Арета Советонова
КИРЕНАИКИ
КИРЕНАИКА 1 - СОЛЬ И ПЕСОК
Он так прилип, как прилипает тень,
полуденным и липким было тело,
он всюду взглядом шарил то и дело,
но припекало солнце, было лень
пошевелить рукой, пошевелить
усталой дремой в закоулке пляжа.
Я провалилась в сон сухой, как сажа,
который трудно было переплыть.
Прикосновенье гальки, как культи
из тьмы веков восставшей крайней плоти,
ловили миг прелюдии в зевоте
открытых нор конвульсий во плоти.
Во сне мне снилась ночь, и я вошла
в изогнутую тьму ночного шума.
И воспарила. Плыли от Батума
огни судов и музыка плыла.
Прибой хрипел, как пьяный андрогин:
вдали Европа, я сама Европа -
все было вновь, как прежде до потопа.
И я одна. И в мире нет мужчин.
И, возвратив меня сухой золе,
прибой утих, но все же ласка длилась.
Взошла Луна и я освободилась,
и оказалась снова на земле.
Я с ужасом оглядывала пляж.
Исчнезло все: палатки и киоски,
и свет Луны скользил по гальке плоской,
спрессованной и темной, как грильяж.
Ни огонька, ни звука, ни жилья,
Крутые горы, лес вплотную к пляжу,
И крик ворон, пирующих пропажу,
сквозь кипарисы, пальмы, тополя.
И здесь я повернулась вниз лицом.
Под песню заунывную цикады
преследовал кошмар меня и гады
вползали внутрь подлец за подлецом.
И я проснулась от чужой руки
и солнечного света. Было рано.
Лежал Батуми в полосе тумана
и доцветали в море маяки.
И я сказала тихо: уходи.
И он ушел, а я еще рыдала.
Парила чайка, падала, кричала
и было только море впереди.
КИРЕНАИКА 2 - РТУТЬ СВЕТА НА ПОТОЛКЕ
Я говорю: как грудь моя свежа
и тупо осязание мужское.
Я, как колодец счастья и покоя,
чью влагу пьют на кончике ножа.
Я только зверь, когда сгибая тьму,
ты хочешь слиться с тайною вселенной:
среди измен остаться неизменной,
у нищего отнять его суму,
у шепота - поползновенья страха.
я только зверь, приученный играть:
жизнь и любовь, как тело и рубаха,
и мать-природа учит нас стирать.
Я, точно дом, в котором нет дверей,
но чисты мои светлые покои.
Ты в дом войдешь, я притворюсь рекою,
уснешь и запою, как соловей.
Попробуй задержать в сознанье трель,
из тоненькой кассеты сделай клетку,
когда заплачу, подари конфетку,
из крайней плоти выточи свирель ,
чтобы наполнить воздух тайных пор,
вползая в них, как музыкальный ящер,
и уходя под барабан бодрящий,
ложиться под кладбищенский забор .
КИРЕНАИКА 3 - СКОМКАНАЯ ГАЗЕТА
Я села так, чтоб виден был изгиб
отчетливый бедра. И он увидел.
Он был моряк, одетый в черный китель.
Потом он в море, кажется, погиб.
Он женщин знал, скорей, по бардакам.
И сходу норовил залезть под юбку,
и называл подзорной свою трубку,
подобную высоким каблукам.
Здесь нет натяжки. Я знавала дам,
что от тоски с туфлею ночевали.
Меня же так обильно засевали,
что, будь я плодородная, стогам,
чтоб их сметать, едва хватило б вил:
мечта о продовольственной программе
в моей стране понятна каждой даме,
но мы, как авторучки без чернил.
Полночный чародей заткнул ту щель,
чтоб мы могли беспечно веселиться.
И мой моряк , тоскуя разделиться,
точно линкор, ложился на постель.
Ревнивый рок нам этого не дал.
Я делала у частника аборты,
он уходил в таинственные порты
и там ежеминутно погибал.
И вот теперь, когда его уж нет,
я вынимаю старенькое фото
и пристально гляжу на гордость флота,
презревшую опасность и минет.
И думаю, что может наш союз
не стоит свеч, которые сгорели.
Вот он стоит, при кортике, в шинели,
готовый стать кормежкой для медуз.
История не лжет, она права!
Чем эта туфля послабей героя?
И мне сегодня жаль, что пала Троя
и выросла в паху ее трава.
КИРЕНАИКА 4 - СЫПЬ
Когда меня насиловал Ахмет ,
я не звала на помощь, не кричала
и стала скотоложицею. Жало
из тела удалив, ждала примет
какой-нибудь болезни небывалой.
Все обошлось, но иногда во сне,
то зверем обернется одеяло,
то голос плачет в неземном огне.
Ахмет уехал вскоре в Бухару,
но я чего-то смутно вожделела,
пока зима однажды не допела
последнюю пургу. Вдохнув жару,
я высохла и исцелилась тем,
что пристрастилась к сладкому пороку,
и, уподобясь вешнему потоку,
преобрела купальщиков гарем.
Ахмет вернулся и один черкес
из тех, в ком плещет гордость племенная,
его однажды встретил у сарая
за нашим домом. И Ахмет исчез .
И вот теперь, когда опять зима,
мне страшно выходить одной из дому,
и, продлевая страстную истому
уставших чресел, я себе сама
кажусь цветком, что скоро упадет
и, открываясь душам насекомым,
я рву себя бесплодной Персефоной
и зеркала затягивает лед.
КИРЕНАИКА 5 - СТАРУХА В ПАЛИСАДНИКЕ
Я с Олей подружилась до войны,
но вот какой, теперь уже забыла.
Ей нравился мой муж. Я уступила
его на время. С гульфиком штаны
совсем не то, что модная обнова
и ревность здесь, конечно, ни к чему.
Он был прорабом. Жулики из СМУ
полезны, если нет родного крова.
Мы все вступили в кооператив
и сняли частный дом с просторным садом,
соседи-куркули носили надом
нам молоко, мы объедались слив.
Пришла зима. Настали холода.
Мы много спали, слушая метели,
остановилось время, но летели
беспечно дни куда-то в никуда.
Он был, как Жириновский , сверхмужик,
осеменитель бани и веранды,
не будь злой рок, мы б нарожали банды,
чтоб стал ЛДПР от них велик.
Но в те года величие свобод
еще в земле Российской не настало.
И вот, хотя в нас семя прорастало,
какой-то генетический урод,
напрягши свой сифилитичный мозг,
возможно большевик из очень старых,
нам возвестил о вскорь грядущих карах,
из съездов наломав идейных розг.
Ему вослед явился комитет
советских женщин, вовсе не бульварных,
для сутенеров, даже в снах кошмарных,
которым совершенно места нет.
Они орали, с топаньем сапог,
и изъяснялись бранными словами,
прораб наш в этот час и в кришна раме
удерживать свой гнев уже не мог.
Он нос в движенье женщин не совал.
Он только помнил неприкосновенность
жилища и пошел на откровенность,
и депутата сукою назвал.
Он не хотел обидеть никого,
он ничего не знал о Новодворской ,
о феминизма пагубе заморской
он никогда не слышал ничего.
Но залетел на химию. А мы
отправились в ближайший абортарий.
И, умертвив зародышами парий,
таскали передачи. Из тюрьмы
он вышел злой и по ночам не спал,
стал выпивать, потом схватил простуду,
и в ярости пенял на альтитуду,
утратившую нежности запал.
Он говорил, что он возьмет узи,
отправится в чечню или к туркменам ,
как чайд-гарольд, чужой родимым стенам,
и у него все это намази.
Безумный и одетый в камуфляж,
он нас гонял с подругой на зарядку.
И мы, друг дружке вспалывая грядку,
теперь совсем в другой входили раж.
Он говорил, что не понять умом
и не каким другим приличным местом,
что дуб его, способный к благовестам,
теперь не описать уж и пером.
Мы разошлись, как в поле СНГ,
сад одичал, соседи обеднели,
и только соловьи, как прежде, пели
весной в саду в сиреневой пурге.
КИРЕНАИКА 6 - ВОЗЛЕ МУСОРОПРОВОДА
Возможно встала я не с той ноги.
Не причесалась, бью в сердцах посуду.
Любовница моя предалась блуду,
а мы с ней были пара. Сапоги
французские и те не так похожи.
Она меня грузинке предпочла!
И от оргазма чуть не зачала,
когда возилась с ней в моей прихожей.
Куда у этой бляди смотрит муж?
Мне эти горцы -- хуже гонореи!
Возможно солнце гор их слишком греет,
и тянет в бледный холод русских стуж?
Уж лучше б я от родов умерла,
или сидела в глупом женсовете,
иль стала синеглазкой и в кювете
одеколон из горлышка пила,
чем видеть эту лживую змею!
Любой мужлан отныне мне милее!
Пусть я от рукоблудья околею,
но не позволю больше грудь мою
и мой живот, и эти ягодицы,
и эти ноги стройные ласкать!
Я лучше в Думу отнесу кровать ,
чем ей позволю на нее ложиться.
Но, кто это звонит? Пойду взглянуть.
Ах, это ты? Но, где ж ты пропадала?
Убить тебя и то, пожалуй, мало.
Дверь затвори, а то увидит грудь
сосед в очко, а он из патриотов:
опять начнутся козни и шантаж,
когда они от онанизма входят в раж,
спаси нас Бог от этих идиотов .
КИРЕНАИКА 7 - ПЫЛЬ
Мне не было еще шестнадцать лет,
когда меня учить стихосложенью
взялся поэт. И, верная служенью,
я думала, что Музам свой обет
я совершаю. Я не знала мужа
до этого . Он расстилал постель
и начинал учить. Рифмуя «ель»
теперь, я знаю, это значит – «стужа»
(он рифмам придавал особый толк).
Но, как я ни старалась, вдохновенье
бежало от меня бесплотной тенью,
и с чувством не сливался слов поток.
Однажды я спросила: разве Феб
у Муз учился, как и мы, в постели?
Я думала, что ангелы не пели,
устав от наших еженощных треб.
Тогда он предложил мне стать его
супругою . Я поняла ошибку:
что, как старуха золотую рыбку,
я слишком искушаю волшебство .
Я научилась разной ерунде
и стала образцовой одалиской,
но, точно кошка над горячей миской,
не смела воспарить к своей звезде.
И всякий раз, швыряя в темноту,
слепая страсть твердила мне: не трогай
ты эту боль. Я шла иной дорогой,
и выбирала всякий раз не ту.
И путала огонь своей души
и пустоцветы ярких вожделений.
И, наконец, пришла в обитель теней,
в которой пело все, и камыши,
и птицы на воде, и сами воды,
деревья пели в напряженной мгле,
и пела нить судьбы в моей игле
уже давно утраченной свободы.
И кто-то произнес: смотри вперед!
Я оглянулась и, шепча проклятья,
увидела себя в обычном платье,
в обычном доме в ночь под Новый Год.
Теперь и я узнала тот секрет,
который спрятан в осязаньи, что ли?
И я твержу: не трогай этой боли,
когда в моей постели спит поэт .
КИРЕНАИКА 8 - СЛОМАННЫЙ ТРОСТНИК
Я в юности любила уезжать
куда-нибудь подальше. И в буфете
сидеть за чашкой кофе на рассвете
и скорые глазами провожать.
Ко мне однажды привязался тип
с руками в мелких трещинах мазута.
Он походил на чекнутого спрута
с присоской рта, упругой, как полип.
Он красноречьем обольстить не мог .
Придя из похотливых стад мычанья,
он тек слюной в предверье обладанья,
и предано смотрел в глаза, как дог.
Он был гибрид быка и кобеля,
но с примесью кота в начале марта,
в наколках, точно меченая карта,
он всякий звук заканчивал на бля.
Чтоб отвязаться, я сказала: брысь!
Приди еще раз, только вымой руки,
но он не уходил, на запах суки
в нем, видимо, гормоны развелись.
Как тьма на глубине смущает свет,
так любопытство страх превозмогает,
особенно, когда не помогает
в опасный миг родительский совет.
Но без совета, кто их разберет.
Когда одни. У озера. Ни звука.
В воде, стационарней, чем разлука,
струится солнце. Посмотрев вперед,
я лебедем плыву в продленный свет,
и он за мной, неловкий, как колода.
Потом мы загораем, но природа
всегда на взводе держит пистолет .
Он положил мне руку на плечо.
Мне было все равно. В такое утро
душа полна любви и перламутра
и тянется к ней все, что горячо.
Я повернулась к существу спиной
и хрустнули от страшной силы чресла,
затем померкло солнце и исчезло,
что было мной и что было со мной.
Бред повторился снова и тогда
я уступить ему не захотела,
но не могла душа вернуться в тело,
в зените замирая, как звезда.
Познавшие животных не умрут:
во мне мелькнули львица и волчица,
он начал все сильнее горячиться
и обрастать присосками, как спрут.
Он то и дело отпивал портвейн ,
в нем от меня все время что-то сохло.
И, наконец, от истощенья сдохла
слепая страсть и рухнула в бассейн,
где плавал только мертвый черный ил.
Он неудобно одевался стоя.
Я подмывалась у воды, как Хлоя,
покаместь он на берегу курил.
Затем я продиралась через лес,
какие-то овраги, буераки,
и думала, какие это враки
что мир теперь чурается чудес.
И думала, что тревиальный быт
ничем не лучше жизни на природе,
и тайный смысл, приравненый свободе,
бесспорно есть, но нами он забыт.
КИРЕНАИКА 9 - ДУРА
Я целый год кололась и пила .
Потом меня уволили с работы
и вышли башли. Скучный до зевоты
вставал рассвет, в котором ни кола,
ни перспективы, ни двора. Долги
отвадили знакомых от общенья.
жизнь распадалась, ветхая, как звенья,
цепочки старой. Боже, помоги! -
Молилась я. И вняли небеса,
вселив в меня решимость. Мельтешенье
голодных глаз в густых значках жень-шеня,
усилившись влияньем колеса,
придало смелость. Улыбаясь шало,
заглядывала я в глаза мужчин,
и даже удивилась, что почин
был так успешен. Вскоре я лежала
в своей постели, взятой на прокат
любителем пожить на этом свете.
Я честно отработала все эти
постельные заданья. И закат
меня с тех пор встречал в одном квартале,
где заключают сделки и пари.
Спускалась тьма, с которой фонари
сражаясь победить могли едва ли.
Мало по малу я вошла во вкус
и стала продаваться и для денег,
и для искусства: тысячи ступенек
прошел до совершенства мой искус.
Я знала Кама-сутру назубок
и прочие гаремные изыски,
но сотни тех, кто были со мной близки,
впитались в память, как вода в песок,
исчезнув в ней без имени, без следа.
Запомнился лишь мальчик без бровей.
Неутомимый, точно муравей,
он, завершая, как с велосипеда
соскакивал. Я перестала пить
и стала телом крепче, чем пружина.
Бежало время и неудержимо
мне захотелось снова полюбить.
Я отделила прочие тела,
оставила лишь несколько клиентов.
И, как актер, что ждет аплодисментов,
играла свою роль. Мои дела
поправились. Я вышла замуж вскоре
и сделалась примерною женой,
но, вспоминая, что было со мной,
я возвращаюсь к фауне и флоре,
и, связанная с городом судьбой,
я чувствую себя каким-то небом,
что, соревнуясь с новым Архимедом,
срослось навеки с заводской трубой.
КИРЕНАИКА 10 - ВЕРТИКАЛЬНОЕ ОЗЕРО
Сначала он меня окинул взглядом.
Я отдыхала в кресле. Мой наряд
простой, как гимнастический снаряд,
был по душе изменчивым наядам
с их детской страстью. Мрачный Валерьян
играл Гилеспи. Солнечные пятна
лежали на груди его, невнятно
мускулистой. Дымясь, точно кальян
лениво извивалась Валентина,
и вертикальный плеск ее колен
каскадом дюн отбрасывал силен
и в паузах мелькали тьма и тина.
Он, проследив мой взгляд, сказал, что мы,
подобно куклам или манекенам,
глаза мозолим праведным Киренам ,
где слухи ядовитей сулемы.
Здесь, впрочем, виновата сулема,
приплывшая к нам издали в кассетах.
Свободная, как вошь, в тугих корсетах
семьи и брака, сгнивших до дерьма,
она вредна и портит организм
киренцев, приспособленый к разврату
в глубокой тьме, пристойной зиккурату
спланированных мумий. Онанизм
надежный щит от этого недуга,
хотя, снижая плановый порыв,
он нас влачит, как старцев, на обрыв,
и, падая на стянутые туго
изображенья скал в кругу наяд,
из тех, что смотрят со страниц плейбоя,
мы путаем с зеленым голубое
и в результате пьем все тот же яд.
Мне надоел бесплодный разговор.
Я потянулась, разминая ноги,
и, как борец, презревший диалоги,
ему ступить велела на ковер.
Мы погрузились, глядя в зеркала,
в противоборство, бисером играя,
и таяла, затем отвердевая,
слепая страсть и музыка плыла .
С киренкейского диалекта на русский
переложил Юрий Проскуряков
Москва, 2000