Александр Илюшин

«…И МОРШАНСКИЕ СКОПЦЫ…»

---

 

Есть каженики, кои из чрева материна родилися такими, и есть каженики, коих исказили человеки, и есть каженики, кои исказилися сами царствия ради небесного. Могущий вместить да вместит.
Матф. XIX, 12.

 

Интерес к скопцам (каженикам) появился у меня с далекого детства. Кое-что (немногое) узнал о них и сразу воспылал любопытством. Боже мой, кто они, эти таинственные незнакомцы, что это за люди, или быть может нелюди, сколько тут неразгаданного и увлекательного, чем одушевлена их жуткая секта? Снились сны. В одном из них мой приятель, царство ему небесное, давным-давно умер, отстриг мне ножницами то, без чего человек становится кастратом. При этом оскопитель кривлялся и мерзко хихикал. А я будто потом подхожу к зеркалу и вижу себя повзрослевшим, пополневшим, в восточном халате и с тюбетейкой на голове, ни дать, ни взять евнух в персидском гареме. Пробую свой голос: ля-ля, ля-ля, — пищу нестерпимо. Ужас. Проснулся, но этот кошмар запомнил на всю жизнь, и часто мерещился непоправимый позор страшного увечья, издревле закрепленный речением: «Муж может стать скопцом, но скопец никогда не станет мужем». Глупо сказано, но умнее не придумаешь: «Не быть мне мужем и отцом».
Кто родом из позапрошлого столетия, тот, верно, знает о нем нечто такое, чего не знает никто другой. Похвастаюсь — не собой, конечно, а бабушкой моей Екатериной Николаевной Волковой (1883–1963). Родилась, росла и училась в г. Касимове Рязанской губернии, гимназию закончила еще в XIX в. Читать, писать умела, в игры девичьи играла, тайны сердечные хранила — неужели это было настолько недавно, что вот я помню ее живую между тем как она современница писателя И.А. Гончарова! Много рассказывала про «те баснословные года», но не на все вопросы отвечала охотно. Так, ей не нравилась и даже беспокоила моя маниакальная привязанность к теме о скопцах. Нашел чем интересоваться! Люди как люди, только… это самое… без этих самых… Да ну тебя, Сашка. Пристал как банный лист. Ну, были, были у нас скопцы. Нет, не много: Касимов все-таки не Моршанск. Чего особенного? Сидит себе старый меняло в своей меняльной лавке, занимается меняльными делами, щупленький, морщинистый, голосок такой дребезжащий…
— Писклявый?
Не писклявый, а дребезжащий. Пищат только те, кого в детстве изуродовали, и у них еще мужского голоса не было. А у этого даже бороденка росла. Жиденькая, паршивенькая, но бороденка…
В другой раз бабушка, словно бы уступив моим слезным мольбам, рассказала еще один случай. Был в Касимове крупный, уездного масштаба, судовладелец. Говорили, что он тоже из скопцов, хотя серьезного повода он для этого не давал и даже содержал — может быть для отвода чьих-то глаз — двух «штучек», купеческих дочерей. Неизвестно, что он с ними делал, ласкал ли и каким образом, но содержал. И вот идет он по причалу, вдоль берега Оки, в сопровождении своих холуев, а тут, по пути, на груде каких-то досок, сидит некий пьяненький мужичонко, томится, тоскует, весьма громко икает и рыгает. Судовладелец приостановился, прислушался к этим рыганиям и насмешливо вопросил: «Что, душа с Богом разговаривает?» А тот ему в ответ: «Не с тобой, сукин сын!» Что случилось дальше — подернуто туманом. Остался ли дерзкий мужичонко безнаказанным, или его оскопили прислужники магната, или просто избили, или в Оку столкнули в целях вытрезвления — как знать? Бабушка, понятно, не была свидетельницей этого примечательного происшествия, но по городу ползли разные слухи, достоверность которых установить невозможно.
Москва, коммуналка в доме на Первой Мещанской, близ Колхозной площади. Я на кухне (больше негде) чищу зубы, а бабушка и наша соседка Юдифь Соломоновна стоят у кухонных столиков и судачат. Юдифь — кладезь всех новостей и щедро делится ими с подругой. Если сама сочтет непристойным излагать очередной сюжет в присутствии ребенка, то сделает тайный знак: не отрывая пальцев правой руки от поверхности стола, дважды опустит на нее всю ладонь — аллегория совокупления. Я эту аллегорию да и все остальное прекрасно понимал. А бабушка, буде такое произойдет, тут же отошлет меня из кухни в комнату, чтобы я не слышал повесть распутства, а уж она послушает. Но тогда случилось несколько иначе. Юдифь не подала тайного знака, а просто начала повествовать о некоем бонвиване, который, представьте себе, Екатерина Николаевна, «дружил» сразу с четырьмя женщинами, а они о том как-то проведали, познакомились все вчетвером — и…
— Перессорились? Передрались?
Напротив, объединились. У одной из них, между прочим, медицинское образование. Собрались у нее, пригласили своего голубчика, накачали его коньяком, водкой, красным и белым портвейном, пивом, а когда он лишился чувств и рухнул, извините, под стол, стащили с него все лишнее и кастрировали. Вообразите себе его пробуждение. Такой неожиданный сюрприз. Вот бедняжка…
Я замер с зубной щеткой во рту. Бабушка сделала страшные глаза и кивнула Юдифи Соломоновне в мою сторону: нельзя же при ребенке… Та пожала плечами: маленький, ничего не понял, он и слов-то таких не знает. Я этих жестов не видел — стоял, отвернувшись спиной, но догадался. Бабушка сказала, что хватит мне грызть щетку, и чтобы я шел в комнату. Я так и не узнал, что там было дальше: заявил ли потерпевший в суд? отомстил ли оскопительницам и в первую очередь этой суке медсестре, или врачихе, кто она там? Или смирился с суровой участью скопца, нашел единоверцев и радеет с ними? или стал евнухом в подпольном гареме у какого-нибудь крупного советского вельможи? В воображении проносились разные картины. Любимую мою прародительницу я расспрашивать не посмел, соседку нашу — тем более, зато все разболтал своим одноклассникам и дворовым мальчишкам. Теплая была компания. Люди восприимчивые ко всему прекрасному. Особенно Кеша, одаренный поэт и художник. И Андрей Егоров, талантливый математик. Под руководством Кеши мы коллективно сочинили песню на известный мотив из Чаплина («Я Чарли безработный, / Живу я как животный»). И пели. К сожалению, этот памятник детского фольклора прочно забыт как мною, так даже и Кешей, и Андреем. Запомнили лишь две строки: «Теперь я стал кастратом, / Е...у я аппаратом». Однако я всерьез и на всю жизнь заразил Иннокентия своей любовью к скопцам, и они стали важной в его творчестве — и в стихах и в живописи, тем более что я время от времени подогревал эту его заинтересованность новыми байками. Он рифмовал: скопчество — общество — отчество. То были преимущественно промахи незрелой мысли и нечистого воображения, но я завидовал его умению и предчувствовал, что к концу своей долгой жизни он создаст нечто грандиозное (так оно и получилось). Но это — впереди.
А пока — читать, читать… Отец моей подружки Лоры, неистовый библиоман и обладатель одной из лучших в Москве домашних библиотек, открыл мне доступ в нее: сиди здесь и читай сколько хочешь. О радость познания! Пушкин, Некрасов, Достоевский, Салтыков-Щедрин, Мельников-Печерский, какие-то совсем никому не известные авторы, рассказ одного из них о том, как скопцы охмурили и кастрировали какого-то мужика, а он, придя в себя наутро, вспомнил, что дома его ждет молодая жена, «и запоздалые слезы потекли по его лицу»… Биография Кондратия Селиванова, описания скопческих радений, публикации скопческих песен. Речи адвоката В.Д. Спасовича, защищавшего моршанских кажеников… Спасет ли их Спасович? Сообщения о скопцах, сосланных в Соловецкий монастырь, где они, холоднокровные, ужасно страдали от северной зимней стужи… О, с этого момента меня увлекает все, что как-то связано с Соловками. Какая тема: скопец в Соловках! Сказать об этом Кеше… Попутно — судорожно — выписки из книг, вроде того: «Между хлыстовством, скопчеством и духовным скопчеством много точек соприкосновения» (Бонч-Бруевич). Или: «Сидящие… скопцы бьют в такт правой рукой по коленке, а радеющие хлысты хлопают в ладоши…» (Мельников-Печерский, «Белый голубь»). Надо бы освоить эти приемы. И я бью себя по коленкам, и рукоплещу в экстазе.
Лора то с грустью, то с досадой смотрела на меня. Еще бы: ведь я больше внимания уделял не ей, а книгам. К тому же она, как и бабушка моя, неодобрительно относилась к предмету моих расследований. Небезопасное это дело! Я и сам подчас чувствовал себя мотыльком, летящим в пламя свечи. Еще придется скользить над бездною и, может быть, упасть в нее. Человек наделен не только инстинктом самосохранения, но и противным ему соблазном саморазрушения. Иначе не было бы самоубийц, алкоголиков и… скопцов. Не только человек, но и человечество в целом одержимо этим пагубным соблазном и потому неспособно жить в мире и согласии. Лора этого не понимала. Да я и не старался объяснить. У нее было женское презрение к скопцам. Послушайте поэму Кедрина «Приданое» в исполнении артистки Т. Дорониной, и вы это поймете: с каким отвращением она произносит слово «кастраты»! Женщина в мужчине чтит мужчину и не прощает «не-мужчине». Особенно добровольному — добровольно отказавшемуся ею насладиться и ее оплодотворить.
Лексикография, видать, тоже отчасти женщина. В словарях русского языка есть слово «голубь», словосочетание «голубь мира» (без отсылки к Пикассо), но нет словосочетания «белый голубь» в значении «скопец». Есть слово «меняло» — и опять-таки без указания одного из его значений — тоже «скопец». Филологическая неосведомленность или стыдливое умолчание? Может быть, и самого слова «скопец» не будет, когда выйдет том на букву «С»? Дождались, вышел. Слава Богу, скопец на месте. И на том спасибо. При этом толкователи не забыли напомнить нам, что скопец — член «изуверской» религиозной секты. Изуверства, доложу вам, вообще немало в нашей жизни с ее партийностью и народностью, не в скопчестве корень зла.
Я всегда любил русскую провинцию, но до поры до времени как-то заочно, из Москвы. Скитания по России начались позже. Часть зимы 1957–58 гг. я провел в Моршанске, отсюда все и пошло. Разумеется, в первую очередь — краеведческий музей. Собственно, других культурных центров в граде на берегах Цны, Тамбовской области, и вовсе не было. Сколько тут всего, от каменного века до наших дней. Богатая экспозиция. И вот желанное — стенд, посвященный моршанским скопцам. Черт! В зобу дыханье сперло. С фотографии, сделанной видимо в ходе судебно-медицинской экспертизы, на меня смотрела Богиня Красоты. Скопческая богородица Анна Сафонова. Она обнажена до пояса. Ее грудь… Нет, я не найду слов описать эту грудь, разве что словами бабушки: «это самое… без этих самых…» Я с трудом оторвал взгляд от страшных рубцов, снова прилепил его к лицу Богини. Никогда не видел (оно и понятно — мало еще жил) и никогда не увижу такой поразительной красоты. Все, Лора, я люблю другую. Сойти бы с ума и галлюцинировать, ощущая себя в небывалом соитии с нею. Перенестись бы, переселиться в 60-е гг. XIX в. Но упряма необратимость времени. Историческое прошлое нашей страны обошлось без нас, оставив нам лишь могилы предков и смутную память о них.
И назавтра в музей, и напослезавтра в музей. На третий день меня пропустили без билета. Служащие, конечно, заметили странного посетителя, ежедневно замирающего перед скопческим стендом. Один из них подошел ко мне и предложил познакомиться. Научный сотрудник Борис Алексеевич. Очень приятно, а я Александр, студент из Москвы, интересуюсь скопцами. Борис Алексеевич вызвался погулять со мной по городу и кое-что показать. Какая удача! Хоть немножко развеяться, а то прямо наваждение какое-то — торчать здесь и вожделеть глядючи на Анну. Мы оделись и отправились в путь. Вскоре подошли к церкви XVIII в. Оказалось, скопцы называли ее «на крови». Здесь, в правление Екатерины, был впервые выявлен первый моршанский скопец, публично бит кнутом (до крови), а затем сослан в Сибирь. Здесь же, происками белых голубей, была воздвигнута потом эта церковь, они ее чтили и в ней молились вместе с обыкновенными православными прихожанами. Пойдем дальше, Саша. На Красную площадь. Думаете, что только у вас в Москве Красная площадь? Нет, есть такая и в Моршанске… По дороге Борис Алексеевич рассказал о том, что я уже и так знал: как и почему секта христов переименовалась в секту хлыстов после того, как во время христовско-скопческого радения, сопровождавшегося взаимными флагеллациями, скопец хлыстом выбил глаз христу. Созвучие «христ… — хлыст».
Красная площадь обширная, заснеженная. Палаты купцов Плотицыных, богатейших и влиятельнейших скопцов. Мой провожатый и собеседник сообщил, что по его расчетам таятся там некие глубокие подполья, в которых скопили (оскопляли) людей. Делалось это торжественно, ритуально, при зажженных свечах, по всем установленным правилам жуткой игры. Отъятые гениталии закапывались в землю вместе с какими-то крестообразными эмблемами скопчества. Вот бы произвести раскопки и найти то, что могло бы пополнить экспозицию моршанского музея! Борис Алексеевич хлопотал об этом, ходил по разным инстанциям, но поддержки не получил: с какой стати и по какому праву тревожить жильцов, ровно никакого отношения к Плотицыным не имеющих? И к лицу ли советскому музею заниматься пропагандой всякой патологии, особенно скопческой? До XX съезда КПСС о таком и помыслить было нельзя; у «оттепели» свои преимущества, жить стало вольнее, но не настолько же, чтобы скопцам дать зеленую улицу в стране победившего социализма, где эта изуверская секта запрещена советскими законами! Их не привечали и раньше, в царской России, но из этого вовсе не следует, что сегодня они должны и могут быть оправданы в глазах нашего народа. Не позволим калечить наших мальчиков и девочек, юношей и девушек, мужчин и женщин, старичков и старушек!.. Вот кретины…
— А богородица Анна Сафонова тоже была оскоплена в плотицынском подвале? — трепетно спросил я.
Борис Алексеевич ответил, что убежден в этом. Плотицын был страшный человек, последователь Кондратия Селиванова. Будь его воля, вообще бы оскопил всех людей. И учеников своих воспитывал в таком духе. Он обладал даром гипнотического воздействия на человека, особенно с неустойчивой психикой. Анна же была девушка неуравновешенная, фантастически красивая, капризная и жестокая, с задатками флагеллантки, аномалиями в распределении эрогенных зон и склонностью к извращенным формам секса. Плотицын нашептал ей, что, оскопившись, она вскоре станет богородицей, обретет неограниченную власть над общиной и дар прорицаний. Обещание выполнено: и пресвятою девой обернулась, и много пророчествовала, как древняя Сибилла. Совмещенность в одном и том же обличии чудесной красоты и страшного изувечения — так жутко и вместе с тем притягательно! А что, Мелосская и Таврическая Венеры с отбитыми руками (Лувр, Эрмитаж) — неужели лучше? Все в восхищении от них. Нет, куда им до Анны Сафоновой! Те, конечно, красавицы, но эта — сверхкрасавица. Умерла рано, до тридцати лет. Такая красота не признает старости и предпочитает ей раннюю смерть. Труп свой завещала сжечь, а прах опустить в воды Цны. Пусть себе плывет к Мокше, затем в Оку, в Волгу и вниз по Матушке к морю Каспию. А когда ее труп сжигали, будто бы прозрачное облачко излетело из пламени и растаяло в сумеречном пространстве.
— Дорогой Борис Алексеевич, ради всего святого: откуда эти сведения? Ни о чем подобном я ранее не слыхивал!
Ответ был малоутешителен. Студентом Борис проходил производственную практику в родном городе, составлял опись музейных фондов. В числе прочего имелись записки, толстая тетрадь, дрожащим почерком, б/д, в новой орфографии. Автор — Модест Мельгунов, по-видимому, моршанский скопец, участник радений, один из богородицыных бичуемых рабов и поклонников. Там много чего было. По окончании института Борис вернулся в Моршанск и устроился на работу в музей. Увы! Тетради той уже не было. В 1952 г. проводилась инвентаризация фондов, и тетрадь списали в расход, уничтожили как «не имеющую исторической и художественной ценности». Ужасно. Знал бы раньше, сделал бы еще тогда выписки. Погибли и другие реликвии, в частности личные вещи Плотицына, среди них его гербовая печать, медные крестики. Вот, этим ревнителям нравственности неугоден и Плотицын. Какую фамилию дала ему судьба! Ведь скопцы умерщвляют плоть. Плотицын — умертвитель плоти, а сам-то от слова «плоть»!
Настал мой черед блеснуть познаниями. «Нет, не от слова “плоть”, — возразил я, — у него не плотская, а рыбья фамилия: плотва, плотвица, плотица. Этимологически плоть и плотва не родственны». Это я потому такой умный, что мне тоже ранее казалось, что Плотицын от плоти. Навел справки, сверяясь со словарями, и выяснилось, что нет. Борис заметно огорчился:
— О, вы, видать, филолог, Саша. Думал, что вы историк, как и я. Как же я сам не догадался! Еще мальчишкой ловил эту самую плотву в Цне. А на гербовой плотицинской печати было изображение рыбки. Точно, плотва, вы правы. Эх, жаль, красивая легенда рушится. Ну да Бог с ней. Истина все-таки важнее всего. Спасибо вам.
— Это вам за все спасибо. А красивая легенда вовсе не рушится. Есть научная этимология, а есть народная. И есть поэтическая. Вы сказали: «Плотицын — плоти умертвитель». Это же поэзия, стих, четверостопный ямб. И какое редкостное созвучие! Браво, маэстро.
Борис повеселел, а меня томила горечь утраты — погибшая рукопись Мельгунова. Это моя первая потеря, а, сколько их будет впереди в мытарствах по музеям, архивам, библиотекам! То ли в Чухломе, то ли в Кологриве (не помню уж), Костромской области, окажется, что зимой топили печь книгами, принадлежавшими Катенину. То в Якутске республиканский архив — боже… Каталожная карточка: «Священника Михаила Синцова прошение на г-на Томашевского в суд, поелику г-н Томашевский хватал его жену за части, кои принадлежат токмо одному мужу», 20-е гг. XIX в. Принесите мне это дело! Нет. Данная единица хранения уничтожена, «поелику» не имеет исторической ценности. Специалисты гребаные, ханжи тусклые! Вы не разумеете, что уже одно название этой единицы «хранения» (хорошо вы ее «сохранили»!) — большая художественная ценность. Мне остается утешать себя тем, что этот г-н Томашевский не скопец, т. е. не главный герой моих изысканий, а какой-то скандалист и сутяга, непрестанно то вовлекающий кого-то, то вовлекаемый кем-то в разные тяжбы, судя по названиям других единиц «хранения», сохранившимся в каталоге. Или в Москве, ЦГАОР: бесследно исчезли неопубликованные стихи Батенькова. Правда, потом, годы спустя, далеко от ЦГАОР, удалось их каким-то чудом разыскать и опубликовать, а в них обнаружились материалы, связанные со скопчеством. Их утрата была бы крайне проигрышной, потеряна была бы великая «художественная ценность».
Да. А пока что — утраченный Мельгунов. Пусть Борис расскажет мне о том, что ему запомнилось из записок, о радениях. Ничего не помнит наизусть. Ну, хотя бы своими словами, ведь что-то в памяти наверняка осталось. Тут он посмотрел на меня проницательно, с прищуром, как если бы разгадал всю суть моей исстрадавшейся души:
— Саша, своими-то словами вы и сами лучше меня об этом расскажете. Я же вижу, что вы все видите. Прошу покорнейше!
Что правда, то правда. Мысленно я прозирал скопческое моршанское былое. Но одно дело мои фантазии, а другое — документ. Фантазировать как-то неловко, документировать очень даже ловко. Неодолимо хотелось спрятаться за чужой спиной — очевидца Мельгунова или на худой конец Бориса, который все-таки в отличие от меня читал его записки. Однако от рассказа он уклонился. Зато потряс меня сообщением, что в Моршанске есть живая достопримечательность — живой скопец. Живет у одной богомольной старушки, которая давно его приютила. Он дряхл, ему намного больше ста лет. Скопец-долгожитель. Все время молчит, на вопросы не отвечает. Немой? Часто вечерами приходит сюда, на Красную площадь, прохаживается, смотрит на плотицынский дом и качает головой. Может быть, когда-то жил здесь. Милиция его не трогает… Похоже, не в своем уме. Зимой на нем овчинный черный тулуп — особая примета: таких в Моршанске больше никто не носит. А что, Александр, ты загорелся? Будешь искать встречи с этим живым скопцом? Еще бы… Пусть кто-то думает, что XIX век давно закончился: нет, он продолжается, и прикоснуться к нему, любимому, — великое счастье.
Я немножко проводил Бориса. Расстались у продовольственного магазина. Купил бутылку водки (продавщица недоверчиво на меня посмотрела: исполнилось ли этому юнцу 18 лет? но искомое дала) и вернулся на Красную площадь в надежде увидеть скопца. Уже темнело. Его не было. Я прождал около четырех часов, измерзся, изредка прикладывался к горлышку — согреться, а потом побрел в гостиницу. На следующий день то же самое: с утра в музей, к вечеру туда, где плотицынские хоромы. В воспаленном воображении маячил образ Анны Сафоновой. Она, такая же молодая, как целое столетие тому назад, будто бы нежила ветхого скопца, а я смотрел и, тяжело дыша, ревновал. Вот же угораздило влюбиться в скопчиху. А сто-с-лишним-летнего каженика все нет как нет. Уж не разыграл ли меня Борис?
На следующий вечер, однако, появился тот, кого я разыскивал. Дело было так. На Красной площади в один ряд стояли пять солдат, перед ними прохаживался взад-вперед прихрамывающий лейтенант — непонятно зачем все это. А чуть поодаль стоял старик в долгополом черном тулупе и вглядывался в молодых военнослужащих, ощерив редкие желтые зубы. Я подошел к нему и, в свою очередь, вгляделся в него, в его морщинистый лик. Прошло минуты две, прежде чем он повернулся ко мне. Я поклонился. Скопец молчал. Ничего, Кондратий Селиванов тоже сначала притворялся немым, а потом заговорил. Я нарочито пропищал слова из скопческой песни, текст которой читал в Москве: «Знать дает Он своим верным, / В ком открыться хочет». Выцветшие белесоватые глаза скопца округлились и засветились. От его взгляда у меня закружилась голова, и все как-то поплыло… Я услышал некое клокотание и затем — сипло произнесенные старческим фальцетом, с коротким придыханием и угадываемой радостью:
— Голубь?
— Пока нет, — глухо отозвался я уже нормальным своим голосом. Долгая пауза. И вдруг послышалось скрипучее монотонное пение скопца. Я зажмурился и напряг память, пытаясь удержать в ней вариации текстов, отдельные строки из которых я знал. Так, так… Снова молчание. И приказ: «Иди за мной». О! Ужас пагубного соблазна. Пойти за ним — и стать белым голубем? Двинулся, было, однако ноги мои будто приросли к притоптанному снегу. «Завтра, здесь, в это же время», — с усилием прохрипел я и еще крепче зажмурился. А когда открыл глаза, ни скопца, ни воинов на площади не было. Исчезли, как мимолетные виденья. Что, может и вправду галлюцинации — и зрительные и слуховые? Понятное дело, тронулся в уме. «Это из жизни другой мне / Жалобный ветер напел». Александр, полноте дурачиться, были тут солдаты с офицером, был тут скопец, пел. Посмотришь, скопец и завтра сюда придет. А звать его Романом. Прапрапрадедушка Рома. Запомни.
Вернувшись в гостиницу, я перво-наперво записал слова скопческой песни. Не уверен, что чего-то не переврал. Неважно. На то и фольклор, чтобы варьировались тексты. Скопцы их наверняка варьировали. И мне можно, потому что я душой с ними. А телом? Не заботься о завтрашнем дне, он сам о себе позаботится. Откуда-то взялась твердая уверенность в том, что это откроет мне дорогу к вожделенной Анне. Сексуально-мистическое свидание с ней — награда за подвиг. Распространенное заблуждение — полагать, что «в этих делах» скопцы никуда не годятся. Еще как годятся! О скопческом разврате немало понаписано. Плотская неполноценность есть генератор могучей энергии в интимных соитиях. Из тщедушного недоростка может вырасти великий полководец, предводитель чудо-богатырей; подобно этому кастрат может стать титаном любострастья. То, что иной мертвец «живее всех живых», — не просто красивые слова, придуманные замечательным поэтом. С подлинным верно. Скопец право же лучший любовник и для скопчихи и для нормальной женщины. Скопчиха право же лучшая любовница и для скопца и для нормального мужчины. О, если это так, может быть лучше остаться нормальным мужчиной? Но тогда потеряется шанс на встречу с Анной? А не боюсь ли боли — серпом по яйцам? Боюсь, но не очень. Роман, конечно, опытнейший оскопитель, даст обезболивающее, общий или хотя бы местный наркоз, и все путем. Но вдруг он по старости лет дисквалифицировался и сделает немножко больно? Вот опять сомнения, колебания. Решусь ли? Не уверен в себе. Но почти уверен в другом: имея золотые руки, бойкий язык и пусть-хоть-и-без-мудей фаллос, не пропадешь: и жену чужую соблазнишь, и девицу растлишь, и со скопчихой переспишь, с сестрой своей, на началах полного взаимопонимания. Итак, завтра… Что день грядущий мне готовит? Его мой взор напрасно ловит.
Тончайшая деликатность и природная стыдливость претят мне разглагольствовать о том, что произошло на следующие сутки, решился ли я встретиться с Романом, короче говоря, подвергся ли я кастрации. И то сказать: если да, то вы обзовете меня уродом безмудным, и будете правы. Если же нет, то вы обзовете меня трусом и опять-таки будете правы: испугался. Так пусть же это останется тайной от всех. Разумеется, кроме Кеши, от которого у меня секретов нет и который никогда не назовет меня ни уродом, ни трусом. Как бы то ни было, через несколько дней, слегка оправившись от пережитых потрясений, я приехал из Моршанска в Москву.
— Здорово, Кешка!
— Здорово, Сашка!
Мы обнялись. Иннокентий, конечно, пожелал узнать, как я съездил, причем в мельчайших подробностях. Рассказ мой он слушал с живейшим любопытством и заметным волнением, лишь изредка перебивая меня парочками рифмующихся слов: «хоромы — вороны», «ундер — цугундер», «Сладим-река — Владимирка». Мы шли от Детского мира в сторону Охотного ряда. Там по пути в нескольких шагах Центральные бани. Кеша пристально на меня посмотрел, и мне показалось, что сейчас он предложит зайти туда и помыться. Ишь какой! Все хочет увидеть своими глазами… Я откажусь. Но Кеша постеснялся предложить мне это. А может, и не собирался, может это мои домыслы. Через день я позвонил ему, и мне сказали, что он куда-то уехал. О, я догадался, куда: в Моршанск! Туда, где Анна, Роман, где Борис — источник столь ценной информации. Откровенность, с какой я поведал другу о своем пребывании там, не оказалась взаимной: Кеша утаил от меня свой вояж. Что ж, это его право. А мое дело собраться в Ленинград, где меня обещали познакомить со старейшим фольклористом и этнографом В.В. Даниловым, который, наверно, много знает о скопцах и сверх того откроет мне доступ к сокровищам в архиве Пушкинского дома. В путь! Питер — и далее на Север: Соловки…
Положим, что касается Соловков, то попасть туда довелось только через два с половиной года, в июле 1960. От Кеми плыл в тарахтящей посудине, которую вольнонаемные матросы, принявшие меня как своего, называли буксиром, хотя мы никаких судов не буксировали. С нами ехали несколько жителей Соловецкого поселка и военный морячок, возвращавшийся с побывки по месту службы. Он все вглядывался в морскую даль, считал чаек и то и дело напевал одни и те же слова из какой-то (собственного сочинения?) песни: «Пусть не пришла / Вовремя встретить матроса…» Наконец причалили к острову. Громадные глыбы монастырских стен, земля понабилась между ними, чахлые березки кое-где выросли из этой земли на высоте нескольких метров. Могила Авраамия Палицына. Господи, до чего же все интересно. Я поселился в крестьянской избе семейства Дияшевых, был угощаем самогоном и свеже-соленой сельдью. Это совсем неподалеку от монастыря. Встречи в офицерском клубе со «славными пенителями моря», бильярдные игры… Меня обыгрывали, но денег не брали, тем более у меня их почти и не было. Так, учили юнца (-скопца?) Меня учили, и впоследствии я стал-таки неплохим бильярдистом. День на четвертый кому-то показалось подозрительным, что какой-то хмырь, видать с большой земли (с материка), сует нос куда не надо, чего-то здесь высматривает, вынюхивает. Задержать! Меня допрашивал капитан, не помню которого ранга. Документы! Я предъявил паспорт. Этого мало, недостаточно, нужно специальное разрешение: «Мы не монастырь, и мы не тюрьма. Но мы и не туристическая база. Мы военно-морской флот, военно-морская служба!» Специального разрешения на посещение Соловков у меня, разумеется, не было. Так что же делать?
— Посидишь пока у нас, — решил капитан, — а мы пошлем запрос на большую землю, в Москву, выяснить твою личность. Ты либо шпион, либо псих. Скорее псих, но надо уточнить. А пока гостем будешь, прохладишься в карцере, ридна маты моя (капитан, кажется, был украинцем и тосковал по далекой родине).
Ну и ну. Сколько ж это сидеть? Заранее знать невозможно, вряд ли больше двух месяцев, — предположил капитан, — пока да что. «Карцер» оказался тесной монастырской кельей: у стены жесткая лежанка, рядом деревянный стол, на нем графин с пресной водой и стакан. В углу отхожее место — дыра в полу. Явь или сон? Может и шутка со стороны соловецкой власти: через день мне представилась возможность бежать (принесли похлебку и, уходя не заперли дверь, а я дождался ночи и ускользнул. Долго плутал по лабиринту монастырских коридоров, насилу выбрался. Берег, причал, буксир, дремлющий часовой. Проник туда, нашел свободные нары: штурман, видимо, загулял, и они пустовали, источая смятым бельем дурной смрад военно-морского пота. Ладно, тут не до чистоплюйства. Улегся, не раздеваясь, в этот гостеприимный смрад и заснул на три часа. Шесть утра. Проснулся, мотор рычит, на стене напротив иллюминатора бегают тени от волн. Я выскочил из каюты на палубу, воззрился вдаль, назад, мы плывем, и словно покачивается на волнах — на горизонте — покидаемая соловецкая обитель, как замок Иф в каком-то из фильмов о графе Монте-Кристо.
Еще три минуты, и сгустился мгновенно туман над морем. Пришлось бросить якорь — в такой мгле (собственную протянутую руку не видно) без загулявшего штурмана плыть далее нельзя. Спустя четыре часа капитан суденышка отдает приказ: поднять якорь и возвращаться к Соловецкому берегу — тут близко, доплывем «наощупь», а до большой земли еще пилить бы и пилить, не получится. Мне-то «радость»: так меня там и ждут на острове, беглеца. Но страхи оказались напрасными: туман рассеялся так же быстро, как навис, капитан отменил приказ, и до Кеми доплыли благополучно, и вольнонаемные матросы, с которыми я еще несколько дней тому назад сдружился, не обидели меня.
Насмешка судьбы? Если и так, то я принял ее тогда всерьез. Мысленно перевоплощался в скопца XIX в., заточенного в соловецкую тюрьму. Кажется, эти психологические перевоплощения мне удавались. Боже, я был узником, острожником (с Таймыра, с Сахалина бежали, случалось, но с Соловков — никто кроме меня?). Пройдут годы, буду говорить о себе: я, старый соловчанин… «Темницы тишина святая / Сосредоточила мой дух». И еще: «В другое время на брегах / Балтийских вод…» — Аландские острова, Швартгольм… Вот цитирую любимых моих Батенькова и Полежаева, а ведь не знал и не мог знать, что мне посчастливится найти батеньковскую «Песнь скопца» (впервые опубликована в кн.: А.А. Илюшин. «Поэзия декабриста Г.С. Батенькова». М., 1978. С. 59, 147–148). Можно судить о степени его знакомства со скопческим вероучением и фольклором. Скорее всего, старому декабристу доводилось общаться со скопцами, слышать их гимны, повествующие о том, как «белы голуби летят тучами, летят тучами, за крест мучимы, все скопцы, купцы земли греческой», притчи о райской Сладим-реке и белых кораблях скопческих общин. «Возрастала чистота, веселилась высота!» — поют сектанты, и поэт словно вторит им, играя избыточными внутренними рифмами и передавая судорожный ритм хлыстовско-скопческих радений.
А не был ли он сам скопцом? Едва ли. Непохож. Ср. портрет пожилого Батенькова с внешностью купца Парамонова в «Современной идиллии» Салтыкова-Щедрина. Наш писатель-прозаик признавался, что недостаточно знаком с обрядами и догматами меняльной секты, но с поразительной наглядностью описал внешность старого скопца. Возле Фаинушки на диване «…сидел бесполезный меняло, в длинном черном полушелковом сюртуке, отливавшем глянцем при всяком его движении, и, не отрывая, по-собачьи, глаз от собеседников, вел пустопорожнюю беседу. Лицо у него было отекшее, точно у младенца, страдающего водянкой в голове; глаза мутные, слезящиеся; на бороде, в виде запятых, торчали четыре белые волоска, по два с каждой стороны; над верхней губой висел рыжеватый пух. В довершение всего, волосы на голове, желто-саврасого цвета, были заботливою рукой Фаинушки напомажены и зачесаны через весь обнаженный череп, с уха на ухо». «Как видите», ни малейшего сходства с мужественным Батеньковым. Хороша логика? Псевдосиллогизм: 1. Парамонов скопец. 2. Батеньков внешне непохож на Парамонова. 3. Следовательно, Батеньков не скопец. Гм. Как будто все скопцы на одно лицо.
Снова заговорили о литературе? Пожалуйста, Достоевский. Несколько слов о скопцах найдете в романе «Идиот»: отец Рогожина «уважал скопцов». В «Бесах»: «Мы пустим легенду получше, чем у скопцов». И лишь недавно выяснилось, что писатель интересовался ими задолго до «Идиота», в 40-х гг. Поскольку это открытие состоялось у меня на глазах, немного о нем. Летом 1992 г., во Владивостоке, я познакомился с О.Г. Дилакторской, тогда доцентом Дальневосточного университета. Разговор у нас зашел о скопцах. Собеседница охотно его поддержала, дав понять, что собирается писать большую работу на соответствующую тему. А когда год спустя я опять появился во Владивостоке, статья была готова. Сенсация! «Скопцы и скопчество в изображении Достоевского (к истолкованию повести “Хозяйка”)». Я увез этот материал в Москву и передал его М.И. Шапиру, талантливейшему ученому-филологу. До блеска отредактированная им статья увидела свет в журнале «Philologica», 1995, т. 2. А потом вышла в качестве первой главы обширного исследования Дилакторской «Петербургская повесть Достоевского» (С-Пб, 1999) — под названием «Странная вещь! Непонятная вещь (“Хозяйка” как петербургская повесть)». Это совершенно новое прочтение «Хозяйки». Перечитайте ее глазами Дилакторской: скопчество! «Хозяйку» упоминает и А.М. Эткинд в книге «Хлыст. Секты, литература и революция» (М., 1998), где много о скопцах, но не в связи с ними, а с расколом. Вообще же в этой книге собрано множество полезных сведений о скопчестве, с учетом богатой литературы по этому вопросу.
В исследовании Эткинда уделено внимание и Некрасову, главным образом в связи со стихотворением «Влас». Не умолчу и о Некрасове, о его поэме «Современники», в текст которой, надеюсь, удастся вставить два пропущенных слова. Там в Петербурге, в трактире Дюссо, собрались дельцы-предприниматели, столпы-воротилы. В их числе, по-видимому, «и моршанские скопцы» (строка из поэмы стала названием предлагаемого очерка). Звучат тосты, речи, спичи, обсуждаются прожекты. Один за другим. И вот… «выступил новый оратор, / Меняло — писклива была его речь». Писклива, надо понимать, потому, что еще в детстве был оскоплен. Его проект — основать в Питере «Центральный дом терпимости» (Далее ЦДТ). Доходное дело: «Понесут нам свои сбережения / Все, кутящие ныне вразброд». Проект не только обещает быть прибыльным, но и гарантирует строгий контроль над возможными в борделе скандальными ситуациями: «Будет много у нас подражателей, / Но не будет такого нигде / Наблюденья: найдем наблюдателей / В нашей скромной меняльной среде». Это интересно. В подтексте возникает образ восточного гарема, где «наблюдателями» — евнухи. Конечно, они ровно никакого отношения не имеют к русской скопческой секте и ереси, но есть между теми и этими общее: кастрированы! Так вот, на этом основании моршанские скопцы желают стать евнухами в блудилище — в ЦДТ, аналоге восточного гарема. Закрепляется ассоциация-мифологема: евнух — кастрат — скопец. Несколько лет тому назад в одной из наших газет (кажется, МК) было помещено интервью с российским военнослужащим, получившим где-то на южном фронте ранение в пах, оскопившее его. Некто преуспевающий предприниматель предложил инвалиду служить у себя в гареме евнухом. Можно было — из интервью — понять так, что евнух оказался способен к тайным соитиям с наложницами шефа. Это приносило ему известного рода моральное удовлетворение, а партнершам, разумеется, не только моральное (чего таки не бывает в нашем странном мире»).
В некрасовских же «Современниках» предложенная скопцом идея ЦДТ вызвала некое пугливое оживление обсуждавших ее: прожект хорош, но опасны исполнители. В каком смысле опасны? По-видимому, многие менялы, будучи сами оскоплены, одержимы жаждой оскоплять других людей, чем больше, тем лучше. Зайдешь вот так в престижный Бордель поразвлечься, подопьешь вот так на радостях, а тебя возьмут да кастрируют евнухи, надсмотрщики. Добавлю от себя: жрицам продажной любви тоже угрожает опасность. Пристроится промеж женских ног евнух, ополченный раскаленным ланцетом: «Нукося, где тут у тебя срамные губы? где клитор? Вырезать к такой-то матери!» Но главное, конечно, забота о клиенте. И о самом себе, естественно. У менялы-прожектера зловещая, жуткая фамилия: Дерницын. Как дернет за яйца! Спланированный ЦДТ — общественно-полезное заведение, но кто же захочет рисковать своим мужским достоинством. Этим встревожен один из персонажей поэмы, который

Испугался проекта Дерницына:
«Об общественной пользе поет,
А в душе идеалы Плотицына:
Зазевайся — .................

Допишем нецензурное в незавершенной строке: «Зазевайся — муде отдерет». В свете вышесказанного смысл ясен. Положим, здесь можно вместо «…отдерет» поставить и «оторвет», и даже «отгрызет», но «отдерет» все же лучше — как слово корнесозвучное с фамилией Дерницын (по-видимому, вымышленной Некрасовым ради рифмы с фамилией исторического лица — Максима Плотицына, моршанского мецената скопцов; в контексте этого очерка — оскопителя Анны Сафоновой).
Моршанский скопец и гаремный евнух слились воедино еще раз в Ленинграде середины 30-х гг. XX в., о чем гласит старое предание, сообщенное мне когда-то В.В. Даниловым в Северной Пальмире. К тому времени в Мариинке уже состоялась премьера балета Б.В. Асафьева «Бахчисарайский фонтан». Несколько позже появляется в театре приезжий из Моршанска Г.И. Семигородский с настоятельной просьбой обсудить на худсовете его сценарий-либретто к балету. Необычная ситуация. Обсуждение, как ни странно, состоялось. Ни протокола заседания, ни текста либретто (на редкость безграмотного и невнятного) не сохранилось, приходится довольствоваться лишь отрывочными, по воспоминаниям, сведениями. Запомнилось, что Мария в либретто была поименована Машкой, а Зарема — Заремкой. Главными фигурами в сценарии были не они и не прочие жены, и не хан Гирей. Главной фигурой был евнух. Он ни на минуту не исчезал со сцены; при этом вовсе не танцевал, лишь изредка пританцовывал не в такт музыке — просто прохаживался взад-вперед. За его спиной кривлялись одалиски, делавшие откровенно-непристойные жесты, а те, кто были у него на виду, танцевали целомудренно и красиво. Иногда он резко поворачивался в противную сторону, и кривляки торопились вернуться в рамки приличия, а две или три не успевали, и разъяренный скопец хлестал их плетью-трехвосткой. Они принимали финальную позу «умирающего лебедя» из Сен-Санса, замирали под плетью. Музыка на время прекращалась. За всеми этими безобразиями тайно наблюдал Керим-Гирей, испытывавший сильнейшее сексуальное возбуждение. Преступную «Заремку» евнух ударом плети сбросил в обрыв, а «Машку» вообще истязал так, что и в страшном сне не приснится. Извращенкам-одалискам все это безумно нравилось. Ненавидели, но и обожали жестокого скопца, охотно преклонялись и унижались перед ним, и что при этом выделывали — просто стыдно сказать. Он торжествовал. А на его груди виднелась надпись, слово из девяти букв: «Моршанскъ».
Парторг, администрация, композитор, балетмейстер, артисты, гэбист («искусствовед в штатском») — все были глубоко возмущены этой стряпней, этим грубым нарушением принципов социалистического реализма в искусстве. Я нимало не шучу, связывая «Бахчисарайский фонтан» с соцреализмом. Пушкин с подачи советского композитора, советского балетмейстера, советских оркестрантов и артистов балета, вооруженных марксистско-ленинскими идеями, — не что иной, как самый что ни на есть настоящий соцреализм. А нам вместо этого предлагают какую-то грязную скопческую порнуху. И кто предлагает? Подозрительный субъект, на вид лет пятидесяти, эдакий огарочек сальной свечи. Мутнехонькие глазки. Из Моршанска. Не из тех ли, кто как-то соприкасался с нашим знакомцем Романом? Проверить бы твою личность, голубь. Достань-ка из широких штанин и предъяви не только документы, но и свои гениталии — в каком они у тебя порядке (медицинская экспертиза это установит, да мы и без нее сможем разобраться, смикитим). В СССР секта скопцов запрещена. Пропаганда порнографии — тоже. Карается по закону лишением свободы. В Соловках, не хочешь ли прохладиться? Мы можем тебе это устроить, будь уверен, гад…
Обсуждение либретто было бурным и напряженным. Напряженность несколько снял Пашка Черемисин, «балерун» (как он себя называл), не слишком одаренный танцовщик, зато находчивый острослов. «Галинка, — сказал он, обратившись к восходившей тогда звезде, — балерунья ты моя! я буду евнух, а ты Машка, или Заремка, или кто там еще. Чтобы всем показать товарищам, какая это гадость. Станцуем!» Балерина строго и холодно посмотрела на него. О, таким взглядом можно поставить на место какого угодно нахала. «Наоборот, я буду евнухом, а ты — Машкой», — возможно, подумала балерина. Она была сдержанной и вслух публично никогда не острила, интуитивно полагая, что юмор, тем более такой сексуальный, вообще противопоказан искусству балета. Все посмеялись, даже проницательный гэбист слегка улыбнулся. Никто вообще-то не отказался бы посмотреть такую сценку, и это было бы не рекламирование непристойностей, а наглядная иллюстрация, отрицательное определение того, чего и как нельзя делать в советском балете. Председательствующий объявил перерыв на пятнадцать минут, хотя ясно было, что обсуждать больше нечего, что либретто никуда не годится. А когда через четверть часа собрались продолжать, оказалось, что либреттиста и след простыл: незаметно скрылся, да еще прихватил текст своего сценария. «Значит, признал свое полное поражение!» — возгласил председательствующий. «Значит, попытался спасти свою шкуру, скопец сраный, — решил гэбист, — только это еще бабушка надвое сказала; у нас длинные руки: понадобится найти — найдем». Это, конечно, не вслух. Про себя.
«В Мариинке есть старый добрый обычай…» — начал было художник-декоратор, — но парторг прервал его: «Вы бы еще город Киров Вяткой назвали, по-старинному. Мы, дорогой товарищ, не Мариинка, а Ленинградский театр оперы и балета им. С.М. Кирова и обязаны быть достойными этого высокого звания. Да, да, мы не Маринка и уж тем более не Моршанка. А сегодня что получилось? Дышали ядовитыми испарениями буржуазной идеологии — и ничего, не задохнулись. Это же разнузданная апология скопчества! Надо было этого сценариста всего изрешетить, а вот танцор Павел Черемисин все обернул в смешную сторону. Весело? Да не очень. Да вдобавок позволили этому проходимцу ускользнуть и прихватить с собою сценарий. Теряем бдительность, товарищи, теряем бдительность, что недопустимо вообще, а особенно в наши дни, когда подымает голову Враг. В порядке большевистской самокритики признаю свою собственную вину: не доглядел. Накажут — правильно сделают. Судите сами: ведь мы должны отчитываться о сегодняшнем перед вышестоящими инстанциями, а к отчету приложить текст позорного и преступного сценария. Где теперь его взять? Где? Я, между прочим, и вас спрашиваю, балерун Черемисин». Пашка встрепенулся и ответил довольно развязным голосом: «Что вы, Иван Иванович? Я этого либреттиста с его поганым либреттом и на дне морском сыщу и к вам его на съеденье приведу. Не знаете ль, что ли, Пашку Черемисина? Торжественно обещаю и клянусь!» (Ох, наглец. Наверняка у него рука где-то наверху, иначе не стал бы солистом балета в этом театре и не хамил бы так). Парторг, коммунист-бессребреник, почувствовал, что последнее слово должно остаться за ним, и он сказал Пашке, перефразируя слова лучшего и талантливейшего поэта нашей советской эпохи: «В нашей жизни обещать не трудно, / Выполнить значительно трудней».
Заседание объявлено законченным. «Галина, позвольте Вас спросить, — с неожиданной и не свойственной ему вежливостью обратился укрощенный Черемисин к нашей звезде, — почему Вы, с Вашим необыкновенным талантом, так изнуряете себя на репетициях? И без того Вы высший класс, не так ли? Думаю, Вы и дома у себя все время танцуете под звуки патефона, а?» Балерина с полминуты помолчала, Пашка глядел на нее вопросительно и искательно. «Работа по подготовке танца необходима любому артисту, — заученно произнесла она, — и солисту, и тому, кто танцует в последней линии кордебалета. Тренировать себя нужно всегда и везде. И дома тоже». Пашка вожделеюще вздохнул: «Вот бы посмотреть… Галина, у меня тут автомобиль, давайте подвезу вас куда скажете». Балерина снисходительно согласилась, ей хотелось поскорее домой. За рулем Черемисин снова завел речь о скопческом сценарии — как о возбудителе- стимуляторе эротических эмоций. Звезда молчала и непонятно о чем думала.
…Вот, друг мой Иннокентий, некоторые сведения из истории моршанских скопцов. Зная твою давнюю увлеченность ими, а также твою склонность к стихотворчеству, жду от тебя поэму о них в надежде на то, что эти сведения тебе пригодятся, тем более что ты и сам «в этой области» кое к чему прикоснулся. Жду — и, наконец, дождался. Разрозненные страницы жизни Романа Дерницына. Действие переносится из Моршанска в Питер, оттуда в Соловки, потом опять Моршанск. Славно, брат. Промчалось много, много лет с тех пор как каженик Дерницын (его б сыграл Георгий Вицын, когда б он здравствовал, в кине) и с ним пленительная Анна тебе являлись в смутном сне, и даль свободного романа про похождения Романа ты сквозь магический кристалл еще неясно различал. Остается написать предисловие и комментарии. Ого, и это готово! В предисловии я назвал твое имя и фамилию, да останутся они в истории российской поэзии.
— Исправь, — велел ты, — не надо имени-фамилии. Припиши это хоть самому себе. Или придумай для автора какое-нибудь другое имя. Мне нравится имя Иннокентий. Слышь, Сашка? Я настаиваю.
— Слушаюсь, «Кеша», будь по-твоему. Итак, открываем первую страницу твоей нетленки.

 

"... И моршанские скопцы"

I

На Красной площади в Моршанске
Купцов Плотицыных хоромы.
Над ними галки иль вороны
(Не видно снизу) пролетают
И в отуманенной дали
Как привиденья исчезают
За рубежом больной земли.
Пуста заснеженная стогна
И широка. Сгустилась мгла.
В хоромах осветились окна -
Должно быть, Анна огнь возжгла.

На площадь ундер колченогий,
Начальник опытный и строгий,
Безусых воинов привел.
Как странно всё. Скажи-ка, дядя,
Что им тут делать, на ночь глядя?
Аль вправду ты с ума сошёл?
И вот уж колченогий ундер,
Словами бранными богат,
Муштрует пятерых солдат:
"Петров, отправлю на цугундер!
Собачий сын, тяни носок!
Я ж из тебя повыжму сок..."

А из плотицинского дома
На площадь вышел - кто? Скопец,
Из очень молодых купец,
Роман Дерницын. Здравствуй, Рома!
Ты хоть еще совсем юнец
(Был оскоплен в недавнем детстве) -
Столпов меняльных при посредстве
Куда как многого достиг,
А ведь того ль еще достигнешь,
Коли искательством велик,
Прожект свой в Питере продвигнешь!

Ввязаясь валенками в снег,
Благополучно пересек
Скопец Роман Дерницын стогну...
Зимою холодней всего -
Такая стынь... Но ничего:
"Небось, - он думал, - не издрогну".
И на муштруемых бойцов
Глядел с усмешкою недоброй:
Наделать бы из них скопцов
Из этой армии хороброй!
И уж пожарить бы тадысь
Глазунью с десяти яиц!

Всё это было в прошлой жизни
И в нынешней отозвалось
Угрюмым перекатным эхом.
Прейдем по выверенным вехам;
То, что сбылось и не сбылось,
Да будет уязвленно смехом
Неоскопленных мудаков,
Самодовольных остряков.
Я телом евнух, муж душою,
И я Дерницына скопца
Высоких почестей венца
Всенепременно удостою,
Клянусь творением Творца!

Глубоко заполночь Дерницын
Вернулся наконец домой.
Ему скосясь сказал Плотицын:
"Чегой-то поздно, голубь мой.
Сымай-ка, голубь, одежонку
И бросим мудрости умы. [1]
Пожалуй к нам: господню жёнку
Севодни привечаем мы.
Она, ты видишь, богоданна,
Святая-пресвятая Анна,
И благомилостива к нам,
К ее покорным голубям!"

Когда ж дойдет до флагелляций?
Кому случалось наблюдать
Бесстыдство скопческих радений,
Распутство их полночных бдений,
Те вмиг возмогут угадать,
Чего и как там будет дальше:
Споют - конечно, не без фальши -
Песнь про спасителя Христа:
О том, как в кажеников хилых
Расцветшая в небесных силах
Его внедрялась Чистота:

"Знать дает Он своим верным,
В ком открыться хочет.
Он пречистой Своей плоти
Земной подвиг кончил.
А в иных плотях избранных
Он еще кончает.
А в других плотях избранных
Еще начинает.
И намеднись Приснодева
Грешным нам явилась
И от нашего распева
Много веселилась.
Возрастала Чистота,
Веселилась Высота.

- Повеселюсь, повеселюся, -
Угрозно возвестила Нюся
И гибкой плетью потрясла, -
Я богородица теперя,
Ан злая быдто люта зверя,
Хвала мине! Честь и хвала! -
Свистела плеть. Скопцы молчали,
Скопчихи кравами мычали,
Их полуголые тела
В шальных екстазах трепетали
А души к выси возлетали,
Чья благота их толь влекла.

Горячкой рифм измлада болен,
С колен поднялся Ирий Долин.
Прочтет стихи. Сам сочинил
Иль от кого-то их услышал?
С ним как-то странный случай вышел:
В Белевском он уезде был,
И там ему предстал великий
Пиит зовомый Гавриил, [2]
Что ведал скопческие лики
(Хотя сберег свои муда)
И сам их издавал тогда...
Но вот же, слушайте сюда:

Сладим-река течет из Рая,
Собой вселенну наполняя.

К ея лазоревым волнам
Спешил, не ведая покоя.
Да снидет сон моим очам,
Как птицам утро голубое,
Как класу солнце золотое.

От стаи белых голубей
Не отобьют меня соблазны,
Меня прельстить они не властны
Греховной силою своей.
Мирские бури не опасны
Для наших белых кораблей.

От темных искушений зла
Спасен я огненным крещеньем.
Ликую, чужд плотским влеченьям:
Христу хвала! Христу хвала!

Небес веселых высота!
Телес бесполых чистота!
Собой вселенну наполняя,
Сладим-река течет из рая,
Святой обители Христа".

Умолкнув, Ирий дотянулся
Рукою (во скопца затеи!)
До богородицыной шеи
И к обнаженной прикоснулся...
Но тут встал на ноги Роман
И произнес: "Отсунься, Ирий,
Халуй те в рот, а в жопу чирей".
Смутился дерзкий метроман,
Довольно рассмеялась Анна,
Еще бы: сладко сознавать,
Что Ромка смеет ревновать
И что она ему желанна.

Да, уж такая красота!
Лицом прелестна и чиста,
Глаза, сияющие дивно
И увлекательно-призывно.
Скверненый пах, скверненый бюст,
Но чарованье свежих уст
И рта пленительная полость
Мужскую тешили веселость,
Будили пылкость бурных чувств.
Встречалась тайно с непутевым
Тем самым рядовым Петровым,
Который ундера озлил...

Которого Роман-ревнивец
С такой бы радостью скопил!
Но цел и невредим счастливец,
Он Нюську шмарил от души
И сравнивал ее с майоршей -
Мол, кто с них слаще, а кто горше -
Э, ладно! обе хороши.
"Солдату свойственно еб…ться", -
Гласит присловье с давних пор,
И потому не волноваться
Прошу покорнейше, майор!
Ведь сам ты склонен развлекаться
В борделе городском, мон кёр.

Итак? На чем остановились?
Повальный блуд и свальный грех,
Безумства скопческих утех.
Скопчихи словно бы сбесились,
Впиваясь в белых голубей.
Об гузно голое Романа
Ущербным телом трется Анна,
Жмет одержимая к себе
Елена Юрьева, просвирня,
Неповоротливого Ирья.
Плотицын возбуждает плоть
Зухры, еще не оскопленной,
И млеет женственная хоть,
Томима страстью исступленной.

... На берегу промерзлой Цны
Волшебные витают сны.
Ночной мороз. Куда же деться?
И вот немножечко погреться
В покои дремной тишины
Они неслышно залетают -
К почиющим. Приоткрывают
Кой-что из будущего им:
Недаром вещими зовутся...
А утром снова унесутся
В туманный предрассветный дым

... И снится дивный сон Роману: [3]
Ему далось уговорить
Толь несговорчивую Анну
Бойца Петрова оскопить!
К себе балбеса заманили,
Дурманом хмельным опоили,
Бесчувственного уложили,
Глумясь, штаны с него стащили,
Стальное шило раскалили
И как коня охолостили.
Очнулся - ужас-стыд-позор:
Тестикулярная нехватка...
Ну, это славно. Для порядка.
Не так ли, господин майор?

Роман счастливо улыбнулся,
Завидев, что Петров очнулся:
"Что, голубь? Покажи-ка, где
Твои могучие муде?
Теперь ты наш, Петров Василий!"
Тот содрогался от усилий
Дерницыну по морде дать -
Привстал, но рухнул на кровать;
Он, наглотавшись злого зелья,
Был вовсе немощен с похмелья
И с пагубы бывалых муд,
Без каковых и блуд не блуд.

Стань прорицательницей, Анна:
В явь обратится ль сон Романа
В течение двух-трех недель,
Покуда Васеньку отсель
Не отослали в город Муром,
Навстречу новым шурам-мурам,
К иным приманчивым амурам?
На сей вопрос таим ответ.
Что ж делать? Анна дальнозорка,
Ан чтоб приврать - не фантазерка:
Кой-что прозрит за сотню лет,
Ну а за три недели - нет... [4]

Роман проснулся. К изголовью
Солодострастного скопца
С неизъяснимою любовью
Склонилась Анна. "Ца-ца-ца, -
Процацкала, к его надбровью
Прильнув загадочным челом,-
Роман, клянусь Христовой кровью:
Скажу тебе не о былом,
О будущем. Судеб избранник,
Красот неутомимый данник
И бесприютный в мире странник, [5]
Средь многих бурь и многих бед
Ты проживешь сто тридцать лет".

II

Дорога, дальняя дорога,
И не от печки до порога -
Аж из Моршанска до Москвы,
А дальше к берегам Невы.
Везде в почете гость тамбовский:
В Рязанской общине, в Московской,
В Твери и Новграде; скопца
Встречают как чередового
Друзей моршанских посланца,
Да так, как никого иного.
Своим Роман успехам рад...
Приветь и ты его, столица,
Великий град - Свят-Камнеград!

Нева сиятельно струится,
Река, одетая в гранит...
Исакий куполом златится
И память о былом хранит.
Как обесславленные сестры,
В колонны впаянные ростры...
Позор урезанным носам!
Я понял по твоим глазам,
О чем ты думаешь, Дерницын,
Сын материн и брат сестрицын.
О чем? Э, полно: знаешь сам.

Иль вот премилая работа:
Над Аничковым кони Клодта.
Зеленой патиной они
Подернуты, но вишь - клубятся
(Литая медь!) тугие яйца,
Горят на солнце, как огни.
Встав на дыбы, во всю ярятся
Нехолощеные самцы...
Плотями гордые крутыми...
Стекайтесь любоваться ими, [6]
Вы, обделенные своими,
Свят-камнеградские скопцы!

Одначе хватит нам с Романом
Без дел по Питеру бродить,
В Совете двадцати пора нам
Прожект Романов обсудить
И к исполненью утвердить.
В трактир! Там ныне заседает
Законодателей синклит.
Победа, верно, ожидает
Тех, кто смышлен и даровит.
Готов ли ты, душа прожекта?
Твоим таланом дорожит
Вся наша праведная секта!

Да, знатный у Дюссо трактир,
В разгаре оживленный пир,
В ударе молодой оратор
И выглядит как триумфатор.
Хоть голосом слегка писклив,
Зато отменно говорлив -
Таки заправский декламатор!
Он кончил и воды глотнул.
Пронесся одобренья гул
Проект и впрямь великолепен!
Но ждали мнения столпа
(Решает он, а не толпа):
Что скажет господин Зацепин? [7]

На фрак накинут черный креп,
Поверх него - златая цепь:
Ей-богу, дуб у лукоморья...
Как, вы не знаете Григорья
Аркадьича? Угрюм и хмур
Сегодня этот самодур
И мещет блики взоров гневных:
- Поди ж ты, разболтался евнух...
И варьете, и ЦДТ,
И эка в мыслях либертэ!
Пусть у меня в гареме служит:
Не велика работка, сдюжит.

И вслух: "Советую пождать.
Покамест это беззаконно,
Но время мчится неуклонно
И мне дано предугадать:
Проект ваш скоро принят будет
И вас никто уж не осудит.
К тому идем, имея цель
Весь мир преобразить в бордель.
Дерницын, сядь со мною рядом
Нам пошептаться есть о чем!"
Шептаться с этим богачом?
А на кой ляд? за коим лядом?
Сейчас узнаем, что почем.

Зацепин цепь с себя златую
Снял и Роману протянул,
Сказав торжественно: "Дарую".
- Задаточек, - Роман смекнул.
Шу...шу... - дальнейшее не слышно:
Они беседуют затишно:
Скопец послушливо кивнул
Согласен, значится? Еще бы:
Пускай иные долбо…бы
Долдонят, что безмудых нас
Не манит прелесть женских мяс,
Что в нас ослабла сила злобы
И пыл соительный погас
В глубинах скопческой утробы.

Пускай! Зацепинский гарем
Познает тягостный ярем
Жестокой евнуховой власти,
И гнет томительный, и страх,
И в хвост и в гриву в пух и в прах,
И всевозможные напасти...
А самое смешное: в сласть
Всё это будет женам юным:
Возбуждены циничным глумом,
Изведают метрессы страсть
К любодеяньям лесбиянским
И блуду со скопцом моршанским.

Вошед в гарем, узрел эвнух
Двух омерзительных старух.
Ужель наложницы Григорья
Аркадьича? Конечно, нет:
Служанки с ближнего подворья.
Завел их наш шалун-эстет
Ради пикантного контраста
С красами пленниц молодых.
Посмотрит на мегер седых
Дотронется до них - и баста:
Спешит в объятья чаровниц,
Распутства сладостного жриц.

Но все ж чего-то не хватало
Для ощущений остроты,
И лишь сегодня ясно стало:
Потребен здесь эвнух-меняло,
Дерницын! Им и станешь ты.
Бодрись, гарема страж суровый!
Вот книга: Пушкин, тут читай:
Поймешь, каков быть должен новый
В Петрополе Бахчисарай
И каковы твои заботы!
Бубнить стишонки нет охоты,
Но пробубнил, куда ни шло...
Фу ты, какое барахло!

Наскрозь фальшивая поема.
Отвратен верный страж гарема,
Гирею преданный эвнух.
Впустую по дворцу он рыскал:
Не мял, не щупал и не тискал
Пригожих ханских молодух.
И то сказать, варьянт восточный...
Нет, мы с Дерницыным пойдем,
Как некто рек, иным путем: [8]
Радений наших час урочный
Пробьет в гаремной тишине:
Радейте, жены! И оне
Замлеют в страсти еженочной.

Очаровательный цветник -
Зацепинские одалиски.
Так-так... Два кулачка у Лизки
Прижаты враз к ее ладье. [9]
Смеется: а твои-то где? -
Как будто спрашивает Рому.
Смеяться будешь по-другому,
Когда придет его черед
И гибкой плетью отдерет
Дерницын "дерзкую стервозу",
Вдобавок едко осмеет
Твою униженную позу.
Такой вот дела оборот...

Два кулака швырнул с размаху
К обезображенному паху
Роман - и Лизку просверлил
Очей непримиримым взглядом,
Лютейшим напоенных ядом;
Неотвратимую сулил
Он кару девке непотребной
И пересмешницу палил
Неумолимостью враждебной.
Елизаветка поняла,
Что слишком далеко зашла...
Но кулачки не убрала!

Сусанка, Руфь, Тамарка, Розка,
Эсфирька, Любка, сколько вас?
По вам еще пройдется розга,
Роман колюч, как дикобраз,
К тому же редкостный затейник,
В его руках и банный веник
Свистать карающим бичом
Умеет, непременно в чем
Вы очень скоро убедитесь.
Ему б работать палачом
И млеть, тиранствами насытясь...
Архангел мести, черный витязь,
Скопящим ополчен мечом!

Уехал по делам Зацепин
В Москву, оставив юных жен.
Роман отныне окружен
Толпой прелестных одалисок.
А что, не худо. Вот их список:
Сусанка, Любка и т.д. -
Ну, чем тебе не ЦДТ?
"Эсфирь, ползи ко мне, собака!
И Лизка! Я ж вас, потаскух!"
Членовредительства, однако,
Пока не допускал эвнух:
То было б власти превышеньем
И слишком дерзким прегрешеньем.

Спит успокоенный гарем,
Сложив с себя забот ярем.
Спит обнаженная Лизетта,
Красуясь цветом женских форм.
Так-так, осьмое чудо света,
Отлично... Острие ланцета,
Из марли маска... Хлороформ...
Чик-чик, а дальше - многи лета!
Ты насмеялась надо мной
Теперь сама скопчихой станешь?
Мой раскален ланцет стальной...
Роман, опомнись! Испоганишь
Ты этим будущность свою...

Дано ли было острию
Ланцета оскопить Лизетту -
Роман не помнит. Тайну эту
Раскрыть и нам уменья нету.
Предать все это забытью?
Впал в забытье, потом очнулся,
И задрожал, и ужаснулся -
Бежать, бежать отсюда прочь
Подальше, в ветреную ночь,
Бежал, бежал, не оглянулся
На злое дело рук своих...
Запачкал, не запачкал их?
Бежал и больше не вернулся.

Панический, смертельный страх -
Удел преступных изуверов
(Тому есть множество примеров),
И ждет неотвратимый крах
Жестокосердого злодея,
Кто жен насмешливых казит,
Глумясь и люто свирепея:
Суровый рок его сразит
На перепутьях смутной жизни:
Согнешься, голубь, вперегиб, [10]
Сгниешь, как неподобный гриб,
Которого сточили слизни.

Редеет утренний туман. [11]
Молчат твердыни Камнеграда.
Куда ж направится Роман
Весь черный, как исчадье Ада?
Проклятый в памяти провал
Его томил, его тревожил;
Его сознание ничтожил
Видений непонятных шквал.
Но вот он словно духом ожил:
"Будь так. Пути другого нет.
Пойду дорогами скитаний.
Мне этот крест предсказан Аней:
Средь многих бурь и многих бед".

III

Ночей пора кончалась белых,
Угрюмел соловецкий скит,
Лепех коровьих, пней замшелых
Был непригляден внешний вид,
Когда Дерницына Романа,
Героя этого "романа",
Сюда надолго привезли
Подальше от родной земли. [12]
Попался, Рома? Крепок буди,
Живут и здесь живые люди,
От всех соблазнов издали.
Свое отпразднуй новоселье
В пещере сей, в убогой келье.

Томлений - тьма, веселий - нуль.
Уж канул в прошлое июль.
Спит море. Север хладом дышит.
И мнится, будто бы Роман
Над этой гладью песню слышит
(Hallucinacio? чувств обман?)...
И все в ней скопчески прекрасно,
Когда-то пелась велегласно
Радений удалых в пылу,
В незабываемом Моршанске
В Скотопригоньевске, в Саранске
И в финском граде Оулу:

Белы голуби летят тучами,
Летят тучами, за крест мучимы,
Всё скопцы, купцы земли греческой,
Земли греческой, праотеческой.

Злата-серебра себе не скопил
По свету бродил да людей скопил,
Мне Владимирка, им Сладим-река,
Им Сладим-река, мне Владимирка. [13]

Отца нашего чтим названого,
Свет-Кондратия Селиванова, [14]
Искупителя оскопителя,
Оскопителя искупителя.

Утопиться мне в этой проруби,
Улетайте прочь, белы голуби,
Отлетайте в ночь, ночь моршанскую,
Где течет Десна в водь Мокшанскую. [15]

Но то не голуби, а чайки;
В Моршанск отсель не улетят,
Их малочисленные стайки
Расстаться с морем не хотят,
Привольно им в краю изгнанья,
Их не томят воспоминанья [16]
О стародавних временах.
Им и в тюремных-то стенах
Живется мирно и приютно.
А человек? Несет свой крест
От ранних зорь до поздних звезд
И жребий свой провидит мутно.

Сыграл с судьбою в поддавки
И выиграл. Себе в награду
Благую получил отраду:
Безвестно канул в Соловки...
Пен пузырящихся плевки
На лоне Беломорской лужи...
Еще не время зимней стужи,
Но все унылая пора,
Дни скорбны, хмуры вечера,
Сегодня плохо, завтра хуже,
А послезавтра... ну же, ну же,
Поди, Роман, пожуй куски
Сухой селедки иль трески.

Пошел, доел свои объедки,
Запил их пресною водой.
Сидит, похож не зверя в клетке,
Уж далеко не молодой.
На самом деле ключ в кармане,
И заперт только изнутри:
Гуляй, пожалуйста, Романе,
Хошь прямо счас, хошь морген фри.
А что такого? Далеко ведь
Отселева не убежишь.
Подбрел к причалу, дальше шиш:
Ни отгрести, ни отшвартовить...

О, помнишь ли, Дерницын мой,
Как ты скитался по России,
Как грелся летом, мерз зимой,
Как вид могучего Мессии
На тайных сходках ты являл,
Как ты точил и раскалял
Свой ампутационный скальпель
И посвященных оскоплял,
Пьянея от кровавых капель?
Ты не забыл, что ждал любви,
Как чуда, как небесной манны,
И что сбылись мечты твои,
Сбылись благоволеньем Анны?

Полярной ночи полусвет
Тускнел над морем нелюдимым,
И было то ни явь, ни бред,
И почему-то пахло дымом,
Как если бы топили печь
Или костер сподвиглись жечь
В Аду прожорливые черти,
И Соловецкий монастырь,
И этот рядом с ним пустырь
Казались царством вечной смерти
Или загробною тюрьмой,
Ослепшей и глухонемой.

Что, каково тут мыкать горе
Тебе, несчастный мой Роман?
Пал на почиющее море
Белесый утренний туман. [17]
Один на берегу безлюдном
Ты, свесив голову, стоишь.
И о былом, пусть многотрудном,
Но приснопамятном, скорбишь.
Ты не сберег своих сокровищ,
Тебя не спас, не спас Спасович [18]
И жизнь твоя совсем уж швах
На Соловецких островах.

Не очень весело и вкусно
Сосать трухлявость рыбьих жабр.
А дальше и подавно грустно -
Грядет мороженый декабрь.
Уже и носа не покажешь
Из кельи; на лежанку ляжешь -
Колотит мерзкий колотун.
Застыла кровь в тебе, горюн,
Как лист осиновый мандражишь,
В синюшных пятнах бледный лик,
Блудящий взор угрюм и дик...
Ждешь смерти? Потерпи, старик.

Явленье юного монашка
(К Роману в келью заглянул):
"Ай-яй! Вконец ты плох, папашка,
Вконец ты ноги протянул.
Возьми-ка вот, согрейся-грейся,
Овчинный стеганый тулуп.
Сивухи штоф... Попей-напейся.
А то лежишь, как мертвый труп.
А главное, тебе бы бабу,
Дородну, теплу и неслабу.
Небось, такую приведу
Пожди, сичас за ней пойду".

Роман сыздетства был непьющий,
Но тут стаканчик заглотил
И благодать сивухи жгущей
Своей утробой ощутил.
Вареной луковки отведал,
Ну что ж, считайте пообедал.
Тулуп... И сытно и тепло.
Не все-то в нашей жизни зло,
Есть и добро. Спасибо, люди,
И даже те, у коих муди [19]
В порядочке, как сей монах:
"И бабу приведет мне на х...
Ужо потрусь об ейны груди..."

Бодрись, Роман: в поселке, слышь,
Живет дебелая солдатка
Ебл...ва и собой не гадка,
Хоть и замужняя, но блядка,
Ты с нею славно пошалишь.
Мужик ее под Пермью служит
Пожарным... Да, пожары тушит.
Ты тоже утуши пожар
В ее нутре неутоленном,
В себе ж возжги пыл навьих чар,
Таимых в теле оскопленном -
Страстей неистовых угар...

Солдатка, зря ты загрустила:
Тук-тук - в дверях раздался стук.
Заслышав сей знакомый звук,
Алена Павловна впустила
Монаха гостя на порог.
Бой-баба! Не из недотрог,
Премногих юношей прельстила.
Читайте дальше между строк -
Чем, как пришельца угостила,
Искательного жеребца,
Прежде чем келью навестила
Приободренного скопца.

Большие валенки надела,
Тулуп и мужний малахай:
Мужеподобной стать хотела... [20]
"Ну все, Аленушка, шагай, -
Велел монашек, - я с тобою,
Тебя до Ромы провожу
И рядышком вас положу".
Юнец, довольный сам собою,
Игриво хмыкнул. В добрый путь!
Занятной тешимся игрою,
Все тою, голуби, все тою...
Как доиграем? Как-нибудь.

Никак. Застенчивый пиита,
Я покидаю Соловки.
Охота начисто отбита
Писать паскудные стишки.
И как прильнет к Прекрасной Даме
Отсутствующими мудами
Роман наш - видеть не хочу
И о таковском умолчу.
О Соловецкая обитель!
С тобой прощается навек
Твой незадачливый имрек,
Твой мимопролетевший житель. [21]
Прости, плыву, не оглянусь. [22]
А на душе тоска и гнусь.

IV

На Красной площади в Моршанске
Опять Плотицыных хоромы.
Все так же галки, то ль вороны
Вершат над ними свой полет. [23]
Хозяев прежних нет в помине
И многих присных тоже нет,
Но жив Дерницын, жив поныне,
Хотя без малого сто лет,
Наполненных мильоном бед,
Прошло с тех пор, как бесновались
Тут одержимые скопцы,
Земли праотческой купцы,
И в сладких муках извивались
Их ущербленные тела.

Дерницына от заточенья
Война японская спасла.
Закончились его мученья,
Дорога к родине легла.
Дерницын не обескуражен,
Теперь сам черт ему не страшен:
Зацепин в бозе опочил
И воздаянье на том свете
За все дурное получил.
Так почему ж при этой смете [24]
В Моршанск не навострить нам лыж?
Но долог путь. В тридцатых лишь
Годах вернулся он к пенатам.

Его никто не опознал там,
Двадцатый век - чуждебный век.
Забвен в Моршанске бесприютный,
Когда-то видный человек,
Теперь - средь нищих пес приблудный.
Свободу благом не зови:
Хошь вновь бы за решетку, взаперть!
Пустует церковь на крови.
Перекрестился. Где тут паперть?
Пристал к трем папертникам. Жись...
Конца не будет ей, кажись...
Но ничего, Роман: держись...
Терпением вооружись.

Матрена Власьевна, старушка,
Шестидесяти лет вдова.
У ней избушка-развалюшка,
Но есть и печка, и дрова,
Хоть плохонький, но огородец,
Совсем недалеко колодец,
Не бог весть что, но можно жить
И не особенно тужить.
Не шибко бабушку заботят
Тревоги матерьяльных нуж:
Ей пензию за мужа плотят;
Хорош он был, покойный муж,
И состоятелен к тому ж.

Она ему не изменяла,
Себя блюла и сохраняла,
Вот только раз... с тем парнем - эх!
"Помилуй бог блудницу-стерву!"
С тех пор похаживала в церкву
И свой замаливала грех.
А нынче ей виденье было
Ангеловзорно, шестикрыло,
И голос: "К паперти поди,
К себе Романа приведи,
И обогрей и приюти.
Прощен твой грех тот стародавный
За этот подвиг благонравный".

- Что, дедушко, небось позяб?
Без хлебушка небось ослаб? -
Матрена Власьевна спросила;
Романа в гости пригласила.
Щедра душевность русских баб!
Поплелся ветхий вслед за нею,
Признав безропотно ее
Спасительницею своею.
Застава... близ нее жилье
Старушки нашей богомольной
И главное что хлебосольной
По всем преданьям старины.
Чем умилиться мы должны. [25]

Да, Рома, тут тебе не паперть:
Вот стул, присядь. Дубовый стол
Миткальная покрыла скатерть.
На окнах - складки белых стор
- Покушай, дедушко, похлебки,
(Ишь ты, гляди, оголодал)
Да вот винца тебе полстопки -
Ласкательно... Кто б угадал,
Что вот такое приключится,
Что вот такое с ним случится
На долгом на закате лет
По истеченье стольких бед.
Порадуйся же, нищий Рома:
Ты обустроенный. Ты - дома,
Не голоден, обут, одет.

Теперь знакомою тропою
На площадь Красную ходи
И чудотворною мечтою
Дела минувшие буди.
Минувшее всегда с тобою,
В грядущем пусто и темно,
И ничего не светит, но -
Не дай угаснуть все ж надежде:
Кой-что вернется из всего,
Чем ты дышал, искал чего...
Кой-что вернется из того,
Чем жил ты встарь, чем жил ты прежде.

Шли годы. Двадцать лет спустя
Младой студент, почти дитя,
В Моршанск приехал. Не шутя
Он увлечен был сектой скопчей
И смело кров покинув отчий,
Спешил сюда - пытать судьбу.
Ему ли, божию рабу,
Такое станется под силу?
Не лучше ль прямо уж в могилу?
Не лучше! Там не ощутишь
Соблазнов жизни сокровенных,
Там ты себе не возвратишь
Волнений свыше вдохновенных.

Студент наш как-то раздобыл
Портрет божественныя Анны
И вмиг себя в нее влюбил,
И пел ей многие осанны.
И думал: неужели впрямь,
Дабы прильнуть к ея грудям
И дивным телом всласть упиться,
Необходимо оскопиться?
Был странен этих мыслей ход;
Да ладно, кто ж из нас не странен? [26]
Не тот ли, кто любовью ранен,
Исчезновений доброхот?

- Скопиться и совокупиться
Совокупиться... оскопиться... -
Он как безумный бормортал,
И клокотал, и трепетал
Весь в предвкушенье любострастья
С досадой, что не испытал
Нервозных пароксизмов счастья,
Но с верой, что подарит шанс
Ему томительный Моршанск
На утоленье жажды жгучей,
Что "Господин Великий Случай"
Ему обресть поможет то,
С чем - всё... и без чего - ничто.

Гласит пословица: плохому
Танцору яйца ни к чему -
Мешают гадкие ему...
Ну что ж, попляшем по-иному,
Без оныхъ хорошо радеть,
Скакать в экстазе, песни петь
И в сквернах блуда преуспеть...
Студент, а ты не лицемеришь?
Аль и взаправду в это веришь?
А может быть, ты импотент
И потому расстаться с ними
Готов? Скажи! Молчит студент.
Ох, горе с вами с молодыми...
"Несите прочь медикамент"... [27]

Студент, разыщещь ли Романа?
Скопить безусых он охоч,
И может быть, воскреснув, Анна
Тебе свою дарует ночь,
Святую ночь былых радений
И любострастных исступлений,
От каковых ничуть не прочь
Твой неотвязный, злобный гений. [28]
Однако вечер уж. Вич воч?
Час неуемных вожделений,
Которых нам не превозмочь
И ног от них не уволочь.
О, так ли? Именно. Точь-в-точь.
Очнись же, Троицына дочь.

Все та ж заснеженная площадь.
Что будет? Не рискну пророчить.
Что есть? Становится темней.
Пять рядовых. Хромой старлей.
Роман от них неподалеку,
Как было сотню лет назад,
Стоит и смотрит на солдат.
А на него, приблизясь сбоку,
Воззрился студиозус наш.
Какой порыв, какая блажь
Им, безрассудным, завладели?
Опомнись, чокнутый юнец!
Сон видишь или в самом деле
Ты без пяти минут скопец?

Конец
(Загадочный конец)

ПРИМЕЧАНИЯ

Их немного, поскольку вовсе не комментируется то, что прояснено в нашем прозаическом вступлении к поэме Иннокентия, где освещаются некоторые моршанские, питерские и Соловецкие реалии. Воздержусь также от рекомендаций относительно того, как следует понимать те или иные сюжетные эпизоды: в самом ли деле такое было? Во сне ли привиделось? в галлюцинациях ли примерещилось? Пусть эти вопросы решает сам читатель, если, конечно, таковой найдется. Примечаний же главным образом заслуживают литературные реминисценции, встречающиеся в тексте, да и то не все: едва ли нужно толковать самоочевидное и общеизвестное (например, «у лукоморья дуб… златая цепь» и подобное), а также некоторые мало кому знакомые моменты из нашей истории. Всевозможные недоговоренности да останутся недоговоренностями, невосполненные пазы — пазами.

1. Из песни А.П. Сумарокова: «Если девушки метрессы, / Бросим мудрости умы; / Если девушки тигрессы, / Будем тиграми и мы».
2. «Пиит зовомый Гавриил» — декабрист Г.С. Батеньков, сложивший в 1856 г. «Песнь скопца» (г. Белев Тульской губернии).
3. Расхожая словесная форма в стихах: «И снится чудный сон Татьяне» (Пушкин), «И снится Геку страшный сон» (Гайдар), «И снится страшный сон Тарасу» (Вознесенский).
4. В «Аде» Данте прозорливцы видят лишь далекое будущее (см. песнь X).
5. «Бесприютный странник в мире» — строка из «Песни погибающего пловца» Полежаева.
6. «Стекайтесь любоваться им» — строка из оды Батенькова (см. примеч. 2) «К математике».
7. О Григории Аркадьевиче Зацепине см. вторую часть и эпилог поэмы Некрасова «Современники».
8. «Мы… пойдем… иным путем» — имеются в виду слова В.И. Ленина после казни его брата А.И. Ульянова.
9. Ладья — встречающееся в поэзии барковщины XVIII в. наименование женских гениталий.
10. «Согнешься… вперегиб» — отзвук грибоедовского «Горя от ума» (Фамусов. «И он сгибался в перегиб»).
11. «Редеет утренний туман»: у Пушкина в «Руслане и Людмиле» схожий стих: «Редела утренняя тень».
12. «Подальше от большой земли» — отголосок песни «Раскинулось море широко» / «Подальше от нашей земли» (по мотивам стихотворения Н.Ф. Щербины).
13. В скопческих песнях «Владимиркою» называют не только сибирский тракт, но и шире — вообще любую дорогу изгнания.
14. Кондратий Селиванов — основатель скопческой секты и ее духовный вождь (год смерти 1832).
15. Река Десна — есть этимологическая версия, согласно которой от этого названия произошел гидроним «Цна» (приток Мокши).
16. «Их не томят воспоминанья» — отголосок известного старинного романса «Не пробуждай воспоминаний».
17. «Пал на… море… туман» — ср. с народной песней «Уж как пал туман на сине море…»
18. Известный адвокат В.Д. Спасович принимал участие в судебных разбирательствах по делу о скопцах, защищал их.
19. Рифма «люди — муди» встречается в некоторых списках поэмы «Лука Мудищев» (эпиграф: «Человек и человек — люди, яйцо и яйцо — муди».
20. «Мужеподобной стать хотела» — ибо шла в мужской монастырь (чтобы там в ней не разглядели женщину).
21. Ср. у Апухтина («Год в монастыре»): «Прощай же, тихая, смиренная обитель! По миру странствуя, тоскуя и любя, / Преступный твой беглец, твой мимолетный житель, / Не раз благословит, как родину, тебя».
22. Ср. в «Горе от ума» (Чацкий): «Бегу, не оглянусь…»
23. Ср. у Батенькова («Узник»): «Вершащей в небо свое полет».
24. В «Горе от ума» (Скалозуб): «…при этой смете…»
25. Ср. в «Евгении Онегине»: «По всем преданьям старины, / Что похвалить мы в нем должны».
26. В «Горе от ума» (Чацкий): «Я странен? а не странен кто ж?»
27. У Пушкина: «Несите прочь медикамент, / Болезнь любви неизлечима».
28. У Аполлона Григорьева («Вверх по Волге»): «Мой неотвязный, злобный гений».