Владислав Шпаков

ДЯДЮШКА СЕРЕБРО

---

 

Дирку, у которого есть все шансы Уйти раньше остальных

…залезли в шкуры, а вылезть не могли, и осталась при них волчья природа…
Сага о Волсунгах

В мири зкасок тожи любы булочкы. Гнум.
Астрид Линдгрен

Его дом стоял на склоне горы, зимой восточную стену заметало до самой крыши, и если бы не дым из трубы, жилище Серебра казалось бы просто большим мёртвым сугробом.
За горой змеилось узкое и давно не ремонтировавшееся шоссе. Уже в декабре шоссе на метр заваливало снегом, никто и никогда его не чистил.
Летом за горой постоянно выли машины, но зима на склоне была безмолвна, только в морозные дни доносился из какой-то неясной, сомнительной дали быстрый и тихий перестук столичной электрички.
В доме Серебра не было ни часов, ни календаря. В доме Серебра была одна комната с одним окном, с печью, столом и с койкой, и ещё – под полом хоронилось ружьё, которым Серебро не пользовался даже гоняя браконьеров.
В его доме не было ни часов, ни календаря, но когда у людей, имеющих и то и другое наступал второй четверг месяца, Серебро отправлялся за реку, и прибывающий с ежемесячной проверкой старший инспектор, прождав до вечера и выпив всю найденную им в доме водку, уходил прочь, за гору, к раздолбанному шоссе, к снегоходу, спрятанному под живописной корягой.
В этом январе, подумал Серебро, он не заявится вообще. С Нового Года снегу прибыло невероятно.
Ожидалась метель.
Серебро пихнул под порог бутылку водки – старшему инспектору, если всё же пожалует, закинул на плечо мешок с зерном, взял трость.
Мелкий, но не колючий снег плескался в слабом ветру, как плещутся морские волны: торопливо набегал на землю, и откатывался тяжело и с неохотою, обратно в небо, обратно в серую клубящуюся глубину. Метель, подумал Серебро, начнётся ближе к вечеру. Старший инспектор не приедет.
Справа и слева дом огибали две неглубокие канавы, сейчас, как и всё, заметённые почти полностью. Весною по ним сходила с горы талая вода, и до конца лета оба ручья питались родниками. К осени они высыхали, а зимой оставшиеся от ручьёв кюветы служили направляющими, по которым можно было выйти к озеру, не заблудившись на склоне.
Серебро побрёл вниз, грузно выставляя вперёд здоровую – левую – ногу, трость втыкая глубоко в снег. Он решил начать обход с дальних кормушек, поэтому спустился до самого берега, прошёл полкилометра по льду, оставив за собой на целине глубокий изогнутый шрам, а потом начал подъём, наискось, забирая к северо-западу.
На этой стороне горы снега было меньше, и он был плотнее. Опираясь на трость, Серебро карабкался к Голубиной поляне, где находилась самая дальняя в его владениях кормушка. Сосны резво уступали место елям. Деревья, в общем-то, лишь угадывались под слоем густого белого мха, налёгшего на ветви. Боже упаси задеть хоть одну, улыбнулся Серебро. Завалит, как ясный день, сам ни в жизнь не откопаешься. Намело…
Лесные голуби, в отличие от городских, никогда не садятся на землю – дюжина, если не больше, птиц толклась в кормушке, выискивая среди собственного помёта нечаянные зёрна. С приближением Серебра голуби разлетелись по елям, и густой белый мох обрушился наземь так, будто гора ворочалась во сне.
Серебро сыпанул в кормушку пять пригоршен пшена, и ещё две – под неё, потом отошёл немного, сел на валун отдохнуть. Голуби немедленно слетелись завтракать. Об снег ахнулось несколько синиц – натурально, кто-то швырнул их из леса.
Серебро двинулся дальше.
Когда оставалось проверить только две последние кормушки, он присел отдохнуть ещё раз – и почти сразу услышал, как кто-то ломится по склону, по той его части, где был дикий непрореженный сосняк. Трещали сухие ветки и давнишний, трухлявый уже бурелом; Серебро представил, какой там слой снега и как этот кто-то барахтается в нём.
Он уже поднялся и вздохнул с привычною досадой, предвещавшей очередной скандал, как вдруг опомнился: и Рождество и Новый Год давно миновали, а кроме ёлок браконьерам нечего было искать в этом лесу сейчас.
Так, подумал Серебро, делать нечего, надо идти, может быть обойдётся…
Он оставил мешок с остатками корма, и немного поднялся к шуму, зная, что гость всё равно скатится к просеке. У просеки он и подождал.
Сначала из чащи вырвалась незнакомая молодая женщина в заношенном платье – и рухнула без сил в снег. За ней спокойно вышли трое – в наборных поясах, вооружённые, одетые как всадники, но лошадей они, конечно, оставили на Тракте, догадался Серебро. Его заметили сразу.
-Держите ведьму, – обронил один из воинов, направляясь к Серебру. Он был не молод, седые усы свисали ему на грудь, на руках у него не было рукавиц, и Серебро разглядел красные жилистые кисти с длинными крепкими пальцами скалолаза.

Пока Серебро допёр до полыньи узел с их оружием, кольчугами и поясами, промок насквозь. Но, утопив свёрток, он, не отдохнув, направился домой – нельзя было остывать, метель уже началась.
Женщина как привязанная брела за ним, то и дело валясь в сугробы, её заносило. Если бы не усталость и хромота, Серебро ушёл бы от неё сразу.
Поднимаясь, и утопая уже не столько в снегу, сколько в снегопаде, Серебро подумал, что даже если тела и не растерзают звери, до весны их будет не найти.
Серебро обернулся. Она цеплялась голыми руками за камни, за снег, лежащий и кружащийся, за сам воздух, лезла вверх тупо и обречённо, наверняка не соображая, что делает. Не дойдя двух шагов до Серебра, она ничком упала в сугроб. Серебро поднял её, совсем холодную и почти жидкую – казалось, она утекает из его рук.
К чёрту всё, нахмурился Серебро, давно пора мотать отсюда. Что делать со старшим инспектором, если он всё же притащился? Не убивать же его…
Но не приехал старший инспектор.
Серебро бросил женщину к ещё не совсем остывшей печи, сходил за водкой, за дровами, поставил на огонь котелок с кашей, потом переоделся в сухое.
Она быстро отогревалась, а, глотнув водки, совсем пришла в себя и забралась с ногами на скамью в углу. Серебро кинул на пол плед и старое одеяло… посмотрел на неё.
Она была одного с ним возраста, может быть, чуть младше, светлая, с волосами цвета его имени, с яростными, без малого злыми глазами. На Серебро она глядела исподлобья, она ждала, заранее ненавидя его.
Лет десять назад Серебро спросил бы, как её зовут.
За столом на него навалилась усталость – как буран на лес. Непогода потянула из лодыжки рассечённое сухожилие. Серебро вдруг вспомнил, что забыл на просеке трость.
- Если хочешь, – проговорил он устало и глухо, – ложись со мной.
Она замерла над миской, промолчала, Серебро почувствовал, как стучит от ярости кровь в её висках. Лишь бы лампу не швырнула, подумал Серебро, укладываясь в кровать.
Сквозь мутную дрёму и боль в ноге он слышал, что она убирает со стола, потом льёт воду в таз, умывается.
Забравшись под одеяло, она на миг замерла, вытянувшись как покойница – на один миг, потом повернулась к нему. Она была нага, лицо и руки её были холодны после умывания в ледяной воде, а губы – плотно-плотно сжаты.
Она почти отталкивала его, тяжело и ненавидяще дышала, впилась пальцами в его плечи. Серебро словно насиловал её, хотя и не думал её ни к чему принуждать.
Вдруг она мучительно застонала, как-то по-звериному, чуть не плача, а затем разжала пальцы, отпустила его плечи, обхватила его руками за шею будто навсегда. Её губы имели вкус крови, и когда она уснула, Серебро слизывал этот вкус уже со своих собственных губ. Она засыпала, сжавшись в комочек, дыша Серебру в щёку.
Всю жизнь она любила только меня, – и его сердце съежилось то ли от стыда какого-то, то ли от тревоги непонятной, – всю жизнь она боялась этого.
К чёрту всё. Серебро зажмурился. Отсюда давным-давно надо мотать.

Через два дня она ушла.
Серебро смотрел на морозный солнечный день, на краешек озера внизу, а она подошла сзади, и он решил, что она ударит его топором. Две последние ночи она отдавалась ему целенаправленно, без влечения и ласки, внезапно и странно пришедших в первую ночь на смену ненависти.
-Как быстрее дойти до Тракта?
Он указал рукой на северо-запад:
-Вверх по склону. Сначала будет круто, но потом начнётся ровный лес.
-Мимо этих камней? – она указала на два валуна, что торчали из снега за руслом левого ручья; они смотрелись на фоне гладкого белого откоса неестественно, почти нелепо.
-Да.
-Это чьи-то могилы?
Десять лет назад он бы поинтересовался её именем.
-Там лежат два моих племянника.
Она чуть подалась вперёд и тихо, старательно выдерживая голос в одном тембре, спросила:
-Как они умерли?
-Легко.
Тогда она двинулась вверх, к Тракту, далеко обойдя могилы.
Серебро постоял на морозе ещё немного, и ушёл собирать вещи.

***

Думаю – и я не одинок в этом мнении – что Серебром его назвали по аналогии со стивенсоновским Сильвером, тот, помнится, тоже был хром. Точнее, у того вообще не было одной ноги, а у Дядюшки просто не работала правая ступня.
Наверняка он вполне мог ходить и без трости, но таскал её за собой неизменно, эту жуткую дубовую палку, внутри неё, говорили, стальной стержень, набалдашник был – в виде клюва какой-то птицы. Верно, весила его трость целый пуд, а то и больше.
И вот, эдакий: с неподъемной тростью и весь из себя хромой, Дядюшка Серебро непринуждённо опережал меня, присаживался на камешек, и минут по пять ждал, пока я догоню его, и ещё минут пять – пока я отдышусь.
Только осень утешала меня. Хватая ртом воздух, я мысленно улыбался. Вчерашний вечер я посвятил Вакху, и сегодня утром включился больным и разбитым и не выспавшимся, и думал – было такое – что вполне возможно уехать и завтра, со всеми. Но Дядюшка Серебро – морщился я сегодня утром – старый хромой чёрт поедет в горы один, и завтра меня сожрут: “Ты бросил его! Больного! Старого!”. Вот какое мучительное у меня было утро. И тухлая электричка, и тёплое пиво на опохмелку, а теперь – Бастион, семьсот шестьдесят четыре метра камней и скользкого мха над уровнем моря. Зато – осень. Зато – берёзы осыпались листьями так, будто этот сентябрь был последним сентябрём мира…
На каждой третьей остановке он вытягивал из кармана рубашки папиросу, продувал её, прикуривал. Сидел, курил, весело смотрел на меня, взмыленного, из-за дымка.
- Чего с остальными не захотел ехать? Подождал бы денёк.
- Лишний день в городе торчать… Фигня такая…
- Глупости говоришь, братец. Лишнего дня быть не может.
А вот сказать ему, что меня всей толпой уговаривали ехать с ним, “больным и старым” – помрёт. Хватят его родимчики вот прямо здесь. Окочурится со смеху, хрен одноногий. “Больной и старый”… Погодите, сучьи дети, будет вам…
Каждый окурок он аккуратно прятал под камень, потом, крякнув, поднимался, поправлял рюкзак – и, постукивая тростью, уползал вверх. А я уползал следом, неуклюже упирая ладони в коленки, матерясь, обливаясь потом, и радуясь тишине и осени – только им, и ничему больше.
А потом, когда уже стала видна вершина, мне пришло в голову, что никто не любит Бастион больше, чем я. Кривой и уродливый, нисколько, на самом-то деле, не похожий на бастион, он ломал горизонт ещё в окне электрички, НО… – с него невозможно было увидеть железную дорогу. И услышать тоже. С него был виден лес. Ещё – Голова Дракона, Недострел, Синюха, безусловно, но всё же лес – больше всего. В основном – лес. В первую очередь – лес.
Вряд ли, размышлял я, видно с вершины, как осыпаются берёзы. Я-то точно не увижу, близорук. Но Дядюшка Серебро – тот ещё типчик, наверняка очков не носит и никогда не носил… Всё увидит, ущербный, даже ветер в лицо разглядит.
Странно смотрелась его хромота при его росте. Был он большой. Не то, чтобы очень уж высокий, а именно большой. Можно б было ожидать от него медвежести, слоновости – в общем, неторопливой спокойной силы, слегка при том неуклюжей. А он был подвижен и хром. Описывать словами – так обязательно стороннему человеку покажется, что хромал он как-нибудь изящно, что хромота эта ему шла – ан нет. Его правая нога была увечна – ни больше, ни меньше. Я отмечал несколько раз, как жалостливо обмякали лица людей, впервые наблюдающих его ковыляние. Такой, представьте себе, орёл, муЖЧына в самом расцвете сил – и калека. Что там было с его ногой – не ведаю, но зато лично знаю трёх не перебесившихся ещё девок, которые взялись бы его кадрить, ходи он нормально. Да, это увечье порядком портило образ орла и муЖЧыны в самом расцвете сил.
Мы закончили восхождение в половине девятого. Чтоб мне лопнуть – без меня Дядюшка Серебро оказался бы на вершине не позже шести.
- Переоденься, братец, холодом тянет…
Я полез в рюкзак, а Дядюшка Серебро оседлал вытянутый камень и уставился вдаль. Сидел так, пока я переодевался. Считал ресницы на глазах северного ветра.
В теплой сухой одежде меня разморило.
- Давайте палатку поставим, – вяло предложил я.
- А что, есть ты не хочешь?
Я мотнул головой.
- Иди вздремни, – сказал Дядюшка Серебро. – Будет тебе палатка.
Я без возражений взял свой спальник.
- Ляг вон за той скалой, – кивнул мне колченогий хрыч, – там камень нагрет солнцем, и не дует.
Я лёг за скалой. Камень там был нагрет солнцем, и совсем не дуло.

Я проснулся, должно быть, от зевков уходящего на отдых солнца. Оно затягивало в свою пасть последний свет, и даже ветры, казалось, устремились в багровую беззубую глотку. Впрочем, солнца я не видел. Видел я нависающий надо мной волчьего цвета камень, и немного неба, лилового и пустого.
Было свежо и прохладно истинно по-сентябрьски. Листопадом пахло, чуть-чуть – хвоей, и совсем мало – дымком. Прелесть, что за букет, подумал я и прислушался.
Костёр потрескивал за скалой, шумела водица в котелке или в кружке, и в четверть голоса беседовал с кем-то Дядюшка Серебро. Не могло у меня возникнуть сомнений на тот счёт, что приехал раньше времени кто-то из наших. Даже в голову не пришло, что это чужой сидит там, у костра, и разговаривает с Дядюшкой.
Я собрался вылезти из спального мешка, как неожиданно услыхал звук, прервавший на несколько секунд речь пришельца. Пришелец тихонько и с присвистом попыхивал трубкой. Я задумался, вспоминая, кто у нас курит трубку, и вспомнил – никто. Мне стало интересно, я навострил слух.
-…Не спишь всю ночь из-за него, свечи изводишь, в книгах ковыряешься старых, какие даже мыши жрать отказываются по причине полнейшей несъедобности… – ворчал пришелец, – а этот сосунок заявляется под утро, весёлый, романтичный, в петлице – роза. Белая.
- Да оставь ты его, – посоветовал Дядюшка Серебро.
- Вздёрнут парня. Уж я эту голубую кровь не знаю!
- А ведь ругал меня тогда, помнишь?
- То – другое дело. В твои-то годы интриги закручивать… Да и монарх был боле менее…
- Да уж!
- С чувством юмора, не трус.
- Циников не люблю. Скотина он был, между нами говоря.
- Не в том дело.
- А в чём?
- Эта, знаешь, массовость… Эта толпа… Я понимаю и уважаю, когда ты один на один, или один на всех… Но когда ты в толпе…
- Что ж делать, если просят…
- Действительно…
- Мне это тоже не нравилось, но что делать, если просят…
- То-то, смотрю, на покой ушёл.
- Глупости говоришь, братец. Что ещё в жизни есть, кроме покоя? Это мёртвым волноваться нужно, а я, пока жив – в порядке, я спокоен.
- Имеется и полностью противоположное мнение. Ты, Серебро, Волчий Хребет помнишь?
- А то!
- И как? Понравилось тебе стрелы жопой ловить?
- Не будем об этом…
- А у меня, Серебро, с тех пор борода поседела! Покой! Что ты знаешь о покое! Тридцать лет я с тобой провозился, и сейчас могу констатировать: как ты был первым кандидатом в жмурики, так им и остался! Как ходил ты по краю, так и ходишь! Тридцать лет! Как ты разводил костры на вершинах, так и разводишь!
Дядюшка Серебро рассмеялся:
- Помнишь ещё, да?
- А сейчас я что вижу!
- Здесь можно.
- Нигде нельзя!
- Здесь – можно…
- Нигде нельзя!
- Здесь много чего можно.
- Стрелу в задницу получить!
- Э, нет. Вот с этим тут проблемы.
- Нигде нельзя разводить костры на вершинах, и везде можно получить стрелу в задницу!
- Ну что ты опять…
- Ох, Серебро, не умрёшь ты своей смертью…
- Глупости говоришь, братец. Как бы я ни преставился, это буду я – и концовка, значит, тоже будет моя.
- Давай-давай, цепляйся к словам.
- К ним нельзя прицепиться. Глупости ты, братец, говоришь.
- Безнадёжен…
Дядюшка Серебро вдруг запел, не повышая голоса:

Если тебя кто хватится,
я скажу: не видал.
Главное – до полуночи
быть за хребтом реки,
Мост его не сломал.
Вот мои башмаки…

Голос пришельца ворчливо подхватил:

…Знаю, что не железные –
тяжесть, увы, не в них.
Помни – о неприятностях
предупреждает лай
Гончих или борзых.
Вот тебе каравай…

А я мелко-мелко дрожал в своём спальном мешке. Смеркалось стремительно, и стремительно холодало. На видимом мне черепке неба – теперь он бы тёмно-синего цвета – проклюнулось сразу две звезды, я поразился, что вижу их без очков, но вспомнил, что сейчас я выше, чем обычно.

…В нём слишком много мякоти –
высуши на ветрах.
И не забудь: без разницы –
где, за тобой зима!
Что же. Луна, пора.
Посох найдёшь сама.

Ещё некоторое время Дядюшка Серебро бухтел неразборчиво на тот же мотив, а пришелец выругался шёпотом по поводу погасшей трубки.
- Вот что, Серебро, – произнёс наконец пришелец. – Не надо тебе туда ходить.
- Не надо, так не надо…
- Не надо тебе туда ходить! Ну что, мне упрашивать тебя, что ли?
- Позже. Под настроение.
- Эх-эх-эх…
- Вывернусь.
- Там – может быть, и вывернешься, но ты с кем связываешься…
- Хорош пугать.
- Чего ты на старости лет мощами-то трясёшь?… Я думал… Я вздохнул с облегчением…
- Хватит.
- Ты слыхал, что стало с третьим сыном твоей сестры?
- Хватит. У меня никогда не было сестры.
- Здесь – да. А там? Серебро? Так не честно! Там у тебя была сестра! Два племянника! И ещё – третий! Потом, когда ты уже ушёл.
- Хватит.
- Нет! Играешься! Играешься! – капризно шипел пришелец. – Думаешь, там – не так, как здесь? Всё так!
- Знаю.
- Мачеха у него потом была, вот как! Ты ж читал про это, что молчишь?! Еще до всего читал!
- Будет тебе.
Оба смолкли. Несколько минут, в тишине, пришелец попыхивал трубкой. Я ждал, ждал, а потом решил: они думают, видно, что разбудили меня своим разговором. Тогда я расстегнул “молнию” на спальнике, и вышел к костру.
Он был один. На огне, в закопченной кастрюльке, всё ещё шумела вода; Дядюшка Серебро длинной палкой загонял обратно в пекло беглые угли, сидя у валуна почти правильной кубической формы; запад хило доцветал за спиной Дядюшки. А он был один.
Ещё, кажется, напротив него, за костром, таяло во вкусно пахнущем воздухе аккуратное колечко дыма.
- Не помешал? – спросил я.
- Нет, отчего же, – он вытянул из кармана рубашки папиросу, продул её, прикурил от тлеющей щепки.
- Мне показалось, вы тут разговариваете с кем-то…
- Ты же видишь, – ответил Дядюшка Серебро, – что кроме меня здесь никого нет.
- Вижу, – сказал я, присаживаясь под призрачным колечком. За соседней скалой стояла палатка.
- Ну, братец, – насупился Дядюшка Серебро, – с чего начнём? С коньяка, или с песен?
- С песен, если не трудно.
- Ну почему – трудно? Ты и начинай.
- Лучше вы. Я пока что не распелся.
Дядюшка Серебро с пониманием кивнул. И внезапно завыл. Глухо, протяжно. Надо полагать, это тоже была песня.

***
“Великая степь”, № 44 (320)
Криминал
Так и так, в четверг, 31 октября, около одиннадцати часов вечера в Центральном парке столицы произошло вооружённое нападение на неопознанного мужчину. Приметы убитого: возраст – 45-50 лет, рост – 187 см., сложения спортивного, глаза карие, волосы тёмные с проседью. Особые (фото 1 – размытое изображение лица, скорее всего – стоп-кадр из оперативной съемки): над правой бровью тонкий шрам от недавнего ранения, длиной 3,5 см.; на правой лодыжке застарелый рубец длиной 8 см. Был одет: серый плащ, чёрные поношенные джинсы, чёрные ботинки на шнурках. При себе имел трость с набалдашником в виде птичьей головы.
Приметы подозреваемого: низкого роста, очень широк в плечах, возможно, горбат, руки длинные, ноги сильно искривлены, волосы длинные, тёмные, редкие.
На месте преступления обнаружен нож старинной работы (фото 2 – по виду –натуральная финка, ничего антикварного).
Просьба ко всем, кто располагает сведениями о личности убитого или о личности и местонахождении подозреваемого, обращаться в отделения милиции, или по телефонам 89-90-94 и 02. Конфиденциальность, ежу ясно, гарантируется.

И две фотографии.
2001 г.