Ольга Рожанская

СЛАГАЯСЬ СТРОЙНО

---

 

...на котором все здание, слагаясь стройно,
возрастает в святый храм в Господе.
Послание к Ефесянам 2:21

 

Я приближался к месту моего назначения. Место моего назначения представляло из себя четырехэтажное здание красного кирпича. Невдалеке маячил грязно-фиолетовый "новый" корпус; и я считал, что тете Ане повезло. Одна из особенностей мест подобного рода состоит в том, что все, что можно покрасить, красится в цвет, дополнительный к цвету исходного материала. Гроб повапленный. Дом скорби. Городская психиатрическая больница №15.
Я перебрался к тете Ане в 38-ом — папа с мамой "уехали в командировку", а меня даже из пионеров не исключили. Тетя Аня работала в районной библиотеке и была свято предана русской литературе. Правда, та для нее кончалась на Короленке. Если читательница с тугими косичками спрашивала Есенина, тетя Аня подавала ей книжку, держа ее впереди себя между большим и указательным пальцами — как серпентолог змею.
Комната, где мы с тетей Аней жили, была похожа на пятигранную трубу, поставленную "на-попа", — старинную барскую квартиру поделили на коммунальные соты. Когда я впервые увидел орган, я был поражен сходством — трубки, стоящие вплотную друг к другу, и каждая звучит по-своему. (Тогда я еще не задумывался о том, как Ему удается управляться с клавиатурой).
Нам с тетей Аней достались часть каминной полки и фрагмент лепнины на фризе. Из какого мифологического сюжета витала над моим детским грехом облупленная женская ножка — этого я не знаю до сих пор. Когда я заинтересовался этим вопросом, комната за стенкой была уже опечатана; а потом началась война.
На каминной полке стоял гимназический глобус — ветеран, вынырнувший из моря экспроприаций, пожертвовав Южной Австралией. Вечерами, когда сумерки за окном скрывали щит с надписью "А я ем повидло и джем!", мы с тетей Аней "отправлялись в путешествие". Наши путешествия я хорошо помню; и многое из того, что вы прочтете дальше, представляется мне загадкой. Откуда, например, взялся Джефферсон Тимоти? "Из американской жизни" тетя Аня знала только про индейцев. Все объяснения, приходившие мне на ум, — от генетической памяти до мировой души — я постепенно отбросил. Если вам удастся связать воедино изложенные мною факты — умоляю вас! — разыщите меня через Генриетту Марковну, если та будет еще жива.
После войны с тетей Аней начали происходить странные вещи. Например, когда почтальонша принесла ей пенсию, тетя Аня вдруг поняла, что она — не она, а эта самая почтальонша. И откуда-то узнала, что а) живет она, почтальонша, с дочкой, б) зовут ее дочку Галочкой; и та учится почти без троек, хотя и косенькая, и в) накануне Галочка писала сочинение о лишнем человеке Онегине, время от времени откусывая от плавленого сырка. А однажды, когда тетя Аня проезжала в троллейбусе "Б" мимо площади, которую по привычке называла Триумфальной, она даже стала (правда, ненадолго) памятником Маяковскому и почувствовала, как затекают лицевые мышцы, если постоянно держать подбородок выдвинутым вперед.
—Начальник, дай закурить! ( Он, видно, давно поджидал у ворот кого-нибудь из посетителей). Эту несложную просьбу он выразил мычанием и постукиванием по редким зубам заскорузлым указательным пальцем. Я протянул ему пачку "Астры", надорванную сбоку.
Существует неодолимая тяга ума — переносить на высшее законы низшего. (Этим, наверное, объясняется привлекательность и Маркса, и Фрейда). Кто не предвкушал удовольствия, когда собеседник (или книга) делает паузу после оборота: "А на самом деле..."? Конечно, это — мстительное чувство. Но ведь основная тема совсем несложная — особенно, если пренебречь различиями между американским писателем Джеком Лондоном (чей томик я возил за собой с квартиры на квартиру) и тем, кто попросил у меня сегодня закурить во дворе психушки. А если семеро, которые столпились у тети Ани в головах, — только продукт вредных химических реакций в мозгу; если они явились только для того, чтобы послужить иллюстрацией к учебнику психиатрии, — какого черта они выбрали своей жертвой непьющую библиотекаршу, которая ни разу в жизни не написала частицу "не" слитно с глаголом?
—Как мы себя чувствуем, Анна Николаевна?
—Мы-то? Кто как! Мы с вами недурно себя чувствуем, и барышня ваша тоже, потому что вдова испанского коммуниста сшила ей, наконец, бостоновую юбку на молнии. А Берия, Лаврентий Павлович, тот похуже себя чувствует; и бесы-малолетки (старшой сказал: "размяться, но не заходить") уже сбили с него пенсне. Веспасиан, император-взяточник, совсем паршиво себя чувствует; и два вольноотпущенника держат его, расслабленного, подмышки, чтобы он умер стоя, как подобает римлянину.
—Какой сегодня день, Анна Николаевна?
—Вот это разумный вопрос! Я замечаю, что медицина делает прогресс. День сегодня — четверг; тут сбиться невозможно, потому что на площади Революции стоит уже гильотина, и посверкивает металлической частью на скупом январском солнце. Это аппарат, говорите, рентгеновский, поглядеть, что у кого внутри? Ну, ну! — вот и я говорю: "внутри"; у кого что. А отчего вы небриты сегодня, господин доктор? Проспали? Я так полагаю, что не проспали вы, а — береженого Бог бережет! опасаетесь вы по четвергам национальной бритвы .
—Тетя Аня, — сказал я однажды перед сном и еще перед войной, — я хочу открыть какой-нибудь закон природы.
—Похвальное желание! — отозвалась тетя Аня, оторвавшись от счета петель (она постоянно вязала для меня тупорылые варежки, которых я стеснялся перед товарищами и таскал скомканными в кармане пальто). — Как откроешь, доклад сделаешь у нас в библиотеке. Может быть, даже Генриетта Марковна придет послушать.
— Нет, тетя Аня, — возразил я из-под одеяла. — Я хочу секретный закон открыть; понимаешь — вроде военной тайны. Ну, как если бы Ленин, когда он открыл рабочих и крестьян, одному только Сталину объяснил на черных и белых клеточках. А Надежда Константиновна бы думала, что они просто в шахматы играют.
—Что-то в этом есть, — согласилась тетя Аня и вернула очки на переносицу. — Я тоже замечала, что законы природы от употребления портятся.
Я начал открывать свой закон почти сразу же; когда дядя Юра из 6-ой квартиры взял меня на первомайскую демонстрацию, а на жену прикрикнул за занавеску: "Дура ты, Зинка, злопамятная! Пацан, что-ли, ту реквизицию делал?" Я продолжал его открывать в эвакуации, когда татарка Амина принесла нам мерзлой картошки. И сейчас, перетаптываясь под мертвенным больничным светом, я начал облекать его в слова; и слова падали друг на друга с сухим стуком, как шары в биллиардную лузу.
—Лучший способ заклинить аппарат — это совместить без зазоров все выемки и выступающие части. Этим принципом и руководствовался тот, кто сделал мир незыблемым — и Сталин будет жить вечно, или, по крайней мере, до тех пор, пока цена буханки черного хлеба, уменьшаясь с каждым таянием снегов, не станет отрицательной величиной. Но движение есть форма существования материи; это мы и по марксизму сдавали; замена счастию оно; а потому — необходим люфт в сочленениях. Так вам и любой механик скажет: "Люфт нужен, хозяин, элефтерия по-вашему". А чтобы не дребезжало оно на малом ходу — смазка нужна; нельзя, земляки, без смазки. Milosc нужна, пока дым не повалил из буксы. Amor необходим, а то сотрутся оси о втулки за считанные тысячелетия. Понял, чего говорю?
— Как не понять, начальник!
А ну, навались, братва, на рукоять! Хорошо пошла, бесшумно почти, только повизгивает слегка художественной литературой. Вот и поползли первые в новое бытие — потерпи, тетя Аня, чуть-чуть осталось! — как колбаски из мясорубки.

* * *
Когда кляла вся плоть
Адамово паденье,
Тогда решил Господь
Поправить положенье.

Бесцветному лучу
Велел распасться на семь,
А смоквам — падать наземь.
(Кричали: не хочу!)

Стань непрозрачным мир!
Мазки, ложитесь плотно!
Еще на брачный пир
Не сотканы полотна;

Где страсти всемером,
От красной до лиловой,
Как братья за столом,
Сойдутся — свет по новой

создать. Ты помнишь, мгла
Вздохнула с облегченьем,
Когда в нее свеченье
Вонзилось, как игла?

Понедельник. Луна. Движение вод

Он почти слеп, этот человек. В Афинах он не сумел разобрать надпись на жертвеннике. AGNOSTO TEO — "неведомому богу". Поистине, только провинциал может предположить, что AGNOSTES TEOS сотворил небо и землю. Так себе богишка, из местных; в роще живет. Просто благочестивы афиняне и вежливы — извиняются перед малым божеством, что руки до него покамест не дошли. Не требует служения рук человеческих! — на что и руки смертному, как не на то, чтобы служить богам? — это спрашиваю у вас я, серебряник Деметрий.
Опыты на людях оставим варварам; но статую мы принесли из придела храма. "Именем Иисуса Назорея — встань и ходи!" Камень не шелохнулся, как и следовало ожидать. Там было много почтенных горожан, и свидетельство их записано. Позже, когда остались только свои, мы и дальше пошли. Лжец, кто обвинит нас в предвзятости! "Именем Артемиды Ефесской — шевельнись камень!" Ну, если совсем по-честному, то полностью-то кумир не ожил (впрочем, отрицательный результат ничего не доказывает); но некоторый душевный подъем все почувствовали.
Савл из Тарса — так его называли, пока он не начал влипать в истории. Бывают такие люди, с которыми вечно что-нибудь случается (и тогда они вспоминают о своем римском гражданстве). Тысячу раз я ездил в Дамаск! — уверяю вас: это совершенно безопасно для зрения. Чем-чем, а глазами я не стал бы рисковать, потому что делаю тонкую работу. От храма — второй проулок налево, там у меня лавочка; мы работаем не только для богини, и берем недорого.
Оттого металлы и названы благородными, что изделия из них переживут своих создателей. Кто Его вспомнит через двести лет, вашего Назареянина? Чтобы увековечить лунный свет (мальчишку оставить без ужина; четыре отливки испортил, поганец!) — разработана особая технология. Сперва в тигле, а потом — резцом, молоточками.
Какого лешего ты оторвал меня от работы? Что еще отмочил тарсянин? (И теперь треножник уже не будет готов к сроку.) Сказал, что прежде, чем залить мир бессмертным светом, богу должно умереть в муках? Подумаешь, новость! Он это знает с чужих слов, а я вижу на небе каждое новолуние. А когда тот, чье имя я стараюсь забыть , спалил наш храм, разве не сгорело в нас ветхое естество вместе с деревянными переборками? Хуже всего пришлось девушкам; каждая, бедняжка, гадала: то ли она позволила своему парню лишнее, то ли это богиня отвернула от мира лицо?
Вообще, девушки — единственные, кто стоит к богине ближе, чем мы, серебряных дел мастера. И если дуре заговорят зубы (у нас такие есть по этому делу ораторы — куда твоему тарсянину!), и та променяет чистоту на горшки да пеленки — богиня лишает ее месячных недомоганий. И кожа теряет молочную белизну — а вольно ж тебе было строить глазки!
Одно хорошо в новом учении — не всем велят скакать по лесам до рассвета. А я что говорил в народном собрании? — каждый своим делом займись. Тогда и будет космос, чертог сияющий; тут – эллины, там варвары, я, скажем,— по серебру мастер, а ты — князь, господствующий в воздухе . Хоть ты и князь, а ко мне не лазь! — ослеп, что ли? плавка идет.
Дело не в том, как выдворить наглеца (это как раз несложно: главное, чтоб одни кричали одно, а другие — другое; и вовремя известить городских начальников), дело в том, как тоску избыть. Где это слыхано, мужи ефесские, чтоб Деметрий по ночам не спал? Ближе к рассвету тоненько так начинает, ровно комарик: "Сделай, Деметрий, серебряную рыбку! Отчего ты не делаешь серебряных рыбок?" — Чур меня! Жнешь, где не сеял! Велика Артемида в Ефесе! А ну, положь душу на место, где взял! Тут только развесь уши, такой заведут миропорядочек — не то, что эллина от варвара, парня от девки не отличишь.
И, кроме того, — он нас не любит; он любит свою македонскую общину . Кому мы нужны, край ойкумены? — только и есть, что храм, да и тот сгорел. Много ли наработал, Деметрий? Скифам продай; они в курган положат; глядишь, и долежит до последнего дня.
Небеса разверзнутся; Луна пополам треснет; высыпят духи вод, как мальчишки из палестры: "Айда, огольцы, сегодня не будет прилива!" Куда ты потек, сломя голову? — не заметил, как город смыл. Стой! — подбери пряжку, заколи хитон на плече; не будь, как нынешние (те и на Суд придут в туниках с рукавами). Вай, хороша пряжка! Молодец мастер; справа выковал льва, готовящегося к прыжку, слева — буковки меленькие; жаль, некому разбирать. Чья работа? — Видишь дельту? Деметрия из Ефеса.
"Художественные изделия из серебра первых веков н. э., в основном, не сохранились (исключение — единичные находки в скифских курганах). Вину за это варварство следует возложить на христианскую церковь — невежественные монахи переливали античные шедевры на крестики..."

* * *
Словно тесто в опаре,
Всходит Царство в душе;
И искупленной твари
Вижу отблеск уже.

Не ругал он богини,
Не украл с алтаря,
По какой же причине
На ристалище пря?

Будто скифы, шумите;
(Еле двери держу).
Лучше Духа примите,
Как закваску в дежу.

— Выходи, фарисея
сын; языком мели!
Я языки рассеял
Аж до края земли.

Вторник. Марс. Мужество

Жил человек по имени Флоки. Он убил Торкеля с Песчаной Косы — только тот собрался поесть творогу. Больше о них упоминаться не будет; о них и сказано-то только потому, что они на самом деле жили в Исландии.
Торвальд, сын Торстейна, родился рыжим, и не просто рыжим, что иногда случается, а даже пятки у него поросли красной шерстью. Мать его, Асгерд, велела отнести его в пустынное место и оставить там. (Некоторые осуждают ее за это, а некоторые — нет, потому что сама она была уж очень красивая). Так иногда поступали в Исландии до того, как услышали про Распятого Бога; но, во-первых, — только с девочками, а, во-вторых, — уже тогда считалось, что это нехорошо.
Неудивительно, что Торвальд вырос злым. Больше всего он ненавидел женщин, и женщины платили ему тем же. Ни одна не соглашалась пойти за него; догадывалась, стерва, что ее ждет.
Воины не плачут. Боги плачут иногда — или это снег тает? Великаны, бывает, потеют во сне. От этого зарождаются люди; сначала — карлики, сторожить стороны света; а потом — обыкновенные, вроде нас с вами. А воину зачем плакать? И так на острове повернуться негде.
Торвальд убил Олава с Нижних Болот; обул его в башмаки Хель, владычицы бездны. Это случилось в дни переезда, когда рабы меняют хозяев. Весна в том году была ранняя; все словно обезумели, даже собаки лаяли на своих. Вся Исландия любила Олава — кеннинги у него получались длинные, как коровий хвост, и в игре в мяч он никогда не плутовал. Торвальд не держал зла на Олава; просто весна была ранняя и, к тому же, они повздорили из-за лодки. И, видно, не просто так составлял Олав многозвенные кеннинги; когда клинок вошел в грудь, зубы у него разжались и брызнул наружу мед поэзии; Торвальду на штаны попало. И Торвальд сказал вису (это была первая виса в его жизни, и больше от него такого уже не слыхали):

Рухнул Одина дуб.
Жив еще тополь Тора.
Встретимся, брат, в Валгалле!
Там и доскажешь вису.

Сражаться нужно честно. Если противник говорит: "Обожди, друг, мне что-то в глаз попало", — ты опусти топор, пусть он справится со своей бедой. Не как эти болтуны из Дублина — до света гудели, как у них там топят корабли с помощью мощей святого Ултена, а только ты собрался рассказать, как тебя обидели на тинге, — их и след простыл. Квас, и тот, до капли выпили.
Был у Торвальда побратим, Торд Трусоватый. Тот говорил, что можно хитрить в бою. И сам однажды удачно схитрил — вовремя притворился мертвым. А, может, и вправду умер, потому что потом рассказывал странные вещи.
А вот чего уж точно нельзя делать — нельзя бросать точило посреди сарая! Потому что раб заденет его в темноте ногой (кельты — они бестолковые!) и повернется другой кусок точила — тот, что застрял в голове у Тора, когда тот бился с Хрунгиром, каменным великаном. Тор — не Один, он не превратит тебя в мышь; но зачем же понапрасну мучить повелителя молний?
Однажды, как лед стаял, Торвальда понесла нелегкая — дай, думает, погляжу на заморские чудеса. В Лундунаборге говорили тогда по-нашему, только слова были покороче. Это потом у них язык испортился, когда они прохлопали родной остров сыну распутницы . Ну, и вышла заварушка на пиру у ихнего конунга. Торвальд рог опорожнил не до конца (потому рог был — пятый по счету; а он еще хотел послушать сагу). Ближний и шепнул конунгу. Конунг говорит: "Исландец, почему не пьешь?" Торвальд хотел объяснить, что рог уже пятый, а греческий гость возьми да и скажи, да так, что все слышали (у греков считается: главное — чтоб язык был подвешен, а не меч к поясу): "Этих я, — говорит, — знаю! Они как с каторжных галер бежали — пятый век на лавовом поле сидят, огнедышащей горой подпираются". Тут Торвальд и справил нужду — порубил их всех в окрошку. Еле ноги потом унес; спасибо, ветер дул попутный до самой Исландии.
Ночи зимой длинные — чего только не передумаешь! Потому и тинг собирают в начале лета, когда сор уже схлынул с вешней водой, а травы еще не зацвели — мутить душу. Но раз на раз не приходится — когда законоговорителем был Снорри Пустобрех, у всех аж уши заложило; не знали, когда и по домам. Недаром зятья его намекали: если с ним чего случится по дороге, можете не платить за него виру.
За того — виру, за этого — виру; этак и коров не останется. Но жадничать тоже не стоит; Хескульд Скряга не доплатил людям с Мыса — так те из царства Хель к нему за вирой послали. Торвальд встретил их обоз на дороге, и сразу понял, что они — не живые; у них не было впадинок между носом и верхней губой. И потом, зачем живому спрашивать, как пройти на хутор к Хескульду Скряге? — живые и так все знают: через лощину, а дальше лужком.
Что было делать Торвальду? — Хескульд, конечно, человек никудышный, но, все-таки, люди из срединного мира должны стоять друг за друга. А мертвецу и по уху не съездишь; как бы рука к утру не отсохла.
На такой случай крещеные научили Торвальда хорошему приему: как тебя ударят по левой щеке, надо сначала подставить правую, и только потом — рубить сплеча.

* * *
Девку, к которой ходил ночевать, я — судите, мужи! — не обидел:
Ей оставляю двенадцать овчин и холсты — по четыре за ночку.
(Те, что с похмелья бессилен лежал, я посчитал вполовину.)

Мальчику — лодку. Соседу скажи: виру за бабку прощаю.
В том, что обрушился хлев на нее, умысла больше не числю.
(Все же, покрепче подпорки поставь, чтоб от первой не падали свары!)

Все ли как надо я сделал, мужи, чтобы ветры надули мне парус?
Чтобы свои не послали вдогон, как поеду я в Дублин креститься.

Среда. Меркурий. Смешение языков

Это был не клиент, а землетрясение в Иерихоне, штат Огайо. Надо думать, почтенная мамаша совала ему в детстве бутылочку с нитроглицерином, чтобы он обрел вкус к жизни. Джефф Т. Хиббард и сам не обучался благородным манерам; но когда он говорил: "Недурная погодка, сэр!", вам не казалось, что это архангел Гавриил прочищает свой клаксон, чтобы подать сигнал к приостановлению платежей. Дж. Т. сидел в своей конторе на Уолл-стрите и поджидал, пока из клиента выйдет пар.
“Надо дать под коленки чугунным и цинковым, тогда и железнодорожные пойдут на спад. Долго он будет булькать, как кофейник с патентованной бурдой? Можно подумать, его одного надули, когда родили на свет. Сделка состоялась, джентльмены! — выход снизу, не забудьте свой сундучок. Грудным младенцам бесплатно; а таких, как вы, сперва пропесочат на славу. Вы недовольны, мистер? — это не я выдумал; так идет с тех пор, как господа Вельз и Вул уговорили Еву открыть у них кредит”.
Дж. Т. не всегда имел контору на Уолл-стрите; начинал он с того, что торговал пилюлями вразнос. От изжоги, от безответной любви, от запора, от насморка, от тяги к запредельному — 25 центов упаковка, постоянным покупателям скидка до четвертака. Но потом он изобрел машину от храпения, и дела его пошли на лад.
Машина Хиббарда устроена так: на нос спящего надевается эластичный шланг, другой конец которого заканчивается мембраной. Шланг пропущен под простыню. Вы начинаете храпеть — мембрана начинает вибрировать, отчего клопы (которые плохо переносят вибрацию) выползают из всех щелей и набрасываются на обнаженные части вашего тела. Дешево и респектабельно, установка за счет фирмы; неужели не найдется никого, кто скажет "спасибо" Джефферсону Тимоти?
Человек — это только человек. Что происходит с ним, когда его счет становится шестизначным? Разве у него вырастает лишняя пара глаз на затылке? В детстве Джефф любил фруктовую патоку. Мальчишки мазали ее толстым слоем между двумя ломтями кукурузного хлеба, а нож вытирали о штаны. Надо бы съездить в Коннектикут, проверить: до сих пор там вытирают перочинные ножи о штаны или уже нашли себе другое занятие?
В нашем деле главное — информация. Узнайте, каким пальцем ковырял в носу юный Джордж Вашингтон, и — ставлю плевок против доллара! — вам удастся на время примириться с жизнью. Барон Ротшильд использовал почтовых голубей. Когда Наполеон дал маху при Ватерлоо — те еще настегивали своих кляч по дорогам, а барон уже обеспечил себе хлеб с кошерной ветчиной к завтраку. Но Информация быстро стареет. Я бы не советовал вам жениться на ней, сэр! — вы еще мужчина хоть куда, особенно, если поглядеть с юго-востока.
В Священном Писании сказано: "Там, где ты можешь установить механическую тягу — установи ее; потому что сам был рабом в земле египетской". Дж. Т. часто задумывался о нуждах человечества — обычно во время перерыва на ланч. Вот, например, русские. Движение вперед, бесспорно, необходимо; но, говорят, что если царский поезд застрял в сугробе, они взрывают его бомбой вместо того, чтобы применить систему рычагов. А, между тем, русские вполне способны к сотрудничеству, а некоторые из них даже сумеют поставить крест под контрактом. Только вам придется побороть брезгливость, потому что у них неприятно пахнет изо рта. (Это оттого, что в России не пользуются фабричными зубочистками, а скалывают для этой цели щепу с топорища.) Надо бы наладить поставки туда зубного элексира — это будет по-христиански и не так уж сложно, потому что Волга течет через всю Сибирь. Предприятие представляется почти безопасным, если, конечно, не нападут соболя.
Вы думаете, в Бруклине нет поэзии? Что ж, продолжайте так думать, не хочу вам мешать. Он работал в доках, этот парень; кажется, отец у него был ирландец, если у него вообще когда-нибудь был отец. А она была еврейка из-под Кракова; красивая девчонка, черт меня возьми! и старшая из детей; а их в семье было четырнадцать, сэр. И она топнула ножкой (они здорово умеют топать ножкой, еврейки из-под Кракова) и сказала: — "Это Америка, папа! Я пойду к адвокату, я пойду к президенту; я не хочу знать, что написано на твоих Скрижалях Завета; я знаю, что написано в Декларации Независимости. Там написано, что девушка имеет право на счастье!" Говорят, что парень стал опорой Бруклинского моста (28-ая, со стороны океана; обратите внимание, если будете проезжать мимо); а девушка — сигнальным фонарем в подземке (4-ый, если считать от моста). Ах, вы уже слышали эту историю? Зачем же вы пришли выводить меня из равновесия перед подведением годового баланса?
Законопроект будет принят послезавтра — информация надежна, как добродетель вашей тетушки Пэг. Вы понимаете, что значит "послезавтра"? Это значит, что товар не успеют доставить во Фриско и тихоокеанские испустят дух! Может быть, вы знакомы с мистером Навином и он согласится поделиться с вами своими методами? Ибо написано в книге Праведного: "Стой, солнце, над Гаваоном, доколе груз не пройдет карантинный контроль!" Нет? — так позвольте пожелать вам удачи, а уж я приму свои меры. Плэзенс проводит вас до лифта; не отказывайтесь, сэр, как-никак, 103-й этаж. Но если вздумаете по дороге щипаться, имейте в виду: ее жених увлекается боксом. Я вас предупредил, остальное — дело ваше. Всего наилучшего, сэр!
Выпроводив клиента, Дж. Т. долго говорил по телефону. Покончив со звонками, он расстелил на подоконнике газету, расшнуровал ботинки — сперва левый, а потом правый — и, встав в носках на статью о профсоюзном движении, глубоко вдохнул и сделал два шага в направлении Лонг Айленда. Прежде чем коснуться асфальта, он успел прикинуть, какую прибыль дали бы тихоокеанские, если бы, вопреки воле Всевышнего, их бы удалось спустить по два с четвертью.

* * *
Дождешься подходящего момента,
Чтоб сердце съесть и печень конкурента,
И сядешь небожителем в конторе,
Откуда в день погожий видно море.

Ты видишь море, Джефферсон Т. Хиббард?
Пришла пора конечный сделать выбор.
Ужасный век! — и от подземки грохот,
И легионов тьмы под нами хохот.

Четверг. Юпитер. Власть

Они говорят — я похож на Цезаря. Это некоторые говорят даже в глаза. За глаза они называют меня Людовиком Неуклюжим.
Я король; почему я не могу заставить их выслушать меня? О, эта проклятая живость! Чего они хотят? — Новизны. Я тоже не прочь от новизны; но ведь это совсем не ново – ставить подножки своему королю!
Можно сменить женщину. Но лучшие из них, как две капли воды, похожи на мадам королеву. И потом — это больно. Мой лейб-медик Лассон говорит: Phimosis. Какой там phimosis! Я-то знаю, что чувствует ключ, если попытаться втиснуть его в наугад выбранный замок! Я чинил замки, я знаю.
Замок и ключ составляют единое целое. ("Да здравствует король!" — "Да здравствует нация!" — не так уж важно, что будут кричать). Чтобы произошел поворот, выступы одного должны совпадать со впадинами другого. (Говорят, что в менуэте мадам королева не всегда попадает в такт).
Все-таки, Европа — это несколько дробно. И Польша! Моя теща заводит Европу, как музыкальную шкатулку, но механизм вечно заедает на Польше.
Хочу ли я стать таким, как все — играть в мяч, транжирить деньги, сверкать, порхать, манить? Бабочки. (О, дьявол, до чего хрупкие статуэтки!) Но им скучно! Потому все и пудрятся. Римляне тоже пудрились, когда скучали.
Бабочка живет один день. Сначала она — гусеница; медленная, близорукая; и дамы визжат, если случается прикоснуться к ней. Много ест. (Я тоже люблю хороший обед; не одни помадки). Безумный день. (Как я попал сюда? Я всегда входил не в те двери. Людовик-Все-Невпопад).
Я не скуп, но не люблю лишних расходов — зачем в Трианоне библиотека? (она стоила 42 тысячи ливров!). Бабочки не читают книг. Я иногда читаю, даже по географии.
Наступает вечер, вечер. Ведь и король должен когда-нибудь спать! Они никогда не спят. Может быть, знают, что им не проснуться поутру? Что делает бабочка, когда наступает вечер? Летит на свечу. "Бабочка-Феникс". Глюк мог бы сочинить такую вещицу.
Я близорук, но слышу я хорошо. Совсем не все звуки приятны. У всего народа бурчит в животе — какой Глюк это передаст?
Эта сумасбродка хотела, чтобы в Трианоне был вулкан. Небольшой, но огнедышащий. Ну, уж, дудки! — казна не бездонна. Вообще, пресловутую естественность они понимают несколько причудливо. И этот Руссо, который учит их быть естественными, известен всему миру как человек самых противоестественных наклонностей.
Я люблю Францию. Мы подходим друг другу. Мы друг друга хорошо дополняем; я — покладист, она — ветреница. Ей нравится, когда из-за нее теряют голову. Кто был у тебя первым, ma petite? Давай вспомним вместе, я не ревнив. Он нес свою голову в руках добрых четыре лье! — от Монмартра до Сен-Дени. Я надеюсь, меня хотя бы отвезут на повозке.
Людовик Недогадливый. Однажды эти вертопрахи перевели в Трианоне часы — чтобы я пораньше отправился спать. Сказочка о Сандрильоне , только наоборот. (Надо будет спросить Цезаря — его шевалье выкидывали подобные штуки? Мне будет недоставать их, даже этой дуры Полиньяк).
Сандрильону вводят во дворец — прямо от ямы с углем. Я тоже уступил свою ложу угольщику — в день, когда родилась мадам принцесса. Что, кстати, давали в тот вечер? Я рано ложусь, когда веселье еще в разгаре.
Ключ входит в замок. Нажми сильней! — или ты боишься надломить зубец? Франция хочет понести, а мои мужские достоинства сомнительны. Однажды я уже ложился под нож — они коновалы, но наследника мадам королеве я, все-таки, сделал.
Брачного договора недостаточно. Теперь придумали общественный договор. Кого они хотят обмануть? Моя теща говорила: "Берегитесь, чтобы король не вышел из себя!" О, она великая государыня! — но только француз может оценить каламбур.
Я податлив. "Безумный день" — дурная пьеса; но они расшумелись, и я разрешил. Разве можно запретить осе жалить? И потом, костюмы уже заказаны.
Говорят: король нерешителен. Но это такая форма движения — на дюйм вперед, на полдюйма назад. Так при зачатии, рождении; каждый раз, когда возникает новое. Если уж поклоняться Природе, то не затыкать уши, когда она преподает урок. Вот только сыровато, это правда. Сырое телосложение (теперь говорят "конституция"), сырой темперамент. Я — сырье. "Выйти из себя" — это толковая идея.
Шесть фурий врываются в Версаль — "Короля народу!" Надо быть любезным с дамами! — я француз и хорошего рода. Только зачем им такой неловкий кавалер? (Я вечно роняю шляпу из подмышки). Будем считать это смотринами; жених робеет, ему извинят. И этот улыбчивый господин с ними — он все уладит. Кто таков? (согласитесь, mesdames, не каждому пристало быть королевским сватом) — доктор Гильотен, депутат от Парижа.

* * *
Добрым подданным дарован,
На все стороны гляжу.
Захочу — Отца Святого
В Авиньон пересажу.
Заноси Престол Петров!
(Припаси для Жанны дров.)

На свидании пастушка
Говорила с пастушком:
"Государи — просто душки;
То-то Франция с душком!"
Сир Людовик, не взыщи —
Пятый угол поищи!

Пятница. Венера. Роза и крест

"Odi et amo , — говаривал славный рыцарь Катуллус, кавалер мадонны Лесбии. — Odi et amo, и распят на кресте". (Понимай так, что всем на обозрение выставлен — и один, как перст, во вселенной; и муки мои, вечную славу предваряющие, одна лишь смерть может прервать.)
Гийом был подкидыш и знатностью рода похвастаться не мог, если только не фея родила его от беглого тамплиера. Но вырос он при дворе и стал искусен в трубадурском художестве. Песни у него выходили красивыми, хотя и несколько темноватыми — вроде кидарских шатров . Рыцари не всегда понимали их смысл, но дамам они нравились. (Еще Гийом сочинял сирвенты про войну и сатиры на епископов, но те были не Бог весть какие). Потому что сила любви нужна трубадуру, без нее — мертва песня, даже если все строки, кроме припева, кончаются на "-ale"; а жонглеру того не надобно, жонглер и одной сноровкой обойтись может. (Когда деньги бывали на исходе, Гийом и жонглерством не брезговал).
Влечение движет планетами; но не как попало, а дорогой, для тех предназначенной. И если ты видишь, что Веспер восходит в созвездии Лиры, — протри глаза, друг! Не мни, что столкнулся с силой чувства, доселе невиданной; это ты перебрал за обедом у герцога.
Гийом взял себе имя "Дозволенное Преследование" (видит: рыцари накинулись на Роман о Розе, как мыши на сало; как будто мало человеку крещеного имени) и дал обет Пресвятой Троице: не ночевать дважды в одной постели, пока не отыщет новой рифмы на "gloire". Дамы дивились его пылу; но толку от этого было мало, потому что гостил он тогда при бургундском дворе, а там не понимают по-провансальски. Для дамы он подобрал имя попроще — "Огниво"; и только опасался, как бы пакля не оказалась сырой.
Но все сошло наилучшим образом: вспыхнул он ярко, как соломенный сноп. Не все совпало с песней; но многое он угадал с отменной проницательностью. Например — что любовь либо прибывает, либо убывает, в покое же находиться не может. Не пренебрегай мелочами! — она подобна не морской стихии, несущей галеру души к совершенству, а — волнению на оной.
Ну, и что же теперь делать, рыцари? Говорите скорее, а то солома быстро горит! Когда Дух Божий носился над водой — из этого вышли свет и тьма; а когда страсть пожирает внутренность человека — ничего, кроме песни, не выходит наружу. Тут как раз подоспело поветрие; и Гийом удалился от двора и пять недель ходил в деревнях за чумными, потому что всем известно, что жар любовный не дает пристать иной заразе. Пять недель все виланы в округе славили имя дамы Гийома (правда, произносили его на простонародный манер). Но поветрие отошло, а любовь осталась; и на что ее употребить — не сказано у древних философов; только при ходьбе мешается.
Достойный клирик Цицерон пытался удержать Катуллуса от того, чтобы тот выезжал на турниры. Но рыцарь сказал ему: "Если дожидаться, пока дракон похитит даму Лесбию, тоска может и забродить, особенно по весне. Так и Рим погиб — забыли заглянуть под крышку".
Всех ли еретиков перебили за морем? Любовь моя, я подарю тебе частицу Креста, даже если для этого придется сравнять с землей половину Константинополя!
Отчего так: хорошая весть ползет, отдуваясь, как аббат на колокольню, а дурная несется, точно бочка с горы? Слух о гибели Гийома достиг Альбигойской округи раньше, чем его, чуть живого, привезли в Сент-Антони. Дама же, едва до нее дошла эта новость, вступила в общину патаринов ; тех, что называют себя "чистыми" и более всего заботятся о том, чтобы в Провансе было поменьше народу. "А то, вон, — говорят, — толкотня какая! и дух спертый. Пустынник, когда он идет в город к Причастию, отмахивается от ангелов, как от мух; а рыцари — те и вовсе, спят вповалку".
Я ли не выполнил урока? — наполнил воздух невидимым. Отчего же ты решила, что смерть лучше жизни? Стыдно розе гнушаться перегноем! — из праха земного сотворил нас Господь, рыцаря и даму.
Когда Гийом оправился от раны и даже начал понемногу выезжать верхом, многие дамы присылали ему сказать, что просят его развеселиться и забыть ту, злую еретицу. А если какая ему понравится, то охотно примет его на куртуазную службу, чтобы он слагал в ее честь песни и канцоны. Но Гийом отвечал на это, что нельзя в двух различных сражениях потерять одну и ту же правую руку; а поскольку он перестал заботиться о нарядах и доспехах, то дамы понемногу отстали, одна за другой.
Он хотел, было, уйти в монастырь, но старый аббат умер, а молодой больше налегал на алхимию. Святые плакали настоящими слезами, каждый — в свой день; и обитель процветала; но Гийома это мало занимало, слез у него и своих накипело.
Поэтому он отказался от сего намерения и только составил описание водомета провансальскими стихами. Посвящено оно было Алиенор, куртуазной королеве; но посвящение было в прозе и оттого не сохранилось. А жаль! — там было несколько удачных оборотов.

* * *
Только старости боятся
В славном городе Тулузе;
Как бесчестия, стыдятся,
Что портной камзол обузил.

Знаешь рыцаря Гийома?
Он читал Роман о Розе,
И с тех пор родного дома
Презирает он порози.

Он узнал, что любят дамы,
Кроме яблочных пастилок;
Что течения не прямы
Страсти, дующей в затылок.

И науки куртуазной
Лучший вызубрив учебник,
От последствий буржуазных
Хочет снадобий лечебных.

Но нелепою любовью
Грех не смоешь первородный,
Как из подлого сословья
Не налепишь благородных.

Суббота. Сатурн. Мудрость

Когда Иегуде было 12 лет, он видел рабби Иосю, ученика великого Акивы. В Бетаре, в полдень. Рав Иося лежал на спине, подогнув правую ногу, и свинья копалась у него в животе. Это было в дни подавления восстания Бар-Кохбы, сына Звезды. Обрезание запретил император. Израиль, невеста! Твое обручение с Богом Единым захотел он разорвать. — "Законы о кастрации".
—Время, — думал Иегуда, мальчик еще, — Время не достанется им. Господь создал Время; каждый день — как роза благоуханная. Римский боров разлегся от Нила до Парфянского царства; места, места мало ему! Пищи ему! — все сожрет он, и детей своих сожрет. Но время выпьем мы; как мед оно, как молоко матери.
Когда Иегуда учился в Александрии (астрономию он изучал у Леонида, а медицину — у Мины, египтянина), перед Пасхой в Ерушалаим посылали гонца — взошел ли ячмень на юге Иудеи? Раньше маяк зажигали на горе Скопус и тысячи огней на горах — вся диаспора была, как костер! Но самаритяне, как всегда, все перепутали. Вот и стали гонца посылать.
—Вряд ли, это злой умысел, — думал Иегуда, уже юноша. — Что и взять с человека, если он поклоняется горе? Гора сегодня здесь, а завтра ушла на зов верного. Ерушалаим — и тот ляжет в развалинах. Но срок Пасхи пребудет для еврея. На невидимом костре горим мы, костре времени. Весь мир — диаспора.
Если праздники считать по Луне, по серпу ее тонкорогому (однажды в Бетаре Иегуда заметил узенькую полоску — и хотел мчаться в Ерушалаим; мчаться, нарушая субботу! Но отец сказал: "Мал ты еще свидетельствовать в Синедрионе". И старшего брата послал.), если по Луне считать их — то Пасха пришла, а ягнята — еще совсем крохотные. У кого рука на сосунка подымется? Зачем не совместил Господь Луну и Солнце? А чтобы бродил твой ум — как тесто в опаре, как влюбленный под окном; чтобы ты корпел над таблицами.
Когда создал Господь Луну и Солнце, как Солнце сияла Луна. И это Луна была, которая сказала Ему: "Негоже, Господи, двум царям в небе быть. Ты, вот, — Един, Владыка мира". "Ты права, — ответил Единый, — умались". "Я напомнила про Закон Творцу Вселенной, я же и умались!" — обиделась Луна. "Ничего, потерпишь!" — сказал Господь, — звезды поведут вокруг тебя хоровод. И нечего Мне указывать!"
Негоже, евреи, утверждать лунный серп в Синедрионе! Разве диаспора разучилась смотреть на небо? Или мы в диаспоре не умеем загибать пальцы? Да ты погляди на мою ссудную кассу!
В чем мудрость? — довольствоваться малым, не поступаясь главным. Пасха в Ерушалаиме! — кто знает, сколько раз Иегуда просыпался в слезах? Сначала морем от Александрии до Яффо (если выехать заранее можно заодно успеть сделать в Яффо кое-какие дела); потом через долину Шарон, через горы (горы, как раз, оживают в это время), и — вот он, Ерушалаим, между землей и небом, белый над зеленью, как драгоценный камень в оправе. О, Ерушалаим! И Масличная гора, и гора Храма — вот здесь бывало всесожжение, пока Вышний не разгневался на нас; и первосвященник иудейский ходил по щиколотку в крови.
Нет, Иегуда, не видать тебе Пасхи в Ерушалаиме! — будет богатеть твоя ссудная касса, и внуки твои будут здоровы (а маленький ни слова не говорит, только по-гречески); но Пасхи в Ерушалаиме ты не увидишь. Умались, Иегуда! А вот считалочке ты научишь малыша. Сядь, егоза; не вертись, как ханукальный волчок, повторяй за мной:

Один! Кто знает, что значит один?
Кто ж у нас не знает, что значит один?
Бог один у нас на небе и на земле.

Две скрижали Завета у нас,
три у нас праотца
и четыре праматери;
пять книг Торы,
шесть частей Мишны
и семь дней, считая царицу Субботу.

До обрезания – восемь,
до родов – девять.
А вот десять? Кто знает, что значит десять?

Кто ж у нас не знает, что значит десять? --
Заповедей десять у нас на небе и на земле.

* * *
Молчи, сынок! От жалобы твоей
Господь — неровен час! — сразит народы.
И землю, раз не вышла, ввергнет в воды.
Ты потерпи, и Царь придет скорей.

Не спорь с Предвечным, женщиной рожден!
Он сложен, мир. В нем долг с процентом платят.
И пальцев на одной руке не хватит,
Чтоб сосчитать, за сколько создан дён.

Воскресенье. Солнце. Милость к падшим

Я поднял край. А в Мобеже я отменил телесные наказания. "Полумилорд!" Интересно, кто ему полный милорд? Не родитель ли мой, который в Лондоне помнил наизусть все оды Ломоносова, а потом предал несчастного государя? И с каких это пор я сделался "полукупец"? —А-а! соляная торговля моя вам не понравилась...
И ведь непременно найдется умник, который заключит, что причина всему — в Елизавете Ксаверьевне. Бетси, my dear! Бывают же у мужей подруги, которые если не способствуют в трудах, так, at least, не позорят их на всю Новороссию. Мужики же смеются! А что "полуневежда" — так, ведь, это она ему нашептала, как я однажды спутал Назона с Виргилием.
Тут была дикая степь. Тут Сырчан с ордой ходил! Тут Назон, тот самый, все парусов ждал, и дождаться не мог. Что у меня за дворцом чумаки телегами разъездили — так ты не поленись с горки спуститься, полюбуйся: какова гавань! Десяток лет погоди — я, глядишь, и улицы замощу. Быстро только чужие дети растут.
Эней город на семи холмах поставил; наш державный мастеровой — на болоте с морошкой; а я — в бессарабской степи. Только, что бухта удобная; ни воды пресной нет, ни людишек дельных. Кто будет со вшивыми мужиками возиться? — Не ваши, Elizabeth, столичные щелкоперы.
А мне, между прочим, Карамзин стихи посвящал.

...Любезный, милый отрок,
Ты будешь счастлив в жизни...

Ах, monsieur Карамзин, "Детского чтения" составитель, для чего вы отрокам головы морочите? Счастия нет на этом свете. Там еще весьма замечательные строки были:

...и в ужасе я славил
Величие натуры.

Это для пиитов, Николай Михайлович. Нас, грешных, сохрани Бог от величия натуры.
Милостивые государи, да что ж это творится на белом свете? — ведь тучами, тучами летит! "Which of you have done this?! Превозмогает все труды. Тут, уж не до Назона — воют же в деревнях. С ребятишками дохнут, измаилово отродье!
"22 мая 1824 г. Одесса, отделение 1-ое, Состоящему в штате моего ведомства коллежскому секретарю Пушкину. Желая удостовериться о количестве появившейся в Херсонской губернии саранчи, поручаю вам отправиться..."
Вы уж не откажите в услуге, господин чиновник 10-го класса. Пожалейте меня, сироту! — обозрите средства, кои к истреблению оной употребляются. Али мы не россияне, Александр Сергеевич? Жалованье, никак, из казны получаете?
Да что вы все заладили: "Глушь, глушь..." — и на Капитолии когда-то волки выли. Вам в какие земли угодно-с? — В Париж? В Ливорно? В Александрию? Вон она — Александрия, Херсонской губернии; саранчой только трачена. Так истребить саранчу! — к тому и распоряжения.
"На волю!" — в гостиных-то сидючи. Вольности — они в поэзии хороши; винительный падеж вместо родительного, да и то в меру. А солнце вольно, молодой человек? Если оно у меня в Новороссии наутро с запада встанет — тут нас государь по головке не погладит. Это вам не родительный падеж.
Порядок нерегулярный? Порядок — как у меня в канцелярии; пока не нарушаем мнениями, служит ко всеобщему благоденствию. Души, говорите, нет? А болит-то что? В горниле страстей не сгорает, в житейском море не тонет — как же не вечна?
Правление то иных счастливее, что не требует от подданных чрезвычайностей. А то, что одной только высокой добродетелью стоять может, нам, по подлости нравов, не годится. У лордов британских, свободы сынов, не единому бы вам себялюбию поучиться!
В чем дело, полковник? Рапорт? Так положите во входящие. В стихах? Ну, так что ж, что в стихах? Вы что, хозяйства своего до сих пор не знаете? У нас входящие — в стихах, исходящие — в драматической форме. С хором и интермедиями. “Из Одессы в Санкт-Петербург. Его сиятельству графу Нессельроде — от графа Воронцова — донос”. И подите вон, полковник. Оставьте меня, наконец, в покое!
Разврат не затронул сердца его. Ум незрелый ищет щегольнуть оригинальностью (да ты не вчера ли, Lise, его у обедни встретила?); а сердце, в простоте, добрые чувства изливает. Вашими бы устами, молодой человек! — да только не по моему ведомству. У меня, знаете, больше хохлы да татары.
Рапорт, рапорт куда дели, ракалии? Что значит, подшили? Вот две казни египетские: саранча да дурак на казенном месте. На стол положите, под бюст Веллингтона.
Thank you, very much, Александр Сергеевич. Mersi beaucoup, monsieur Pouchkine. Спасибо вам на добром слове. Что вы войдете в славную нашу литературу — в том я ручаюсь честью моей и ранами, за Россию полученными. Вечерком как-нибудь заезжайте, Елизавета Ксаверьевна будет рада. А сейчас, excuse me, Александр Сергеевич, занят я. Саранча у меня, comprene-vous? Чумаки у меня, соляная торговля. Вы уж простите великодушно — несвободен я в настоящее время. Службой обязан государю моему и отечеству.
Смрад-то какой, господа, по всей империи!

* * *
Здесь пел Назон, теперь бранимся мы.
(В кофейнях вонь, да грязь на Итальянской ).
Играй, Адель! Беги, Адель, альянса!
Не знай печали кратких две зимы.

Свобода, лет младенческих кумир,
В нужде на юге долго жить велела;
И к милости (чтоб не уснуть без дела!) —
Обид не помня, звать подлунный мир.

Послеречь. Из издатора

Читатель привык, что книги, написанные до Коренного Изменения , обычно не стоят сил, потраченных на преодоление того неудобства, что слова в них следуют одно за другим. Но не будем презирать предшественников за несовершенство! Лучше подумаем: что скажут о нас, чье "Уложение о Мироздании" потонуло в бесконечных поправках? (Ходят слухи, что кто-то из Потаенных Желаний попросту сунул Секретарю в ложноножку).
Рукопись поступила к нам через посредство Обонятельной Луковицы, что тоже не служит солидной гарантией ее качеств (О. Л. — орган, известный своей слабостью к бездоказательным намекам). Но ведь серьезные органы, вроде Пищеварительной Системы, и дела не хотят иметь со временами, с которых заблаговременно не сняты промыслительные пробы. Мы помним, как П. С. безоговорочно отрыгнула гипотезу о происхождении грибов валуев из рода Валуа. (К счастью, той удалось протиснуться, прибегнув к осмотическому блату; и этимология, наконец, заняла подобающее ей место в ряду космогонических дисциплин).
Перечислив все, что может отвратить читателя от книги, скажем в ее защиту: она правдива, почти понятна и не отнимет у вас много времени.
Рекомендовано для живущих основную жизнь с порядковым номером не ниже третьего или одну из дополнительных.
Цена свободная, но не превышающая художественных достоинств.
Любители старины могут заказать экземпляр, оттиснутый на б у м а г е (тонкие листы из вываренной и выпаренной на специальной сетке древесной массы), приискав к каждой главе приличный эпиграф и дозволив себе переменить некоторые собственные имена .