Александр Люсый
ЛИТЕРАТУРНЫЙ НЕБОСКРЕБ
Сумерки Раскольникова под обломками Вавилонской библиотеки
Образ «Вавилонской библиотеки» из одноименного рассказа Х.-Л.Борхеса стал одним из ключевых в мировой культуре ХХ века. Однако к исходу века, в контексте процессов глобализации и в русле теории и практики постмодернизма этот уходящий в зыбкую бесконечность образ конкретизировался в тоже показавшимся как будто бы образом рукотворной вечности сооружении – литературном небоскребе.
Сейчас ретроспективно становится очевидным, что подлинной «Вавилонской библиотекой» была вот уже десять лет отсутствующая «страна читателей». Имея отнюдь не «небоскребную», а скорее горизонтальную структуру, она все же рухнула в результате идеологического обвала, оборотными зрительными символами которого стали, с одной стороны, всем знакомые телевизионные картины массовой защиты российского Белого дома от обессилевших танков, а с другой - зрелище решительного расстрела этого дома из танков, носителей новой российской государственности.
С легкой руки той же самой оперативной и вездесущей американской телекомпании CNN XXI век начался смещающими реальность и вымысел картинами разрушения как будто бы из триллера ворвавшимися (по пути в мусульманский рай) новейшими камикадзе новых архитектурных символов Нью-Йорка, основного города всеобщего эстетического объекта на Земле, каковым, по мнению Ж.Бодрийара («Америка»), являются США. На таком затмевающем слово зрелищном фоне блекнут (как-то по-раскольниковски, не столь эстетично) недавние массовые московские теракты (при том, что «своя» война в Чечне продолжается весьма активно).
Обращает на себя внимание и одно из знаменательных последствий террористической воздушной герильи в Нью-Йорке и Вашингтоне и ее исчерпывающего, без умалчиваний и более чем очевидного предвзятого «заказа», в отличие от отечественных СМИ, информационного освещения. В Голливуде для преодоления «синдрома 11 сентября» создан своеобразный Комитет эстетической безопасности, определяющий прокатную судьбу фильмов. Цензурируются триллеры, особенно со взрывами небоскребов, одного только названия «На улицах Нью-Йорка» или эпизода с мытьем стекол в нью-йоркском торговом центре достаточно, чтобы фильм лег на полку до лучших времен. Зато зеленый свет семейной тематике (но тоже – так, чтобы не «все смешивалось в доме таких-то и таких-то»). Цензурная установка – после Вьетнамской войны прошло 15 лет, прежде чем о ней начали снимать художественное кино, подождем теперь и с темой терактов. Что будет с литературными детективами, не менее буквально, чем фильмы, предсказавшие действительные события, причем, сквозь призму самых разных их интерпретаций? Так, Т.Клейсон в романе «Долг чести» описал историю японского летчика, потерявшего близких в войне с США, которым он мстит, врезываясь на самолете в небоскреб.
Если когда-то русская литература пыталась решить все, в том числе и нелитературные проблемы жизни, то сейчас наблюдается массовый уход литературы в не-литературу (философию и журналистику). Наступили ли при этом и в самом деле сумерки Раскольникова, героя «Преступления и наказания» Достоевского, какого-никакого, но все же христианина? Его неожиданные наследники приобрели куда более беспроигрышный шанс на куда более впечатляющее, чем в христианской традиции, загробное блаженство. И, как будто бы из какой-то запрещенной сказки из «Тысячи и одной ночи», нож для разрезания бумаги, с помощью которых были захвачены самолеты, превращается в их руках в сотрясающую мир силу, превосходящую оружие массового поражения.
В этой ситуации возникает желание поразмышлять над страницами почему-то ни разу не переизданной после первой публикации в начале минувшего века («Весы», 1904, № 11), несмотря на имеющий место волошинско-волошиноведческий издательский бум, доступной лишь в нескольких московских библиотеках статьи М.Волошина «Магия творчества». Волошин писал о наступлении «минут возмездия»: «Это действительность мстит за то, что ее считали слишком простой, слишком понятной!.. Будничная действительность, такая смирная, такая ручная ощетинилась багряным зверем, стала комком остервенелого пламени, фантастичнее сна, причудливее сказки, страшнее кошмара» .
На фоне рассуждений о распространении постмодернистской стилистики и на военную область нелишне и здесь обратиться к оставшимся не про(пере)читанными волошинским рассуждениям: «Мы привыкли представлять войну очень просто и реально – по Льву Толстому. Взять точку зрения одного человека и с нее взглянуть на грандиозное явление, не выходя из области, доступной глазу и уху, свести все до простой и эмоции неожиданности и удивления, - этим толстовским методом можно расчленить самые жуткие эпохи прошлого – Инквизицию, Террор, Кровавую Неделю, до самого простого видения обыденности.
Но теперь совершается что-то, к чему нельзя приступить с этой привычной и испытанной мерой. Переступлена грань реального и возможного. Расчленить кошмар нельзя. От кошмара можно только проснуться. Но проснуться это значит перейти в иную область сознания» .
«Первые лучи приближающегося будущего отражаются в нас как желание, - разворачивает М.Волошин набросок новой, художественно-социальной поэтики пророческого предотвращения. - Поэтому всякое истинное желание, инстинктивное, бессознательное, когда хочется всем существом, не может не исполниться. Уметь хотеть – это значит предвидеть свое будущее… Будущая действительность живет в потенциальном состоянии. Она может быть выявлена мечтой и тогда она не случится в той области, которую называют реальностью жизни. Кому не случилось, со страхом ожидая какого-нибудь события, представлять себе в мечте всевозможные комбинации его, для того, чтобы оно не случилось именно так? Это инстинктивная самозащита человека от будущего. Это заклятие будущего мечтой.
Мечта это великая и страшная сила.
Она может быть смертельно опасной для непосвященных и любопытных, которые легкомысленно произнесут Сезам перед закрытой дверью, которые повернут ключ в таинственном ларце.
Горе тем, кто истощают свое будущее бесплодной мечтой! Но искусство дает мечте жало змеи и величественность камня.
В этом загадочная власть Слова.
Стихия слова – будущее. Если я захочу воплотить в слове то, что я пережил во всей полноте – это будет только слабым напоминанием прошедшего. Но если я воплощаю в слове то, что живет во мне, как предчувствие, как возможность, то слово само становится действительностью трепещущей и ослепительной. Описание смерти у Достоевского бледно и коротко, а картины безумия широки и ярки.
Реми де-Гурмон доказывает, что для позвоночных животных ложь тот же самый закон сохранения, что для насекомых мимикрия. Мы называем эту ложь мечтой.
Те гении, в организме которых заложена чересчур сложная и буйная судьба, неизбежным инстинктом самосохранения торопятся воплотить ее в произведениях искусства…
Этот закон выявления будущего мечтой, незыблемый для отдельного человека, незыблем и для целых народов. Горе тем народам, которые задушили в себе фантазию и любовь к мечте. Горе Макбету, зарезавшему свой сон!
После двух веков рационализма неизбежно наступает кошмар Террора и сказка о Наполеоне. После M-me Бовари, после Курбэ – кровавая неделя. Наоборот, 48 год, который мог быть таким ужасным в своей кровавости, был ослаблен предшествующим романтизмом.
Русская литература в течение целого столетия вытравляла мечту и требовала изображения действительности, простой действительности, как она есть. На протяжении целого столетия Гоголь и Достоевский, одни, входили в область мечты. И кто знает, какие ужасы остались не осуществленными благодаря им в начале 80-х гг.! Поднимается иная действительность – чудовищная, небывалая, фантастическая, которой не место в реальной жизни потому, что ее место в искусстве.
Начинается возмездие за то, что русская литература оскопила мечту народа» .
Позднейшее мнение одной из основоположниц неклассической эстетики Ю.Кристевой перекликается с конечным выводом М.Волошина. По ее мнению, незаменимая функция литературы постмодернизма — смягчать «Сверх-Я» путем воображения отвратительного и его отстранения посредством языковой игры, сплавляющей воедино вербальные знаки, сексуальные и агрессивные пульсации, галлюцинаторные видения. Как считает Ю.Кристева, необходимо ослабить ошейник, символически обуздывающий сексуальность в искусстве, дать выход вытесненным желаниям, и это позволит литературе и искусству на паритетных началах с психоанализом способствовать душевному и телесному оздоровлению человека, помогать ему словами действенной любви, более результативными, чем химио- и электротерапия, смягчать биологический фатум, располагающий к агрессивности, садомазохизму и т.п. Если верить Ж.-Ф.Лиотару, вечный социально-терапевтический двигатель, благодаря постмодернистскому дискурсу, найден. «Если подключить либидо к языку, произойдет превращение либидозной энергии в языковую, появятся различные ее модальности — мифы, романы и т.д.; последние трансформируют языковую энергию в аффекты, душевные и телесные движения, порождающие, в свою очередь, войны, бунты и т.п. Так, механизм рассказа — это трансформатор энергии, осуществляющий изменение модальностей и место приложения либидо... современное письмо побуждает к забвению стиля и формы. Важно не значение, но энергия. Книга ничего не несет, она многое уносит, все переносит. Это токоприемник, который преобразует электрическую энергию высоковольтных линий в движение колес по рельсам. И все это — для путешествий по пейзажам, снам, музыке, измененным, разрушенным, унесенным произведениям...» . Не сыграл ли в России ее реальный, а не библиотечно-переводной постмодернизм роль социального амортизатора в ходе самого по себе сравнительно бескровного развала СССР (при том, что геополитические последствия этого, конечно, еще не представимы), аналогичную смягчившему эксцессы французской революции 1848 года романтизму? Отличие, впрочем, в том, что, по волошинской логике, если Великой французской революции 1789-1794 гг. и ее отголоску, революции 1830 г., предшествовало спровоцировавшее ее, эстетически бескрылое, чрезмерно реалистическое Просвещение, то исторически предшествовавшая августу 1991 и октябрю 1993 гг. (как повторно-пародийным, с рядом смещений Февралю и Октябрю на метаисторическом календаре) Великая Октябрьская социалистическая революция 1917 г., свершалась в атмосфере отнюдь не реалистического, символистского пира, ставшего отчасти предтечей задержавшегося постмодернизма, отчасти подготовившего почву для генеральной репетиции того, как можно империи «слинять за три дня» (В.Розанов), не сумевшего тогда предотвратить последовавшую за этим кровопролитную гражданскую войну по причине роковой «далекости от народа». И все же, знаменитая пророческая строка Маяковского: «В суровом венке Революции грядет шестнадцатый год», - приблизила ли она социальную катастрофу или, наоборот, отдалила ее на целый год?
Артистической элите «серебряного» века на постсоветском пространстве наследует сейчас элита тоже библиотекой порожденых «политических филологов», успешно разрабатывающих, как золотоискатели на Аляске времен Д.Лондона, тему поруганной национальной традиции, культуры, языка, что так же связано с социокультурной динамикой эпохи постмодернизма. Именно эта элита создает сегодня полухудожественные электризующие тексты, заразительные в политическом отношении, эксперименты со временем в которых направлены на разрыв недавно еще единого пространства.
Любопытно, думается, тут вспомнить один эпизод из российской культурной жизни перед началом I Мировой войны (которая, согласно одной из культурно-морфологических хронологий, и стала подлинным началом для века ХХ). Речь идет о т.н. Репинской истории. 16 января 1913 г. в Третьяковской галерее некий Абрам Балашов набросился с ножом на картину И.Репина «Иоанн Грозный и сын его Иван». М.Волошин опубликовал в газете «Утро России» статью «О смысле катастрофы, постигшей картину Репина». «Заранее подписавшись под всеми формулами выражений сочувствия и протеста», поэт попытался разобрать «психологическую сторону» происшествия. Почему Балашов спокойно разглядывал картину В.Сурикова «Боярыня Морозова» и был выведен из равновесия именно картиной Репина, что означал его крик: «Довольно крови!», которой на холсте оказалось, согласно медицинскому расследованию поэта (как будто бы сновидца), неестественно много? Не переступил ли Репин в своей картине, созданной в пароксизме слишком человеческой жалости и под влиянием театральной эстетики какую-то невидимую, но чрезвычайно, едва ли не до государственного уровня важную художественную черту? «Что общественная опасность в ней есть – это было ясно всем власть имеющим (включая Александра III и К.Победоносцева! – А.Л.), но в чем она и к какому порядку явлений ее отнести, - этого при их естественной некомпетентности в вопросах чистой эстетики они решить не могли» . Сам же художник в ходе сопроводивших публикацию скандальных диспутов заявил, что террорист явно был кем-то подослан («определенной партией людей, занявшихся целью погубить русское искусство») . История, куда более поучительная для нас, чем нынешние картиноборческие перформансы (знак доллара на картине К.Малевича в знак протеста против коммерциализации искусства). Укажу, впрочем, и на сугубо персональный косвенный отголосок этой истории. Через восемьдесят лет под крылом уже не К.Победоносцева, а Е.Гайдара была предпринята попытка возрождения «Утра России», и именно автору этих строк довелось стать собкором этой газеты по Крыму. В ответ на очередную провокационную дезинформацию из центра, я отправил с мест события статью под названием «Танки “Останкино” идут впереди украинского спецназа», но название и общий вывод показались редакции излишне метафорическими.
Разумеется, возвращаясь к небосребно-вавилонской тематике, воссоздать адекватную картину героического сражения пассажиров с террористами в том самолете, что рухнул в окрестностях Питтсбурга, можно будет опять-таки силами кинематографа. Но проникнуть в психологию самого террориста, того, что вдруг резко изменил направление своего «яка-истребителя» и вместо Белого дома врезался, проделав виртуозное «пике прямо из мертвой петли», в Пентагон, можно все же только с помощью пост-раскольниковской литературы, при том, что литературный катарсис, по природе своей обращен в будущее, а не в прошлое. Вероятно, это будет нечто вроде «Записок из библиотечно-геополитического подполья», уцелевшего после ответных бомбардировок выбранных мест. Так когда-то персидский царь Ксеркс приказал высечь море за то, что оно утопило его корабли. Новое в этих бомбардировках – они чередуются со сбросом гуманитарной помощи и разъяснениями в листовках, как отличить бомбы от контейнеров с продовольствием (как будто бы безадресный грант возможному интерпретатору).