Леонард Шварц
НОВЫЙ ВАВИЛОН
Узкому кругу русских поэтов Леонард Шварц стал известен в конце 90–х,
когда с редакцией Талисман–Пресс он приехал в Москву, чтобы работать над
грандиозной, уникальной антологией "На пересечении столетий" (Crossing
Centuries), в которой американцы на свой лад представили современную
русскую поэзию за последнюю четверть 20–го века. Шварца в Америке знали
по книгам "Мерцание на грани вещей. Эссе о поэтике" и "Слова перед
произнесением" как крайне неудобного автора для школьных классификаций.
Он поэт со сложным психологическим пространством.
"Вы должны измерить собственным взглядом возможности отрицания, которые этот взгляд в себе содержит, найти точку, ясно говорящую о вашей ссоре с миром… Это жёсткая точка зрения, без контакта с вещами как таковыми; вещи всегда будут настаивать, чтобы вы были внимательны к их неуклюжим формам. Но вы не должны им потакать. Вам будет хотеться вложить в них смысл, но то, что вами забыто, от этого становится ещё сильней, и ничто не сможет вас отвлечь от тщетного вспоминания, никто не сможет вас предохранить от ошибочной памяти обо всём существующем". ("Моменты для того, кто ещё не жил").
Установка радикальная: мёртвая петля через забвение как выход к
творческому, прибавочному началу. Нельзя забыть что-нибудь насильно, но
подозревать, что образы, вызванные свойствами памяти и освещённые
вспышками восприятия не совсем одно и то же, важно для техники
созерцания и писательства. Для входа в настоящее время. Как бы ни
дистанцировался Шварц от вещей и не избегал очевидностей, в его стихах
создаётся ощущение авторского присутствия в поле перемен и столкновение
автоматизма с событием. Или атмосфера проишествия, открывающего дорогу
следующему повороту смысла.
Леонард Шварц живет в среднем Манхэттане. Его жена Мингсиа Ли из Китая,
она автор нескольких книжек стихотворений на английском. Шварц преподаёт
искусство поэзии в Браун университете, участвует в переводческих
программах, он американский интеллектуал, открытый перекрёсткам языков
и стилевым диссонансам. Конечно, его друзья меня упрекнут, если я не
упомяну его домашнего любимца — боа-констриктора, одного из самых
длиннотелых, деликатных, напряжённых и задумчивых чудовищ Нью-Йорка.
Перед читателем только первая главка поэмы Леонарда Шварца. Поэма до сих пор пишется, растёт, и очевидно превратится в книгу об американской войне в Афганистане.
Батарейный Парк расположен рядом с бывшими "близнецами", башнями Всемирного Торгового Центра. Место, где находились башни, теперь называется "нулевым основанием" или "нулевой землёй" (Ground Zero). В парке — одна из немногих в городе табличек со стихами с текстом поэта Франка О'Хары, приведённый у Шварца курсивом. Табличка сохранилась после авиаудара. Санто–Доминго: одна из самых больших эмиграций в Нью–Йорке; самолёт, потерпевший катастрофу над городом в октябре 2001г. направлялся в Санто Доминго. Недалеко от Батарейного парка стоит в начале Манхаттана огромный медный или бронзовый буйвол, серьёзный, в диком рвении, с раздувающимися ноздрями.
Конечно, падение вавилонской башни последовало за смешением и подтасовкой слов.
Вавилон, языков начало, песня до слов.
Вавилон — это ноль и земля, средне–английская почва с арабской цифрой, назовём его Ноль Земли.
Высокомерие сердца и демонстрация демиурга, зиккурат, нацеленный в нерождённое солнце, во рту его рот желания: богов создаёт человек.
Здесь стоял Северный Фаллос и Южный, теперь зевают курящиеся провалы,
дым вещества разнося по меняющимся морским бризам.
В этих дымах роятся тела, мы вдыхаем друг друга. Вавилон и Кабул.
Размножается Арес по мировым столицам: крошево фурнитуры пилотных кабин вращается, иностранцы моргают в кратерах Марса.
Кабул — Вавилон: библия где–нибудь в раздевалке мотеля в Алабаме ли,
в Бирмингеме, эспланада Батарейного Парка и зал ожидания
в аэропорту Санто-Доминго.
Кашгарская девушка, чёрноволосая и чёрноглазая, может, тринадцатилетняя? В красном платье, глядящая восхищённо на иностранку, попавшуюся по дороге, нежно пытаясь ртом сказать ей единственное — по–английски — слово: привет!
Прыткий наш Вавилон, переплавивший что–то, сумасшедший и экстравагантный, беззастенчивый и взыскующий высоту.
Ты Месопотамия в прошлом — суперсила эпох, отхлынув от Гильгамеша,
а теперь ты — Ирак.
Вавилон, ты — Багдад и Белград и наш дворик, мир — сам с собой непрерывно торгующий именами — Центр.
Три языка в Вавилоне, а лепет трёх тысяч; как детский слюнявчик, подвязан Манхаттан.
Младенец лепечет сагу о львах, поедающих книги. Эти львы съели книги,
и Вавилон — книги на полках Библиотеки Случайных Событий.
Нет черни в законе в том Вавилоне, любая речь равнoценна.
Вот лезвие, срезавшее Вавилон, а вот борозда, откуда он вышел, ни одно зерно
не сказало "нет".
Вавилон омыл своих предков печалью, наградил своих строителей
медленными червями.
Вавилон родился, его строили краны и раны, жизненный путь — кинжал, войны, начавшиеся с катастрофы в постели.
Кто брил свои промежности вавилонской боксёрской бритвой, родился от строительного мусора, священные бабуины патрулировали окрестности.
Вавилон — это Будда, обходящийся без слов, Вавилон — это спаривание, гром, киты бубнящие, дождь, укор и топор, это буше–бен–ладен и слава.
Отвесные фасады покорежены, как поверхности скал, так много отвязанных гор, капитан FBI повторяет: "моя ошибка".
Волн бубнеёж и причалов, торговцев, город, гордый железом и мозгом, лепет и бубнение кафедр хвастовства, это слова на кончике языка или беда в ноздрях сопящего буйвола.
Параллельно и согласованно я падаю с вавилонской башней.
Я не могу насладиться даже листом травы, если не знаю, что здесь ручка сабвея или магазин аудио или другой знак, что люди не полностью пожалели о жизни.
Спотыкание и заикание, камень гладкий, как кожа, башни раскачиваются на ветру, как человек, у которого не язык во рту, а полуживая кукла.
Это пекарня с раскалёнными булками, где пироги безразмерны, чьи батоны вселяют ужас, окроплённые болью.
Это плоть в искрах рассола, асфальт, раскрошенный в лихорадке, это волки в кровавом вое на сгорбленный месяц сердца.
Побитый игрок в баллистический мяч, Вавилон — сосулька во рту у тебя, словно флейта, звучащая каплями, падающими на барабаны.
Башни, чьи мельтешащие усики напоминают виноградные лозы с подпорками, их убрали по требованию Диониса при встрече востока с западом, нежелание, скрепя сердце, осадить своё Я.
Вавилон, только шествие слов, вооружённых факелами, мечты, опрокинутые всё большими грёзами, истина каждого кратера — Большой Взрыв, пробудивший нас, пропасть между "это случайность" и "Господи, это намеренно!", бомбардировщик Б1 здесь строил мёртвым ходом винта, мёртвый ход к мёртвому ходу, к мёртвому ходу, и ещё, нагнетая, "гетто", барьеры, наша республика страха.
Эластичный, чтоб двигаться с ветром, и жёсткий вполне, чтобы мы не заметили этого. Вавилон — резинка жевательная, прилипшая к твоему лицу.
Присутствие — Вавилон, и отсутствие — Вавилон. Только праздник присутствия и более ничего.
Нет больше боящихся взрывов, нет больше оккупирующих земли: святые взрывы, оккупированные земли.
Вавилон, так вопит человек, прыгающий с высот, где нету другого, кто услышит его; Вавилон — это воображение в полёте — себя, миг, длящийся в бессознательном Вавилона.
Вавилон — солнечный луч, стеревший земные границы, поле, заминированное светом.
Вот так–то вам, Вавилон!
Если архитектура это музыка замороженная, тает она, дымные черепки и мелодия и раскалённая земля похоронная — Вавилон петь его умоляет.
Вступление и перевод с английского Алексея Парщикова