Виктория Андреева
Мерцание света
о стихах Виктории Андреевой
Мне вдруг стало казаться да мне стало казаться
Что я только лишь гостья в этой странной стране…
Виктория Андреева
*
С чем мне связать стихи этой женщины с таким тонким иудейским, или итальянским лицом, появившейся на пороге моего дома в Томилино, в окружении своего мужа и сына лет 12 тому и так радостно удивившейся букетику незнакомых ей фрезий, которые моя жена подарила ей?.. С чем же связались в моей памяти ее строки? С прозрачными ли овидями Прованса? С терракотовыми их холмами? С крылатыми ли пиниями генуэзских побережий? А, может быть, с многоэтажными каменными призраками ночного Манхэттэна, или с забытыми людьми и Богом русскими церквями и деревнями - под нетопырями осенних туч?
*
Вытолкнутые советским духовным прессом на Запад, лет за двадцать до нашей встречи, после эмигрантских мытарств, особенно нелегких для гуманитариев, преподавая и выпуская при этом литературно-философский журнал «Гнозис», встречаясь с последними могиканами русской эмиграции первых волн, но так и не вписавшись в контекст жизни «Американской империи» – в «Этажи Гадеса» (Арк. Ровнер) - они вернулись в бурно изменяющуюся Россию 90-х.
*
Что же принесли с собой эти странники, казавшиеся нам уже немного иностранцами?
Виктория читала свои стихи, и они сразу поразили своей грациозной прихотливостью, акварельной зыбкостью образов и картин. Скрипичностью звука и прозрачной печалью. «Монтеверди»… «Сон тверди» - переливались имена и названия.
лаванды терпкая печаль
сухая прелесть иммортелей
растрескавшиеся пленеры
прованса –
неба
сиреневая пастораль
Сон тверди
Нам с женою и сыном – «подмосковным коктебелам», поклонникам Макса Волошина, открытым душой Средиземноморью - все это было интимно близко:
ритмичное дыханье гор
их закругление туманно
явленье их отчасти странно
для жителя равнин и дол
их гобеленная печаль
плывет заплаканно и строго
мечтательным подножьем Бога
в холодную как бездна даль
и в этом долгая услада
для вечереющего взгляда
Пятна света
Ласкало слух и это:
Средь моря посреди земли
Средь неба, гор и Среди –
Земноморья
Сухой стрекочущий мотив
И ветер пряно теребит
Зеленые макушки лета
И речь французская стрижом
Стрижет опушки поднебесья
И эхо праздничным холмом
Сбегает в каменное буролесье
Сезанна…
Сон тверди
*
Строчки являлись легко как жест руки - анжабманы, ассонансные, как бы необязательные созвучия вместо рифм, отзвуки французской речи - школа новых поэтик и в тоже время классическое целомудрие души, избегающий тяжких соблазнов постмодерна - все это привлекало.
*
….А вот я смотрю стихи юной Виктории, 60-х годов, когда казалось «все начиналось» в расселинах, представлявшихся вечными, льдов советской «Утопархии»: в Москве тогда закипали художественные течения, возникали литературно-философские кружки, поэты вырывались со стихами на площадь Маяковского: Зачем весна в сонатах городов / Ты снова музыкой дождей и отражений/ Фигур и фонарей, колен сближений/ и схлестов упоенья и тоски? - писал я тогда.
*
Читаю стихи Виктории из тогдашнего сборника «Нафталинный Пьеро»:
Мне – белый флаг надежд.
Мне – в поле сирый ветер,
Протянута рука из-под полы
Одежд
Мне – робкие стихи, неверные
Обеты
И зыбкие мечты передрассветных звезд
И, конечно, вспоминается страннический венок Макса Волошина:
В мирах любви – неверные кометы
Закрыт нам путь проверенных орбит…
Это странничество, бесприютность на земле, что в России, что на Западе - постоянный мотив лирики Виктории Андреевой.
*
А здесь - юная Виктория как бы роднится, с ушедшей тогда уже А. Ахматовой, может быть, уже видя себя в будущем Париже:
…мир без тебя –
как это просто:
сырой и будний блеклый день
и на трамвайной остановке
поземкой мартовской метель
и снега черная каемка
и я, как ты, с парижской челкой
Нафталинный Пьеро
*
А вот и московское детство, для каждого поэта детство – «ковш душевной глуби»:
чулан в котором помнится когда-то
хранилось платье бабушки Агаты
и шепот музыки как нафталинный шорох
и вечное брюзжание часов
ах там ли здесь ли
-vale
- будь здоров
камин пред ним бумаги старой ворох
в углу затеи чёрных пауков
и занавеску ветер чуть колышет
и кто-то в кресле спит почти не дышит
не слышно в комнате ничьих шагов
лишь слабый и полузабытый
знакомый с детства аромат духов
*
Но « Кружится волчок, кружится волчок!», Парки неумолимо прядут свою пряжу, ведут нити… Франция, Италия, Соединенные Штаты - труды, дни, разочарования, вечные тяготы быта… смены квартир, обстояний. Тесные эмигрантские мирки, друзья и враги… Но дух поэта не поддается.
Вот один из ярких лирических бросков – стихотворение «двоится линия холма» это внутреннее возрастание, несмотря на громадные противодействующие силы социумов, толп, потоков оглупления в мире «глобальной деревни», враждебной - рвущейся к высям душе:
Двоится линия холма
Круги кольцуют атакуя
И центром мощного ствола
Упруго крону неба рву я
И каждой клеткой веткой я
Вверх рвусь извилисто минуя
Препоны тлена и огня
Макушкой острою ликуя
Я - дуб восставший на дыбы
Пятою землю попирая
Корявые мои листы
Непрошеные гости рая…
,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,
Извилистую сеть плетя
По небу я ползу ветвями
И солнце – вечное дитя
Играет синими лучами
Сон тверди
*
Города, океаны, страны, потоки, карусели людей, судеб. Чужие стены потолки, пейзажи …за окнами - чужая жизнь:
Лето в доме м-ра Томпсона в Сассексе
три птицы сбившись
Вкруг заемного уюта
Три горьких пленника
Безрадостной судьбы
Мы стены слушаем
Мы вдумываемся в сны
Разгадываем
Криптограммы звука
Чтоб века этого оскал безумный
Означить в назидание другим
Рамо порхающая муза
И еще одно стихотворение о жизни за океаном:
в Нью-Йорке мы живем втроем
прохладный звонкий водоем
и в окнах плавает река
задумчивые берега
и облака по дну ползут
размеренно как ход минут
и неба светлая рука
задумчива и глубока
она спускается в наш дом
когда мы в нем сидим втроем
она выводит облака
задумчиво из глубока
она задумывает сны
которые всегда грустны
деревья тычутся в наш сон
как рыбы в звонкий водоем
деревья плавают во сне
и листья плачутся в окне
,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,
и деревянною клюкой
стучится дерево в наш дом –
в прохладный звонкий водоем
Из неопубликованного
*
Затем Виктория с семьей уже в России, в круговерти со- бытия с нашей жизнью и с неустройством быта, и снова бесконечная редакторская, переводческая работа иногда стихи, редкие выступления, но все же здесь родной язык и хоть замороченные, очумелые но свои, российские, иногда и склоняющие к певучей строке ухо - человеки … Москва
Приведем отрывок одной из поэтических вершин Виктории, маленькой поэмы «Монтеверди» - это вечный средиземноморский миф о любви – миф об Орфее и Эвридике. Он весь звучит как бы старинной музыкой, ее дальней прелестью:
…ах! надежды позади
ах! Печали впереди
зыбок этой жизни сон
горек этот миг
терпкость ветра
нежность дня
тихая улыбка далей
окрыленные печалью
высота и глубина…
,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,
Эвридику ждет Орфей
Отпусти нас царь теней!
Сон любовью освящен
Солнцем тихим всходит он!
Ах! Печали позади
Ах! Надежды впереди
С тенью нежной Эвридики
Словно гибкой повиликой
Прочь от вод холодной Леты
Двое бродят в пятнах света
Свет ликует и поет
Эвридике светлым эхом
Песни звонкие прядет…
Монтеверди
*
Виктории уже нет с нами. Царь теней забрал ее. Но светлое эхо напева ее строк здесь… Пятна света среди морей тьмы прошлого и идущего века. И этот «Сон тверди» (название сборника ее стихов) казалось, непробудный – освещен тихим светом ее глаз. И освящен любовью.
*
Поэт всегда – странник. Он – трепетно здесь, но всегда больше “За” “…за холмами, за горами, в мирах Несбывшегося”.
И хочется закончить эти краткие заметки летящими стихами Виктории, столь созвучными лучшим напевам русской поэзии:
Когда мы станем снегами
И солнце взойдет над снегами
Нездешними берегами
Над нами пройдут облака
И вспыхнет сиреневым блеском
Холодным и зябким блеском
Повторится в них заря
Зеленый и желтый и белый
По небу пройдут несмело
Повиснут над светом белым
Летучие два крыла
Нафталинный Пьеро
И еще - эта нежная краска из ее стихов:
мерцанье озера
зеркальные глубины
расходится в воде
сиреневая пыль
рябь розовой воды
застенчиво старинной
как перламутр Моне
как омуты минут
Там же
Марк Ляндо
***
огромным О нависло удивленье
зияющая пустота
войди в нее
по каменным ступеням
округлостью замкни ненужное движенье
разрывам вопреки
в парение превоплоти паденье
и сквозь размывы линий ты увидишь
пугающую пустоту
и вечности предвечную картину
и светлый круг объемлет пустоту
и тишина приемлет на мгновенье
пейзаж души
Из сновидческих прогулок
в пространность городов входя бессонным шагом
к пространностям домов к заброшенным оградам
к свернувшимся кустам змеящеюся грустью
прильнуть не обернувшись
волчицей раненой вокруг оград кружиться
к вам милые мои сквозь обморок пробиться
и лунной тяжестью ссутулив спину
волною лунной к вам прибиться
в ваш нежный мир вернуться снова
с ним слиться и до капли влиться без остатка
в глаза вам заглянуть и засмеяться
от счастья беспричинно
***
темно во облацех
и смысла не дождаться
и знак не явлен
жди – не жди
и чередою сероватых пятен
мелькают дни –
унылые безрадостные будни
чужого языка
чужой страны
чужие сны чужие непробудно
до бриза северной звезды
***
ты Муза оглянувшись
светлый взгляд мне бросила
округло-робким эхом
вернулось мне
ритмично-грустным смехом
трех дряхлых парок
угорелый раж
зловещие постукивают спицы
неутомимые
плетут канву морщин
в молчанье дня
их колесо жужжит
вздыхают птицы
и взмахи облаков
взмывают долу
равняя складки неба
возле синего престола
***
в запретность городов
входя бессонным шагом
к пространностям домов
к свисающим оградам
к змеящимся кустам
с сверкающею грустью
поверженным мостом
прильнуть и отдохнуть
рассвета прикоснуться
и лунной тяжестью
себе ссутулив спину
прильнуть к карнизу
и бледное лицо буддийского покоя
беззвучно предо мной свое окно раскроет
Девочка с разбитым кувшин
Ах, девочка, печальная на камне
В печали медленной и плачущей своей
Скажи, какая легковерность тайны
Смутила светлый мрак твоих очей?
***
путь долог
беспощаден холод
прекрасен и бесстрастен лик
луны серебряно-лиловой
надмирно-праздничной и новой
двойник
***
Душа приобретает опыт
как год что осенью печальной
оплакивает изначальность
и неустроенность природы
как время тающее ночью
как льдинка под лучами солнца.
Душа оплакивает время
его ненужность и бесцельность
его распахнутые двери
в которые уйду за всеми.
Душа старается быть схожей
со всеми кто сюда прихожи
кто надолго, кто мимоходом
заглядывает осторожно
а в комнатах сквозные двери
по анфиладам бродит ветер.
Душа старается быть схожей
со всеми кто со мною вхожи
кто надолго, кто мимоходом
заглядывает в этот дом…
а в комнате сквозные двери
хотя наверно ей известно,
что…
***
мне вдруг стало казаться
да мне стало казаться
что я только лишь гостья
в этой странной стране
чужестранку чужачку
ведь не может касаться
чужедальняя косность
на чугунном коне
чужеродность чудовищ
порой забавляет…
если ты не причастна
к их заботам больным
чужемудрая глупость
порой убивает
или душит как дым
безразлично спокойно
мои дни пролетают
так лениво спокойна
так проста и безвольна
я живу в ожиданье
напряженном весны
я живу напряженным
ожиданием чуда
я ведь вся не отсюда
я ведь вся из чужбин
Ольге Александровне Дешард
вы вехи прошлой высоты
вы побежденные вершины
“благоуханные седины”
родные тени, сердца сны
ты Ольга – упокой Господь –
твою сияющую душу
родной московский говорок
изгнанницы из Рима слышу
ты, Ольга, наклонясь к лицу,
в глаза Паллады я гляжу –
тот взгляд пронзительный и вещий
и ликом ставшее лицо
пергаментные складки резче
означили теченье снов
потоков прошлого явленье
***
забытую мелодию печали
выводит голос
сладостен и тих
в ней все любовь
в ней все прощанье
в ней жалость и томленье и отчаянье
мучительный и трепетный порыв
***
во сне когда не спится
и за спиной поток
и никуда не скрыться
гонится кто-то за мной
и только сердце стучится –
не скрыться не скрыться –
больной нездешней тоской
опять я стою в стороне
а жизнь мне о чем-то шумит
и хочется сон превозмочь
и хочется жизнь позабыть
***
раскрытая ладонь добра
окошко в жалюзях жасмина
и облак белые кувшины
и вознесенные стада
и голубые голоса
кружат вокруг прохладным эхом
Fantasie
Прозрачна синяя вода.
Венеция одна без дожей.
Она печальна и строга.
И дни, когда была моложе
Ей вспоминаются всегда,
Когда шаги людей тревожат
Её почтенные года.
Натянутые паруса,
Услужливые гондольеры
И безупречные манеры
Той русской с профилем гетеры,
Что проходила здесь с утра
И мне рассеянно кивнула.
Теперь я здесь одна. Уснула.
Тревога дня.
Я здесь одна.
***
молитву глаз воздавши небесам
и ангелический напор воображенью
в округлом совершенстве на путях
воздушных и над вечностью мгновенья
в пещере неба – гулкий водоем
в зарницах дня и в темных всхлипах ночи
звездой Полярную струится Father-Отче
кружа меж ангельскими стаями вдвоем
и пилигрим бредет глазами долу
улиткою взбирается на гору
спиралью очной в воронку Бога
себя оставив у порога
Сон 1
переплываю вброд
пересекаю въявь
знакомое пространство дома
и запах сероводорода
толкает в спину
как приклад
где дверь?
спасительная дверь?
с усильем дверь найти
рывком я над вещами зависаю
а отчаянной борьбе
я тяжесть лет снимаю
и с тяжестию лет борясь
в потоках воздуха взмываю
раскрытая ладонь добра
окошко в жалюзях жасмина
и облак белые кувшины
и вознесенные стада
и голубые голоса
кружат вокруг прохладным эхом
Сон 2
идем несчастной группкой по путям
и рельсы взвихрены спиралью
и виноватым псом трамвай
метнулся за угол подвально
страх знания в спине, в плечах
во взмахе сумки обреченном
и голос имя прокричал-позвал
назвал – и ужас уронил ладони
и знание беды вошло в меня
своим торжественным обличьем
его уж нет, его несут – ему светло и больно
и глазам уже привычна
гримаса скорбной высоты
и маска чуждости надменной
“он так страдал” –
повторен дважды женский вскрик
одною нотой, плачуще-напевной
и трое жалкой группкой на путях
нет сил, нет слов, лишь всхлипы крика
эхом: “он так страдал!”
тот ясный ум, тот друг, тот знак,
что был нам послан на пути в Дамаск