение «не в мнимосвященном (scheinheilig) заимствовании потускневших богов, но в приближении к тому, что их создало». (93)
Речь идет, таким образом, о религиозном почитании самой индогерманской традиции. Невозможном, как подчеркивает автор «Индогерманского исповедания», без подробного ее изучения. Тем более примечательно, что собственные его рассуждения об «источнике силы народного духа» на удивление легко сводятся к нескольким незамысловатым поучениям. Реконструируя традицию, германист должен исходить из человека (любопытно, что, провозглашая это, Вюст апеллирует к авторитету Фейербаха), однако исследовать человеческую сущность надлежит непременно во взаимосвязи с расовыми и пространственными (raeumlich) факторами. (94)
Основным методом исследования филолог Вюст считает интерпретацию слов и текстов. Каких же именно? В первую очередь - ведийских, коль скоро в них зафиксирован первоначальный миф (Urmythos) индогерманской религии. Среди последних автор «Индогерманского исповедания» в духе времени ставит на первое место Упанишады и, в частности, Чхандогью, с ее учением о безграничности человеческой души (атман), совпадающей с душой универсума. (95)
Нетрудно заметить, что наибольшую осторожность и наименьшую конкретность выражений автор «Индогерманского исповедания» обнаруживает, говоря именно об анонсированном «оживлении веры». Отстаиваемая им концепция истории несомненно представляет собой миф, однако пределами историографии этот миф и ограничивается.
О том, почему дело обстоит именно так, долго гадать не приходится. Куратор «Аненербе» мог комментировать и обосновывать идеологические принципы индогерманизма. Но возвещать приход новой религии не только ему, но и его шефу было не по чину. На такого рода декларации в гитлеровском рейхе имел право лишь один человек. Так до конца на это и не решившийся.
По существу, для окончательного оформления индогерманистской религии недоставало немногого: политический культ вождя должен был вырасти до размеров настоящего религиозного культа. В конце концов так и случилось - но уже после падения третьего рейха. В наиболее гротескных формах эту трансформацию осуществили гуру международного интеллектуального неонацизма – Максимиани Портас (Савитри Деви) и Мигель Серрано. (96)
В их произведениях, вот уже несколько десятилетий составляющих канон современных ультраправых, Гитлер стал воплощением безличного Абсолюта: последней аватарой Вишну, бессмертным духом, скрывающимся в ледяных пустынях Антарктики. Другие адепты арийского мифа, избегая прямой апологетики фюрера, нашли своих героев среди «интеллектуалов СС». Эта, несколько более осторожная версия индогерманского неоязычества (ее сторонники, как правило, основываются на «языческом империализме» Юлиуса Эволы) нашла адептов во многих странах, в том числе и в России (в лице так называемых «неоевразийцев»). (97)
Современные приверженцы «традиции» настойчиво подчеркивают ее «транснациональный» характер. «Мы не мыслим Европу без Индии, - настаивает, к примеру, известный французский ультраправый публицист Франсуа Буше. (98)
Но, по существу, культ индийской духовности как альтернативы «импортированному» иудеохристианству мало зависит от показаний политического барометра. И процветает далеко за пределами неонацистской секты.
Две цивилизации противостоят друг другу в сознании его адептов. Одна с незапамятных времен ни разу не отклонилась от собственного пути, другая испытала разрушительное вторжение чужаков. Одной присуще органическое единство, другая пережила надлом уже на заре своего существования. Одна поставила чандалов на место, другая сама подпала под их власть.
«Наша естественная эволюция в Западной Европе, - писал Юнг Мигелю Серрано, - была нарушена благодаря вмешательству цивилизации, более высоко развитой, нежели наша собственная. Нас прервали в самом начале, когда наши верования были еще варварски политеистическими; эти верования были загнаны в подполье и оставались там последние две тысячи лет. Этим... объясняется разорванность, которую мы обнаруживаем в западном мышлении. Пребывая еще в примитивном состоянии, мы были вынуждены позаимствовать... христианскую доктрину любви и милосердия... Сознание освободилось от иррациональных и инстинктивных импульсов – зато индивидуальность была полностью утрачена. Западный человек разрывается между сознательной и бессознательной личностями.» (99)
Обращаясь к Серрано, Юнг мог не уточнять, чье именно разрушительное вмешательство он имеет в виду.
ПРИМЕЧАНИЯ
1. (U.S.) National Archives Microcopy N T 580, Rolls 201, 128, 200, 170.
2. Gerald Reitlinger, SS: Die Tragoedie einer deutschen Epoche (цит. по : John Keegan, Die Waffen-SS, MOEWIG Band Nr. 4303, Moewig Taschenbuchverlag Muenchen/Rastatt, 1981, SS. 19 – 20.
3. Александр Дугин, Консервативная революция. Краткая история идеологий третьего пути. http://www.arctogaia.com/public/konsrev/3way.htm
Такая характеристика порядков, царивших в СС, – не что иное, как пример сознательного мифотворчества. Еще в 1944 (!) году выпускались инструкции, запрещавшие присвоение военных наград лицам частично еврейского происхождения (juedische Mischlinge) (US National Archives, NT Microcopy 580, Roll 122). И это ограничение было далеко не единственным. Характерно в этой связи специальное разъяснение аппарата СС (от 24 августа 1944 года) относительно того, кто может быть награжден Железным Крестом. Как указывалось в этом документе, награда предназначена лишь для «немцев и (представителей) других германских народов». К последним были отнесены эльзасцы, лотарингцы, люксембуржцы, жители Протектората (Протекторат Богемия и Моравия – А.П.), эстонцы, латыши, литовцы, датчане, шведы, норвежцы, голландцы, фламандцы, валлоны. (U.S.) National Archives, Microcopy N Т 580, Roll N 122). Между тем в СС служили и представители многих других народов. Там, правда, не было «ближневосточных» или тибетских подразделений, но были итальянские, венгерские, французские, русские, украинские; а 1944 года также албанские и боснийские. Существовал, хотя и не принимал участия в военных действиях, индийский отряд. (ср. John Keegan, указ. соч., S.S. 334 – 348.) Это многообразие не было, однако, сочтено поводом для пересмотра или хотя бы модификации принципов «расовой» иерархии, как ее понимали в СС.
4. Цит по: John Keegan, указ. соч., S.S. 164 – 165.
5. Nicholas Goodrick-Clarke, Black Sun, p. 125. Подробный анализ этой темы см. в кн.: Frank Helzel, Ein Konig, ein Reichsfuhrer und der wilde Osten: Heinrich I. (919-936) in der nationalen Selbstwahrnehmung der Deutschen, Bielefeld: Transcript, 2004.
6. Miguel Serrano, C.G. Jung @ Hermann Hesse. A Record of Two Friendships, Shocken Books, New York, 1971, p. 85; Н.А. Бердяев, Экзистенциальная диалектика божественного и человеческого, Париж, YMCA-Press, 1952, сс. 219 – 220.
7. William L. Shirer, The Rise and Fall of the Third Reich, New York, 1990, p.p. 234 – 235.
8. Закрытые инструкции СС и другие материалы, посвященные празднованию «дней солнцеворота» (Julfest), хранятся, в частности, в (U.S.) National Archives, T 580, Roll 200. Следует также отметить, что при оценке близких к нацизму интеллектуалов, как немецких, так и зарубежных (например, итальянских), идеологические службы СС придавали особое значение их воззрениям на христианство. Так, например, в донесениях, касающихся Юлиуса Эволы, в качестве одного из главных аргументов против использования его в структурах «Аненербе» высказывается мысль, что этот видный представитель итальянской фашистской философии в последнее время утратил ранее присущий ему антихристианский пафос. (US) National Archives, Microcopy N T 580, Roll 72)
9. Выступление Бормана и фрагмент розенберговского проекта приводятся в New York Times, January 3, 1942.
10. Ср. Leon Poliakov, The Aryan Myth. A History of Racist and Nationalist Ideas in Europe, New York, 1977, pp. 71 - 76
11. Как свидетельствуют многие материалы, антихристианская направленность нацистской идеологии нередко вызывала отрицательную реакцию и у тех, кто, с политической точки зрения, проявлял по отношению к режиму полную лояльность. В качестве примера такого рода настроений можно привести письмо лютеранского священника по имени Хофман с отказом от подписки на журнал «Germanien» - орган института «Аненербе» (см. ниже), написанное, по всей вероятности, в 1936 или 1937 году. Свое решение Хофман прямо объяснял антихристианскими тенденциями журнала, неприемлемыми для него «как по научным, так и по моральным соображениям.» (U.S.) National Archives, T 580, Roll 200, Ordner 596.)
12. Kater, Michael H. Das Ahnenerbe. Forschungs - und Lehrgemeinschaft in der SS, Heidelberg, 1974.
13. Fritz T. Epstein, War-Time Activities of the SS-Ahnenerbe, in: On the Track of Tyranny, Freeport, New York, 1971, p. 79
14. M. Kater, указ. соч. с. 357- 358.
15. Следует отметить, что аресты сторонников Штрасера и близких ему идеологов начались раньше, и в момент расправы с руководством штурмовых отрядов «Черный фронт» (официально запрещенный в феврале тридцать третьего) уже не представлял серьезной угрозы ни для Гитлера, ни, тем более, для режима в целом. Спасаясь от гестапо, «революционные национал-социалисты» перенесли свою деятельность в Австрию, а затем – в Чехословакию. В Германии оставались лишь отдельные нелегальные ячейки. (см. Patrick Moreau, Nationalsozialismus von links. Die “Kampfgemeinschaft Revolutionaerer Nationalsozialisten” und die “Schwarze Front” Otto Strassers 1930 – 1935, Stuttgart, 1985, SS. 162 – 199.
16. Прусско-баварское противостояние сыграло важную роль и в истории самих штурмовых отрядов. В этой связи стоит упомянуть о первом «путче СА», произошедшем в Берлине в августе – сентябре тысяча девятьсот тридцатого года. Именно тогда, стремясь создать противовес мятежному лидеру берлинских штурмовиков Вальтеру Штеннесу, Гитлер решил вернуть Рема (после «пивного путча» перебравшегося в Боливию) и вновь поручить ему руководство СА. Ср.: Patrick Moreau, Nationalsozialismus von links, SS. 72 – 74.
17. Необходимо уточнить, что эпитеты «прусская» и «баварская» отражают именно политические интересы, отстаиваемые обеими группировками. И ту, и другую фракцию возглавляли южане: Геринг, как и Гиммлер, был уроженцем Баварии, а Фрик – Пфальца. Исключение составлял Гейдрих – выходец из Саксонии.
18. Следует отметить, что, в отличие от Розенберга, Рихард Вальтер Дарре – министр сельского хозяйства и руководитель Союза немецких крестьян – был в те годы союзником Гиммлера и одним из учредителей «Аненербе».
19 -23. Erlaeuterungen zu den verpflichtenden Grundgedanken der Deutschen Glaubensbewegung, (U.S.) National Archives, T 580, Roll 201, Ordner 624
24. Цит. по: О.А. Вайнштейн, Западноевропейская средневековая историография, Москва, 1964, с. 318.
25. Ср. P. Joachimsen, Geschichtsauffassung und Geschichtsschreibung in Deutschland unter dem Einfluss des Humanismus, I. Teil, Leipzig-Berlin, 1911.
26. Heinrich Heine, Werke und Briefe in zehn Baenden, Bd. 5, Aufbau-Verlag Berlin, 1961, S.S. 14, 15.
27. E.M. Arndt, Versuch in der vergleichenden Voelkergeschichte, Leipzig, 1843, S. 392.
28. New Essays Concerning Human Understanding, by Gottfried Wilhelm Leibnitz; together with an appendix consisting of some of his shorter pieces; tr. from the original Latin, French and German, with notes by Alfred Gideon Langley. New York, The Macmillan Company; London, Macmillan & Co., ltd., 1896., III, Ch. II.
29. Friedrich Schlegel, Kritische Friedrich- Schlegel Ausgabe, Siebenter Band (Studien zur Geschichte und Politik), Muenchen-Padeborn-Wien, Verlag Ferdinand Schoeningh, Thomas-Verlag, Zuerich, 1966, S. 73 (“Reise nach Frankreich”) .
30. Heinrich Heine, Werke und Briefe in zehn Baenden, Bd. 5, Aufbau-Verlag, Berlin, 1961, S. 64.
31. Tieck und die Brueder Schlegel, Briefe, Hrsg. H. Luedeke, Frankfurt-am-Main, 1930, S. 140.
32. Ср.: Leon Poliakov, указ. соч., p. p. 191 -192.
33. Das Licht vom Orient dargestellt von Othmar Frank, Professor der Philosophie zu Bamberg. I. Theil. Nuernberg bey Lechner und Leipzig bei Besson, 1808, S. 4.
34. Das Licht vom Orient dargestellt von Othmar Frank... S. 16. О взглядах Йозефа Герреса см.: Helmut von Glasenapp, Das Indienbild deutscher Denker, Stuttgart, 1960, S.30.
35. Das Licht vom Orient dargestellt von Othmar Frank… (титульный лист).
36. Kritische Friedrich- Schlegel Ausgabe, Siebenter Band (Studien zur Geschichte und Politik), Muenchen-Padeborn-Wien, Verlag Ferdinand Schoeningh, Thomas-Verlag, Zuerich, 1966, S.S. 61, 62; Das Licht vom Orient dargestellt von Othmar Frank… , S.S. 43 – 44, 144
37. Das Licht vom Orient dargestellt von Othmar Frank… SS.46, 145 – 146.
38. Friedrich Schlegel, 1. Friedrich Schlegel, Kritische Friedrich- Schlegel Ausgabe. Achter Band. Studien zur Philosophie und Theologie. Muenchen-Padeborn-Wien, Verlag Ferdinand Schoeningh, Thomas-Verlag, Zuerich, 1975, SS. 279, 283 – 285.
39. Nicholas Goodrick-Clarke, Hitler’s Priestess, New York&London, 1998, p. 32
40. Friedrich Schlegel, 1. Friedrich Schlegel, Kritische Friedrich- Schlegel Ausgabe. Achter Band. Studien zur Philosophie und Theologie. Muenchen-Padeborn-Wien, Verlag Ferdinand Schoeningh, Thomas-Verlag, Zuerich, 1975, SS. 279, 283 – 285.
41. Manusmrti / Sanskrit text with English translation of M.N. Dutt, index of ґslokas and critical notes; introduction by R.N. Sharma, Delhi: Chaukhamba Sanskrit Pratishthan, 1998, II.23
42. R. Thieme, “Der Fremdling in Rgveda”. Leipzig, 1938.
43. «Если у шудры рождаются дети от женщины-вайшьи, кшатрийки или брахманки, то такие называются соответственно айогава, кшатта и чандала... Такие браки... считаются противоестественными и возможны только тогда, когда царь не следит за соблюдением законов». (Артхашастра, или Наука политики, Москва, 1993.)
44. Этот же принцип лежит и в основе явления, которое в современной Индии принято называть санскритизацией. “Санскритизация — это процесс, состоящий в том, что “низкая” индуистская каста, племя или иная группа изменяет свои обычаи, обряды, идеологию и образ жизни, приближая их к образу жизни высоких, зачастую дваждырожденных каст”. (Srinivas М. N., Social Change in modern India, Berkeley, 1967, s. 6).
45. Ср.: L. Leon Poliakov, The Aryan Myth. A History of Racist and Nationalist Ideas in Europe, New York, 1977, pp. 191 –192; о Христиане Лассене см. Ernst Windisch, Geschichte der Sanskrit-Philologie und indischen Altertumskunde.Erster Teil. Strassburg, 1917, SS. 164 – 188.
46. Jorg Lanz von Liebenfels, Der Weltfriede als Werk und Sieg der Blonden, in: Ostara III. Serie, Nr.4, Wien, 1928, S. 4f.
47. В 1905 году был опубликован главный из них – «Теозоология» (полное название – «Теозоология, или Наука о содомских обезьяньих детенышах и об электроне богов. Введение в древнейшее и новейшее мировоззрение и оправдание князей и дворянства» (Theozoologie, oder die Kunde von den Sodoms-Aefflinge und dem Goetterelektron. Eine Einfuehrung in die aelteste und neueste Weltanschauung und eine Rechtfertigung des Fuerstentums und des Adels. Moderner Verlag, Wien-Leipzig-Budapest, 1905).
48. Примером более умеренного, «методологического расизма», прямо не предполагавшего шовинистических выводов, может служить творчество краковского социолога и правоведа Людвига Гумпловича (1838 – 1909) и его ученика Густава Ратценхофера (1842 – 1904).
49. Ср.: Stanislav Andreski, “An Economic Theory of Antisemitism”, in: Elements of Comparative Sociology, London, 1964, pp. 291 – 310.
50. Wilfried Daim, Der Mann, der Hitler die Ideen gab. Die sektierischen Grundlagen des Nationalsozialismus, Wien-Koeln-Graz, 1985; Nicholas Goodrick-Clarke, The Occult Roots of Nazism, New-York, 1992;
51. Jorg Lanz von Liebenfels, Der Weltfriede als Werk und Sieg der Blonden, in: Ostara III. Serie, Nr.4, Wien, 1928, S. 4 – 5.
52. Jorg Lanz von Liebenfels, Der Weltfriede als Werk und Sieg der Blonden, in: Ostara III. Serie, Nr.4, Wien, 1928, S.9
53. Jorg Lanz von Liebenfels, Ueber den Umgang mit Tschandalen, ein neuer “Knigge”, I Teil, 1934, S. 5.
54. Там же
55. Wilfried Daim, указ. соч., SS. 111 - 112.
56. Jorg Lanz von Liebenfels, Der Weltfriede als Werk und Sieg der Blonden, in: Ostara III. Serie, Nr.4, Wien, 1928, SS. 14 – 15.
57. Jorg Lanz von Liebenfels, Der Weltfriede als Werk und Sieg der Blonden, in: Ostara III. Serie, Nr.4, Wien, 1928, S. 7.
58. Цит. по: Zeitschrift fuer Menschenerkenntnis und Menschenschicksal. Verlag Herbert Reichstein, 1927, 1. Jahrgang, S. 11
59. Hermann Rauschning, Gespraeche mit Hitler, 1973, Lizensausgabe Europa-Verlags – AG Wien, S. 52
60. 77. Hermann Rauschning, Gespraeche mit Hitler, 1973, Lizensausgabe Europa-Verlags – AG Wien, S. 51
61. Об обществе Туле см.: Hermann Gilbhardt. Die Thule-Gesellschaft - vom okkulten Mummenschanz zum Hakenkreuz. Mainz, 1994; Detlev Rose, Thule-Gesellschaft, Tuebingen, 1994
62. О Матильде Людендорф см. недавно опубликованную работу Франка Шнорра: Frank Schnorr, Mathilde Ludendorff und das Christentum: eine radikale voelkische Position in der Zeit der Weimarer Republik und des NS-Staates, Egelsbach: Haensel-Hohenhausen, 2001.
63. Ср. Примечание 17.
64. Hermann Rauschning, Gespraeche mit Hitler, 1973, Lizensausgabe Europa-Verlags – AG Wien, S. 52.
65. Подробно о Хауэре см.: Margarete Dieks, Jakob Wilhelm Hauer, 1881 – 1962. Leben, Werk, Wirkung, 1986; Shaul Baumann, Die Deutsche Glaubensbewegung und ihr Grunder Jakob Wilhlm Hauer (1881-1962). - Marburg : diagonal-Verlag, 2005.
66. Hauer, Jakob Wilhelm, Der VrЇatya; Untersuchungen ueber die nichtbrahmanische Religion Altindiens. Stuttgart, W. Kohlhammer, 1927; он же Der Yoga als heilweg, nach den indischen Quellen dargestellt, Stuttgart, W. Kohlhammer, 1932.
67. Ср. Hauer, Jakob Wilhelm, «Deutsche Gottschau»; Stuttgart, K. Gutbrod, 1935. SS. 2– 63. См. также приведенные выше фрагменты «Пояснения к основополагающим тезисам «Движения за немецкую веру».
68. Ernst Windisch, Geschichte der Sanskrit-Philologie und indischen Altertumskunde. Erster Teil. Strassburg, 1917, SS. 327; Paul Deussen, Die Philosophie der Upanischads, Leipzig, 1919.
69. Hauer, Jakob Wilhelm, Der VrЇatya; Untersuchungen ueber die nichtbrahmanische Religion Altindiens, Stuttgart, W. Kohlhammer, 1927
70. Hauer, Jakob Wilhelm, Der Kampf um Meister Eckehart, Stuttgart, K. Gutbrod, 1936.
71. Говоря о мифотворчестве «Аненербе», невозможно обойти молчанием деятельность его первого президента Германа Вирта, по преимуществу связанную с так называемой «Книгой Ура-Линды». Эта тема остается за рамками настоящей статьи. Автор готовит к печати специальную работу, посвященную Вирту.
72 -74 (US) National Archives, T 580, Roll 201
75. (US) National Archives, T 580, Roll 128
76. Напомним, что, в отличие от венгерских походов в Боснию, экспедиция северофранцузских баронов и рыцарей против альбигойцев была организована Святым престолом и возглавлял ее папский легат Арно Амори. Королевские войска присоединились к крестоносцам лишь в самом конце военных действий. О политике папского Рима по отношению к Болгарии см. Дуйчев И.С. Приноси към историята на Иван Асен II // Дуйчев И.С. Българското средневековие. София, 1972. С. 310-313.
77. Фрагмент поэмы Н.Ленау «Альбигойцы» (в переводе В.В. Левика) опубликован в сборнике «Золотое перо. Немецкая, австрийская и швейцарская поэзия в русских переводах. 1812 – 1970. Составление, вступительная статья и примечания Г.И. Ратгауза», Москва, 1974, с. 596
78 - 84. Rahn, Otto, Kreuzzug gegen den Gral, Freiburg i. Brg., Urban-Verlag, 1933, SS. 72-73, 103-106, 121.
85. Luzifers Hofgesind, eine Reise zu Europas guten Geistern., Leipzig, Berlin, Schwarzhaeupter-verlag, 1937.
86. Cр.: Detlev Rose, Auf den Spuren von Luzifers Hofgesind (Otto Rahn: Kreuzzug gegen den Gral/Luzifers Hofgesind: a review). www. Jf-archiv.de/archiv/25aa22.htm
87-95. Walther Wuest, Indogermanisches Bekenntniss. Sieben Reden. Ahnenerbe, Stiftung-Verlag, 1943. SS. 4, 5, 10, 20, 30, 22, 38, 68, 69, 79-122, 133.
96. Savitri Devi Mukerji, The Lightning and the Sun, Buffalo, NY: Samisdat Publishers, Ltd.. (1979), pp. 222 – 229; Miguel Serrano, Adolf Hitler, el Ultimo Avatara, Santiago, La Nueva Edad, 1984, pp. 122 – 132.
97. Из многочисленных публикаций этого направления отметим своеобразную хрестоматию нацистской, пронацистской и околонацистской мысли: «Александр Дугин представляет: Конец света. Эсхатология и традиция». Москва, Arktogaia, 1998.
98. http://elem2000virtualave.net/9buchet.html
99. Miguel Serrano, C.G. Jung @ Hermann Hesse. A Record of Two Friendships, Shocken Books, New York, 1971, p. 52.