Роберт Стиллер
ИНТЕРВЬЮ С НАБОКОВЫМ
Беседуют:
Роберт Стиллер - в дальнейшем РС
Владимир Набоков - в дальнейшем НБКВ
РС. Вас, кажется, не слишком охотно посещают журналисты?
НБКВ. Я горжусь тем, что не очень-то интересен для публики. Не бранюсь, не употребляю непристойных выражений. Никогда не работал в конторе или на шахте. Не принадлежал к тем или иным группировкам. Никакие течения и школы не имели на меня ни малейшего влияния. По-моему, нет ничего скучнее, чем политический роман и литература о социальных проблемах.
РС. Сперва Вы писали по-русски, потом на английском. Как отразился на Вас этот переход?
НБКВ. Было очень трудно... Моя личная трагедия в том, что я вынужден отказаться от родного языка, от безгранично богатого и послушного русского, изъясняясь на среднем английском... Как будто мне оторвало взрывом семь или восемь пальцев и пришлось заново ощупывать материальный мир.
РС. На каком языке Вы думаете?
НБКВ. Ни на каком. Думаю образами. И не верю, что люди вообще думают на каком-нибудь языке. Когда думают, не шевелят губами. Только неграмотные губошлёпы мычат и бормочут, когда читают или пытаются что-то понять. Нет, я думаю образами, и лишь изредка русская или английская фраза всплывает на волне мысли, как бы из пены... но лишь, повторяю, изредка.
РС. Когда Вы начали писать по-английски?
НБКВ. В детстве я владел двумя языками - русским и английским, а к пяти годам прибавил ещё и французский. Когда мальчиком гонялся за бабочками, то делал заметки по-английски, пользуясь различными терминами из замечательного журнала «The Entomologist». Моя первая статья (о бабочках Крыма) появилась в 1920 году. Тогда же, студентом Кембриджа, я опубликовал английские стихи в местном «Trinity Magazine». Позднее, в Берлине и Париже, писал по-русски. Стихи, рассказы, восемь романов. В середине тридцатых перевёл на английский «Отчаяние» и «Камеру обскуру» («Laughter in the Dark»). В 1941-м издал по-английски «The Real Life of Sebastian Knight».
РС. Двуязычные авторы - нынче не редкость, но Вы, безусловно, претендуете на роль их патрона. Какая разница, с точки зрения писательского ремесла, между русским и английским языками?
НБКВ. По количеству слов (существительных и прилагательных) английский даст русскому «сто очков вперёд». Недостаток (или особенность) родного моего языка - в неполноте, в отсутствии точности, в неудобстве технической терминологии. Например, простенькое «to park a car» звучит торжественно, как одическое песнопение: «поставить автомобиль на стоянку».
Поздняя сноска:
И верно! Нелегко предсказать, особенно из «прекрасного далека», наше нынешнее «парковать», «припарковаться» или совсем просторечное «где-нибудь парканёмся»...
НБКВ. Русский язык, по крайней мере, литературный, более строг по сравнению с литературным английским. Обычное «sexual» - «половой» - не вполне прилично и требует осторожности. Разнообразные анатомические и биологические термины употребляются англоязычными обывателями с полной свободой. Зато русский богат выражениями для тонких движений, жестов и чувств. Изменяя глагол (а у нас под рукой - чуть ли не дюжина приставок), мы передаём едва уловимые оттенки. Английский необычайно гибок в области синтаксиса, однако же, в русском - неиссякаемая лексическая вариативность. Переводить с русского на английский немного проще, чем с английского на русский, и в десять раз легче, чем с английского на французский.
РС. Какой из трёх языков Вы считаете самым красивым?
НБКВ. Моя голова говорит - английский, сердце - русский, ухо - французский.
РС. Вы написали целую полку различных книг, а широко известна одна «Лолита»...
НБКВ. Я очень люблю «Лолиту». Её замысел столь чужд для меня, столь далёк от моего мира, что мне доставило особенное удовольствие воплотить его, придавая реальные черты. «Лолита» - трудная книга. Тяжело далась...
РС. Я полагаю, что нота жестокости (взять хотя бы «Laughter in the Dark») также не слишком характерна для Вашей личности.
НБКВ. Не знаю. Безусловно, некоторые из персонажей достаточно ужасны... Ну и что? Они вне меня, как те печальные уродцы на фасаде собора - демоны, которых изгнали из храма... Я кроткий пожилой человек... не выношу жестокости.
РС. А бессонница и её видения - они явно близки Вам и Вашим произведениям...
НБКВ. Да, уже в «Speak, Memory» я описывал бессонницу своего детства. Она преследует меня до сих пор - почти через ночь. Правда, существуют спасительные (и спасательные) пилюли, но я боюсь их. Мои обычные видения и без того, - следовало бы сказать: слава Аиду! - и без того достаточно чудовищны. Хотя, если взглянуть объективно, я никогда не встречал такого больного сознания, которое было бы столь трезвым, ясным и уравновешенным, как моё.
РС. Ваши насмешки над Фрейдом, к примеру, в «Лолите» и «Pale Fire», а также пренебрежительное отношение к нему, - Ваши настойчивые насмешки столь пародийны, что создаётся впечатление, будто Вы хорошо знакомы с психоанализом, но некоторые его положения вызывают у Вас большее неприятие, чем другие.
НБКВ. Фрейд - юмористическая фигура. Пусть любители вульгарных объяснений тешат себя иллюзиями, что духовные проблемы легко разрешить, примеривая древнегреческие мифы к собственным гениталиям.
РС. Однако, знахарство часто приносит вред.
НБКВ. И приводит к опасным этическим последствиям. Нельзя исповедовать фрейдизм как религию. Сплошь и рядом гнусный убийца с куриными мозгами получает смягчённый приговор, потому что мама шлёпала его в детстве слишком часто или слишком редко...
РС. Относительно вредности... Как не вспомнить те «сексуальные манипуляции», которые проделал с Вашими произведениями некий Уильям Вудин Роу в книге «Обманчивый мир Набокова».
Поздняя сноска:
William Woodin Rowe, Nabokov’s Deceptive World. N.Y.: University Press, 1971
НБКВ. И не жаль ему времени выковыривать эротические изюминки из «Лолиты» и «Ады»... всё равно, что выуживать морских животных из «Моби Дика». Впрочем, не моё дело. Я недоволен тем, что Роу толкует невинные слова как сексуальные «символы». Ведь понятие «символ» чуждо мне... Однажды я выгнал студента, который написал, что Джейн Остин («Гордость и предубеждение») называет листья «зелёными», потому что её героиня питает надежду, а зелёный - цвет надежды...Wickedly folded moth, бабочка с «неправильным» строением крыльев, вызывает у Роу ассоциацию: wick (фитиль) - термин, который, как нам, фрейдистам, известно, означает Мужской Орган. Местоимение I (я) читается как eye (глаз), а глаз, извините, - Женский Орган. Облизывание карандаша тоже намёк - сами понимаете, на что. А если каждое come [соответствует русскому «кончать» - примечание переводчика] интерпретировать как оргазм, а part - как the /privy/ parts [половые органы, примечание переводчика], то легко представить, какие залежи непристойностей вскрыл бы Роу в любом французском романе, где приставка con - на каждом шагу... И уж совсем непростительно и недостойно обращается Роу с переводом «Евгения Онегина», превращая мои комментарии в поток фрейдистского бормотания, трактуя продолжительные ритмические ряды как эрекцию, а рифму - как оргазм. Или гротескный анализ «Лолиты», где героиня играет в теннис и теннисный мячик символизирует, по Роу, яйцо (вероятно, гиганта-альбиноса?).
РС. Влечение Гумберта Гумберта к нимфеткам Вы объясняете неудачной детской любовью. В «Приглашении на казнь» - 12-летняя Эмма с эротическим интересом к мужчине вдвое старше её. В «Bend Sinister» герой пользуется (в мечтах) молодой служанкой - «своей дочерью» из любительского спектакля. В «Аде» такие эпизоды - через страницу. Некоторые критики усматривают здесь нездоровый интерес к определённой теме...
НБКВ. Если бы я не написал «Лолиты», читатели не стали бы искать нимфеток даже в собственном доме. Меня очень забавляет какая-нибудь пожилая особа, весьма вежливая и предупредительная, что устремляется ко мне с возгласом: «Господин Набоков (или Набаков, или Набков, или Набуков - в зависимости от своих языковых навыков), господин сочинитель, моя дочка - вылитая Лолита!». Литература - область воображения и создаёт воображаемых, не существующих в реальности лиц. А вездесущий мелкий сплетник, некий любопытствующий хам всегда обнаружит сходство между мальчишеским романом Гумберта на Ривьере и моим воспоминанием о маленькой Колетт, с которой мы строили замки из мокрого песка в Биаррице. Нам было в ту пору по 9-10 лет. Мы не имели никакого понятия о пресловутой правде жизни, которую преподносят нынешним младенцам передовые родители.
РС. Отношения Гумберта и Лолиты ощущаете Вы как безнравственные. Однако в Голливуде или в Нью-Йорке, выражаясь высокопарно, союз молодости и зрелости не вызывает публичного возмущения. Да и в истории...
НБКВ. Поймите, это не я ощущаю безнравственность, а Гумберт. Он (наберите курсивом) мучается. Не я! Для меня вопросы общественной морали безразличны - идёт ли речь об Америке или об истории. Кроме того, проблемы сорокалетних мужчин, что женятся на молоденьких, - не мои проблемы. Гумберта привлекают не просто «молодые девушки», а именно «маленькие девочки». Нимфетка - прежде всего дитя, а не просто юная сексуально привлекательная особа. Когда Гумберт овладел Лолитой, ей было 12, а не 18. А когда исполняется 14, она уже «моя старая любовница».
РС. Вашей первой книгой был русский перевод «Алисы в стране чудес». Связаны ли с «Лолитой» тайные склонности Льюиса Кэррола? А его словесный абсурд - с вымышленными языками в «Bend Sinister» и особенно в «Pale Fire»?
НБКВ. Как и многие английские дети (Ваш покорный слуга - английский ребёнок), я очень любил Кэррола. Однако не думаю, что его вымышленный язык имеет что-либо общее с моим. В нём самом, в Кэрроле, есть некоторое родство с Гумбертом Гумбертом, но что-то удержало меня от намёков на сей счёт... например, на те двусмысленные «фотки» в тёмных комнатах. Кэррол снимал печальных худеньких нимфеток, полуодетых или просто слегка прикрытых, которые вместе составляли некую таинственную нечистоплотную шараду.
РС. Вы сами перевели «Лолиту» на русский, а несколько других своих произведений - с русского на английский. А как относитесь к переводам Ваших текстов? Ведь только у «Лолиты» их около тринадцати.
НБКВ. Если говорить о языках, которые нам с женой как-то доступны - английский, русский, французский, в какой-то степени немецкий и итальянский, то мы тщательно сверяем каждое предложение. Что же касается японских или турецких изданий, я стараюсь не думать об ужасах, которыми, вероятно, усеяна каждая страница.
РС. Что Вы скажете о своём чувстве национальной принадлежности?
НБКВ. Я - американский писатель, родившийся в России и получивший образование в Англии, где изучал французскую литературу, после чего 15 лет провёл в Германии.
Поздняя сноска:
Данную формулу перенял Нобелевский лауреат Элиас Канетти: «Я - испаноязычный еврей, родившийся в Болгарии, учившийся в Австрии, живущий в Англии и пишущий по-немецки».
НБКВ. Обучаясь в Кембридже, я поддерживал свой русский чтением, а ещё тем, что писал огромное количество стихов. В Берлине меня охватил панический страх, что свободное владение немецким как-то повредит русскому, который для меня - высшая ценность. Когда в 1940 году приехал в Америку, то принял решение стать американским гражданином. Случилось так, что я сразу же познакомился с лучшими сторонами Соединённых Штатов: с богатой интеллектуальной жизнью и свободной доброжелательной атмосферой, с грандиозными библиотеками и Гранд Каньоном... У меня множество друзей - больше, чем было в Европе. Мои книги - старые и новые - нашли читателя. Я растолстел, как конквистадор в Мексике, потому что бросил курить и перешёл на конфеты, - мой вес вырос с обычных 70 кг до монументальных и жизнерадостных 100. В результате на одну треть я - точно американец, и в этом американском теле мне тепло и уютно.
РС. А не хотелось бы жить в другие времена?
НБКВ. Мой выбор «когда» зависит от «где». Охотнее всего выложил бы некую мозаику из времени и пространства. Получается достаточно сложно, с ходу не перечислишь. Всё же попробуем. Итак: тёплый климат, ежедневное купание, отсутствие включённого радио и уличных шумов, мёд древней Персии, полная библиотека микрофильмов, а также дикое (не поддающееся описанию) стремление узнавать как можно больше о луне и планетах. Иначе говоря, я остаюсь в Америке 60-х, не отвергая (эпизодически) других веков и стран.
РС. Однако, за тридцать американских лет Вы не завели собственного дома. Живёте исключительно в мотелях, частных домах, меблированных комнатах или у временно отсутствующих знакомых профессоров. Вам что же, не удаётся найти подходящее место? Не в силах обосноваться на чужбине?
НБКВ. Меня не удовлетворило бы ничего, кроме домашнего окружения, которое помню с детства. Отправившись в путь, уже не останавливаюсь. Хотя и добрался до лакомого кусочка - «ординарный профессор», в глубине души я - «почасовик». Несколько раз говорил себе: «Ну, хорошо, вот здесь бы нам и устроиться», - и тут, как эхо гигантской лавины, кричат во мне голоса тех далёких мест, которыми пренебрёг... Я отметаю бытовой антураж, всякую мебель - столы, кресла, лампы, ковры и прочее, - может быть, потому, что моё детство (достаточно обеспеченное) воспитало во мне иронию и даже презрение к материальным благам. Когда революция смела наши богатства, я не испытывал ни сожаления, ни горечи.
РС. Университет - хорошая ли среда для писателя? На пользу или во вред пошло Вам преподавание?
НБКВ. Богатая библиотека и комфортабельный университетский городок - прекрасное место. Хотя сталкиваешься ненароком и с проблемами воспитания. Однажды в Корнеле (на каникулах) студент принёс в библиотеку транзистор. Оправдывался тем, что: /1/ слушает «классическую» музыку, /2/ делает это «тихо» и /3/ «летом мало читателей». А был там только я - в одиночестве представлял публику.
РС. Простите, но в Вашей речи нередко проскакивают «э-э-э» и «м-м-м». Это пришло с возрастом?
НБКВ. Всегда был плохим оратором. Мои словарные клады слишком глубоко. Чтобы извлечь на поверхность, нужна бумага. Природное красноречие представляется мне каким-то чудом. Каждое опубликованное мной слово вначале написано, а затем исправлено, причём часто - не один раз. Карандаш сохраняется у меня дольше, чем вмонтированный в него ластик.
РС. Вы, после стольких лет в Америке, - всё ещё русский?
НБКВ. Да, ощущаю себя русским. И полагаю, что написанные по-русски романы, стихи, рассказы - своего рода дань России. Сравню их с волнами и кругами, что идут по поверхности следом за исчезновением старой России - России моего детства. Последнее, что я сделал для неё, - английское издание Пушкина.
Поздняя сноска:
Nabokov Vladimir. Eugene Onegin. A Novel in Verse by Aleksander Pushkin, V. 1-4. N. Y. 1964. - Набоков Владимир, Комментарий к роману А.С. Пушкина «Евгений Онегин», перевод с английского, М, Высшая Школа, 1999
РС. Неужели же некий долг побудил Вас к работе над переводом и особенно над комментарием «Евгения Онегина»?
НБКВ. Кровь Пушкина течёт в жилах современной русской литературы. А кровь Шекспира - в английской... Как преподаватель я требовал от студентов невозможного - страсти исследователя и терпеливости поэта. Как художник и учёный предпочитаю конкретную деталь общим рассуждениям, образ - теории, смутные факты - ясным символам и дикий плод (коли посчастливится найти) - синтетическому вареву... Мои симпатии и антипатии отразились в десятилетней работе над «Онегиным». Переводя 5500 строчек, я выбирал между рифмой и смыслом. Победил смысл. Моя задача - сделать нечто, весьма близкое к абсолютно дословному, практически подстрочному переводу, сопроводив его обширным и педантичным комментарием, значительно превосходящим по объёму саму поэму.
РС. Не могли бы Вы немного приоткрыть дверь в свою мастерскую? Показать эскизы или наброски?
НБКВ. К сожалению, вынужден отказать. Только тщеславная бездарность и усердная посредственность выставляет напоказ черновики. С таким же успехом можно выпустить в свет свой плевок.
РС. А как возникает книга? Сейчас стало известно, что Вы пишете карандашом на отдельных листочках, а затем будто бы составляете картотеку деталей и фрагментов. Что заставляет Вас фиксировать и накапливать не слишком связанные между собой впечатления и цитаты?
НБКВ. Инстинкт. Никто никогда не узнает, представляет ли птица (и насколько отчётливо) будущее гнездо и лежащие в нём яйца. Размышляя о силе, которая заставила меня выяснить точные названия вещей, их детальные размеры (когда подобная информация вовсе не требовалась), я могу держать пари, что «вдохновение» уже работало, тайком указывая на то или другое, припасая материалы для неведомой стройки. Внезапное ощущение: «да, именно об этом я напишу», - и роман разрастается сам собой. Чувствую, как он созревает, проклёвывается, знаю, что там есть детали, и если вглядеться, могу отчётливо различить, однако же, полагаюсь на «вдохновение». В какой-то момент получаю сигнал изнутри: структура готова. Она маячит в воображении и похожа скорее на живописное полотно. Дабы осветить его надлежащим образом, не надобно продвигаться последовательно слева направо. Сосредоточимся на определённой части или фрагменте картины. Чтобы написать 4-ю главу, необязательно иметь 3-ю. Я не иду шаг за шагом, заполняя страницу за страницей, - напротив, выдираю кусок оттуда, кусок отсюда, пока не ликвидирую все лакуны. Поэтому и пишу на отдельных карточках.. Раскладываю и нумерую. Редактирую многажды. Три карточки - одна машинописная страница. И вот скопирована наша воображаемая картина (при наличии, к сожалению, нескольких пустот). Тогда я диктую жене, которая печатает роман в трёх экземплярах.
РС. Жена участвует в работе как машинистка и редактор?
НБКВ. Благодаря ей уцелела «Лолита». В 1950 году, в Итаке (штат Нью-Йорк), я чуть не бросил в огонь первые главы... намеревался сжечь в мусорной куче на дворе... Жена убедила меня подождать... отложить принятое решение...
РС. Один из персонажей в «Pale Fire» утверждает, что реальность не является объектом или темой настоящего искусства, потому что оно создаёт свою реальность. Какую же?
НБКВ. Вопрос о реальности весьма субъективен. Я могу определить её как совокупность информации, причём в нескольких уровнях. Возьмём лилию или какой-либо иной объект природы. Для природоведа она более реальна, чем для простого наблюдателя. Ещё более реальна - для ботаника. Ещё выше - специалист по лилиям. Так мы теснее и теснее приближаемся к реальности, углубляясь в бесконечную последовательность различных слоёв, уровней, иллюзий... Реальность непознаваема и недосягаема. Мы живём в окружении призрачных - в большей или меньшей степени - предметов. Вот пишущая машинка. Абсолютна призрачная. Для меня такая же тайна, как для лорда Байрона.
РС. Бесспорно, знание техники приоткрывает реальность... Кстати, если говорить о технике литературной, то у Вас в каждой фразе и в каждом слове - безусловное наслаждение самим процессом писания.
НБКВ. Оно в точности соответствует наслаждению от чтения. Счастье удачно найденного оборота озаряет равно писателя и читателя. Автор благодарит неведомые силы за подаренную комбинацию образов, а творческий читатель наслаждается исполнением. Попробуйте объяснить студентам, что такое настоящее чтение. Что книга, написанная художником, читается не сердцем (сердце - глупый читатель) и не умом, а (наберите курсивом) умом и позвоночником. Только дрожь в пояснице выражает то, что на самом деле чувствовал автор и что хотел передать.
РС. Пушкин говорил: лёд и пламень. «Огонь вдохновения» (у писателя) - «мороз по коже» (у читателя)... Остужал ли Вас этот холод?
НБКВ. В последнее время редко...
РС. По-моему, проза и поэзия имеют много общего...
НБКВ. Понятие «поэзия» вмещает в себя любое словесное творчество. Мне никогда не удавалось усмотреть какие-либо качественные различия между поэзией и художественной прозой. Я склонен определить хорошие стихи - независимо от объёма - как концентрированную прозу. Возможно, магическое действие просодии способно улучшить то, что мы величаем прозой, извлекая полный букет значений, хотя и в обычной прозе существует музыка точной фразировки, ритм мысли, перепады интонации, стилистические детали... Так же, как и в точных науках (где активно развиваются смежные области), в наших концепциях поэзии и прозы много пересечений. А пресловутый бамбуковый мост между ними - не более чем метафора.
Поздняя сноска:
1
Деформация звука
ролью значения -
конструктивный признак
прозы.
2
Деформация значения
ролью звучания -
конструктивный признак
поэзии.
3
Частичные перемены
в соотношении этих
двух элементов -
движущий фактор
и прозы,
и поэзии.
Юрий Тынянов
РС. А какие из своих книг Вы считаете лучшими?
НБКВ. Не знаю, что напишу ещё. На сегодняшний день: из русских романов - «Дар», из американских - «Лолита» и «Pale Fire». Помнить же меня будут за «Лолиту» и за работу над «Евгением Онегиным».
РС. Весьма рад, что наш выбор совпадает... А если говорить о других авторах?
НБКВ. Многие из признанных авторитетов просто не существуют для меня. К второстепенным и незначительным отношу я Камю, Лорку, Казандзакиса, Д.Г. Лоуренса (с его совокупляющейся леди Чаттерлей), Брехта, Томаса Манна, Томаса Вулфа - и буквально сотни им подобных дутых величин. Их книги - бутафория без фундамента. Уже в те времена, когда гениями считалась столь жалкая посредственность, как Голсуорси, Драйзер, какой-то Тагор и ещё какой-то Максим Горький, и ещё - Ромен Роллан, меня поражали и смешили представления о так называемых «великих книгах». То, что, например, идиотская «Смерть в Венеции» Томаса Манна или мелодраматичный и небрежно написанный «Доктор Живаго» Пастернака, или похожие на качан капусты хроники Фолкнера признаются «шедеврами».
Поздняя сноска:
Почти все - Нобелевские лауреаты.
НБКВ. Такой самообман кажется мне абсурдным, как будто некто загипнотизированный пытается заняться любовью со стулом. Величайшие шедевры XX века - «Улисс» Джойса, «Превращение» Кафки, «Петербург» Белого, первая половина цикла «В поисках утраченного времени» Пруста. Именно в таком порядке.
РС. А чему Вы научились у Джойса?
НБКВ. Ничему.
РС. Объектом Вашего пренебрежения не раз становились Хемингуэй и Конрад, как писатели инфантильные. Достоевского, по Вашему мнению, ценят скорее как мистика, нежели как художника, особенно русские. Хотя и они в меньшей степени, чем американцы. Вы не выносите Генри Джеймса, находя в его стиле поразительные, пускай частные, пересечения со своим собственным. Высоко ставите «Улисс», не принимая «Портрет художника» и «Поминки по Финнегану». К Вашим постоянным любимцам принадлежат Бергсон, Мелвилл, Пушкин и Блок, Чехов и Лев Толстой, Норман Дуглас, Г. Уэллс и Китс, Рембо, Флобер, Верлен, Хаусман и Браунинг... а вот Конан Дойл, Жюль Верн, Эдгар По уже перестали Вас волновать. Поэзию Эллиота называете посредственной, а Эзры Паунда - претенциозными бреднями... Перечислите современных авторов, которых любите...
НБКВ. Роб-Грийе и Борхес. С какой свободой дышится в их волшебных лабиринтах! Я люблю ясное мышление, чистоту и поэзию, зеркальные миражи.
РС. Многие критики именно так отзываются о Вашей прозе.
НБКВ. Верно. Только я был первым.
РС. Цели литературной критики - вообще и по отношению к Вашему творчеству?
НБКВ. Цель одна - сказать нечто о книге, которую рецензент прочёл или не прочёл. И предоставить нам сведения о своих умственных способностях, честности и добросовестности... порой о том и другом...
РС. Много ли читаете новых произведений?.. Почему Вы смеётесь?
НБКВ. Смеюсь потому, что издатели постоянно присылают мне книги исключительно одного сорта - романы, напичканные непристойностями, словесными играми и якобы мистическим эпизодами. Они написаны как бы одним автором, которого нельзя считать даже тенью моей тени.
РС. Относится ли это к так называемому антироману?
НБКВ. Меня вообще не интересуют разного рода группы, течения, литературные школы и т.п. Меня интересует только отдельный человек. «Антиромана» как такового на самом деле нет; есть только один выдающийся французский писатель - Роб-Грийе.
Поздняя сноска:
«Никакого футуризма нет, - говорил Горький. - Есть только Владимир Маяковский. Поэт. Большой поэт».
РС. А куда отнести тех, кого, помимо Роб-Грийе, считают создателями нового романа - Клода Симона, Мишеля Бютора, Раймона Кено?
НБКВ. «Exercices de style» Кено - прекрасный образец остросюжетной прозы. Кроме того, очень люблю его «Зази» и помню несколько прекрасных эссе в «Nouvelle Revue Francaise». Что же касается предшественников нового романа, то я, прежде всего, назвал бы бельгийца Франца Элленса. Несправедливо, что Элленс пользуется меньшей известностью, чем этот жуткий господин Камю или ещё более ужасный господин Сартр.
Поздняя сноска:
Франц Элленс (1881 - 1972) - бельгийский классик с русской женой. Переводил Есенина и Маяковского. Вроде бы печатался при нацистах. А Сартр с Камю - участники Сопротивления.
.
РС. Сэмюэл Беккет, подобно Вам, писал на двух языках, стилизуя свой французский под английский. Вы на каком языке читали Беккета?
НБКВ. На обоих. Французский - засушенный и книжный, зато в английском есть плоть и живые корни. Его романы прекрасны, а пьесы - в худших традициях Метерлинка. Больше всего люблю его трилогию, особенно «Моллоя».
РС. Как в дальнейшем будет развиваться литература?
НБКВ. «Тайна сия велика есть». Ни одна власть, даже самая разумная и гуманная, не создаёт великих художников, зато плохая - не даёт им покоя, борется, сводит на нет. Но и в свободном обществе большой художник - столь же нетипичная фигура, как и в условиях гнусной, жестокой диктатуры... Единственная разновидность человека, что расцветает в любой системе, - мелкий обыватель.
РС. Когда-то Вы написали, что нет ничего более забавного, чем вульгарность «среднего американца».
НБКВ. Не совсем. Фраза вынута из контекста и лопается, как глубоководная рыба на суше. В послесловии к «Лолите» сказано: нет никакой разницы между Америкой и Европой, если говорить о местечковой вульгарности, которую я действительно считаю смешной. Английский принц бывает таким же мелким обывателем, как пролетарий из Чикаго.
РС. Непросвещённый снобизм мешает серьёзному отношению к развлекательному, «балаганному» искусству. А Вам нравится классическая американская кинокомедия: Бестер Китон и Гарольд Ллойд, Чаплин, братья Маркс. В Вашей прозе - много разного рода отзвуков и реминисценций из этих фильмов. Вы увлечённо работали над сценарием «Лолиты», которому режиссёр не всегда следовал. Не хочу припирать Вас к стенке, вынуждая бескомпромиссное мнение об этом неглубоком фильме...
Поздняя сноска:
Киноверсия Стэнти Кубрика «Лолита», 1962
РС. Лучше перейду к живописи. Ведь Вы почитаете себя прирождённым пейзажистом.
НБКВ. В молодости для меня много значили художники - прежде всего, русские и французские. И английские. Например, Тернер. Сейчас я готовлю иллюстрированную работу «О бабочках в живописи» - от древнего Египта до Возрождения. Вот некоторые из проблем, которые, авось, удастся разрешить. Какие виды бабочек были распространены в прошлом? Те же, что и сегодня? Можно ли по узору крыльев 500-летней давности выявить конкретные детали эволюционного развития?.. Пока что я пришёл к простому выводу: как ни точна кисть Старых Мастеров, ей не под силу конкурировать с цветными таблицами XIX века. Старый Мастер не знал, что структура крыльев у разных бабочек различна, и никогда не утруждал себя знакомством с этой структурой. Как если бы рисовал ладонь, даже не подозревая о том, что там есть какие-то кости. Некоторые импрессионисты не сподобились завести очки.
Поздняя сноска: Сезанн?
НБКВ. Только близорукостью можно объяснить туманную приблизительность неведения. В большом искусстве и в чистой науке Деталь - это Всё.
РС. «Pale Fire» и «Пнин» содержат упоминания о Пикассо. Что Вам в нём нравится?
НБКВ. Графическая сторона, спокойный колорит и техника. Однако после «Герники» я безразличен к нему. Не одобряю небрежности, с какой работает в пожилом возрасте. Поздний Матисс также вызывает отвращение. Из современных художников высоко ценю Балтхуса - и не только потому, что пишет «лолитоватые» существа.
Поздняя сноска:
Балтхус (Балтазар Клоссовски де Рола, 1908 - 2001) - польско-литовский франко-американский художник. Любимые модели Балтхуса - девочки-подростки. Многие картины выглядят как иллюстрация к романам Набокова.
РС. Ваша молодость пришлась на экспериментальное десятилетие, когда работали такие русские мастера, как Малевич, Кандинский и, прежде всего, Шагал.
НБКВ. Я предпочитаю то экспериментальное десятилетие, которое совпало с моими мальчишескими годами: Сомов, Бенуа (между прочим, дядя Питера Устинова), Врубель, Добужинский и т.д. Малевич и Кандинский не значат для меня ничего, а Шагал - чересчур примитивный и гротескный.
РС. Всегда?
НБКВ. В ранних работах, таких, как «Зелёный еврей» или «Прогулка», есть определённые достоинства, однако фрески и витражи, которые он делает сейчас для храмов, или плафон в парижской Опере - грубы и вульгарны.
РС. А Челищев?.. Его «Игра в прятки» чем-то напоминает Ваши романы...
Поздняя сноска:
Павел Челищев (1898 - 1957). Родился в Москве, умер в Риме. Участник выставки «Москва-Париж» (1981)
НБКВ. Челищев?
РС. Он связан с кругом Русского Балета. Вы знали кого-либо из художников, танцовщиков, композиторов?
НБКВ. У моих родителей было множество знакомых, которые занимались живописью, балетом и музыкой. Наш дом - один из первых, где пел молодой Шаляпин... а полвека тому назад, в Лондоне, я танцевал фокстрот с Анной Павловой.
РС. Вы когда-то признались, что не нуждаетесь в музыке... посещаете концертные залы приблизительно раз в пять лет, причём ради внешних впечатлений: динамика, игра света и цвета... Как это соотносится с литературными структурами?
НБКВ. Есть множество параллелей между художественными формами в музыке и в литературе, особенно в области композиции... но что я могу поделать, если ухо и мозг не хотят друг с другом сотрудничать? Я нашёл для себя удивительную замену музыке... в шахматах, точнее - в составлении шахматных задач.
РС. Составитель задач называется «шахматный композитор». В последнем поэтическом сборнике «Poems and Problems» Вы поместили свои шахматные композиции. А в прозе нередко говорите о коварных, с элементом обмана, настольных играх, куда относите шахматы. И впрямь так любите их?
НБКВ. Да, люблю. Но обман в шахматах, как и в искусстве, - лишь часть игры. Часть комбинаций, часть тех богатых возможностей, иллюзий, мысленных перспектив, которые, в свою очередь, тоже могут быть иллюзорными. Я думаю, что любая хорошая комбинация непременно содержат в себе толику обмана.
Перевод с польского Алексея Михеева
Последняя поздняя сноска:
«Интервью с Набоковым» Роберта Стиллера - сознательная литературная мистификация, опубликованная польским журналом Literatura na swiecie (№ 8/88, 1978, стр. 78 -107). Текст смонтирован из фрагментов подлинных высказываний писателя, собранных в издании «Strong Opinions» (McGrow - Hill International Inc. 1973) Наиболее широко представлены интервью, которые проводили: Peter Duvall-Smith, Alvin Toffler, Jane Howard, Herbert Gold, George A. Plimton и Alfred Appel, напечатанные в недавнем сборнике «Набоков о Набокове...» (М, НГ, 2002), куда мы и отсылаем читателя за дальнейшими подробными комментариями.
Помянутый сборник - «Набоков о Набокове и прочем» - солидная книга в 700 страниц (44 печатных листа). В эссе «Интервью с Набоковым» - знаков с пробелами 32 тысячи (неполный лист).
Роберт Стиллер - польский автор, укрывшийся под псевдонимом Бобби Стилист - интервьюер РС, проделал работу, знакомую каждому профессиональному фотографу.
Допустим, у вас есть десять фотографий некоего человека. 1.Младенец. 2.Школьник. 3.Подросток. 4.Курсант военного училища. 5.Жених-лейтенант. 6.Муж-капитан. 7.Отец семейства - подполковник. 8.Дедушка-генерал. 9.В домашнем затрапезе. 10.В парадных регалиях... И вы, путём технических ухищрений, посредством наложения и размыва (не без ретуши), превращаете десять изображений в одно. Единственное. Вбирающее все десять. Этакий фоторобот.
Приблизительно такую работу исполнил, нам кажется, Роберт Стиллер.
В 1979-80 году Алексей Васильевич Михеев перевёл её с польского. Она циркулировала в «самиздате».
Комментарий Израиля Петрова