Александр Илюшин
ГРАФ ОЛИЗАР. НЕКРАСОВ. ОГАРЕВ
из истории славянской поэтической эротики
Странно, что найденные когда-то материалы до сих пор ждут своей публикации. Впрочем, время для этого было неудобное, а когда изменилось к лучшему, всё как-то руки до этого не доходили.
Дела давно минувших дней – дела давно минувшей давности. Учителем моим в студенческие, и затем аспирантские годы был известнейший ученый и замечательный человек - Николай Каллиникович Гудзий (в этом очерке имя Николай - наиболее встречаемое: Гудзий, Карамзин, Гоголь, Некрасов, Раевский, Шелгунов, Огарев, Белоголовый, Чернышевский, Николай I Романов. Спецсеминарские занятия наш профессор проводил у себя дома на улице Грановского, в нескольких шагах от старого университета. Иногда во время занятий сюда заходили интересные люди из литературного мира. Однажды пришел Корней Иванович Чуковский - светлый, кажущийся долговязым (но какой-то очень складный), обожаемый с детства за «Муху-цокотуху», «Айболита» и «Тараканище». Студенты, конечно, сразу его узнали. Встали, приветствуя прославленного мастера. Он весело оглядел нас, подошел ко мне, поцеловал меня в лоб [1] и - руками в плечи - усадил оторопевшего студента в кресло, сказав при этом по-английски: "Sit down, plise». Все тоже сели.
Вот, Корней, радуйся: находка для тебя, - насмешливо сказал Гудзий, - этот юноша только что говорил мне и нам всем, что Некрасова как поэта ценит выше, чем Пушкина. Ты доволен? А я ему: «зачем же вы тогда занимаетесь поэзией? С такими вкусами?» Молчит. Отдам его тебе на воспитание, Некрасов ведь по твоей части.
Чуковский пристально на меня посмотрел и спросил, которое из стихотворений Некрасова мне особенно нравится. От растерянности я назвал не самое любимое: «Вчерашний день, часу в шестом…». Чуковский артистично удивился – и, обратясь ко всем:
-Вот-вот, женщину били кнутом, а он в восторге. Аплодирует. Как же так, молодой человек?
- Саша, что же вы молчите? Отвечайте Корнею Ивановичу! – велел Гудзий: «Как дошли вы до жизни такой?» Это я вашего Некрасова цитирую…
Окончательно смущенный, я невнятно пробормотал, будто во «Вчерашнем дне» мне мерещится что-то загадочное и что эта загадочность притягательна. Чуковский неожиданно согласился, сказав, что загадок тут в самом деле немало. И вдруг последовало приглашение (с трепетом мною принятое):
- Если сможете, приходите ко мне завтра часов в пять. Горького 6, квартира 89. Я вам кое-что покажу.
И Гудзию:
- Николай, не думай, что я у тебя отбиваю ученика. Но если он любит Некрасова, пусть посмотрит, это любопытно.
- Белоголовый? – непонятно спросил Николай Каллиникович.
Чуковский кивнул белой головой
…На следующий день я был у него. Хозяин подвел меня к своему рабочему столу, на котором лежали бумаги, пояснил, что они из архива доктора Белоголового, предложил поглядеть их и, если надо, сделать выписки.
- А я пока пойду приготовлю кофею.
Готовил он долго, давая мне время познакомится с этими материалами… Тут не только Некрасов, а и другое разное. Не всё, наверное, по моей тогдашней молодой глупости – показалось мне интересным. Вот, пожалуй, Олизар достоин моего просвещенного внимания. … И ещё Огарев… Всё, включая и Некрасова, написано одним и тем же незнакомым мне почерком. Я стал торопливо переписывать, стыдясь злоупотребить радушием Корнея Ивановича.
Позже, за «кофеем», я осмелился спросить его, почему он не опубликовал такие замечательные стихи Некрасова, Огарева, Олизара. Чуковский от души рассмеялся.
- А вы думаете, что это Некрасов, Огарев, Олизар?
Я не понял вопроса. Если не они, то кто же?
- Сомневаюсь, очень сомневаюсь, что это они. Возможно, сочинил Белоголовый, везде его почерк. А стишки кропать он умел, и даже печатался. Оно и то правда, что любил переписывать чужие, но…
Чуковский добавил к сказанному, что в этих стихах есть глумливо-эротический подтекст, и ложится какая-то нечистая тень на Пушкина, Некрасова, Огарева. Печатать такое? Постыдное ведь дело, самому было бы неудобно. Вот Белоголовый и утаил эти вирши. Частью узнал, частью измыслил кое-какие пикантные подробности из жизни наших поэтов – и зарифмовал всё это. А сам спрятался. Впрочем, не приходится настаивать на этом. По-всякому могло быть…
Настала пора уходить. У меня в портфеле книга «Стихотворения Н. Некрасова», С-Пб, 1864. Прижизненный Некрасов! Купил в тот день в букинистическом магазине – здесь же, на Горького, думая подарить эту книгу Чуковскому. Достал её из портфеля.
- Корней Иванович, а вдруг в вашей личной библиотеке нет этого издания? Тогда позвольте мне… Вам…
Он улыбнулся и длинной рукой снял с книжной полки свой экземпляр этого издания: спасибо, есть. Книга осталась у меня.
Это была моя вторая и, увы, моя последняя встреча с «дедушкой Корнеем». Через несколько лет я послал ему письмо с одним вопросом. Дело в том, что в одной из своих книг Чуковский опубликовал эпиграмму кого-то из декабристов на декабриста Бечаснова: «Шел декабрист Бечаснов по жердочке опасной» и т.д. Мне показалось, что такую эпиграмму мог сочинить в ХХ в. автор «Айболита» (литературная мистификация?), и любопытство мое разыгралось. Вскоре получил ответ – открытку с репродукцией картины Габриэля Метсю (голландская школа) «Дуэт». На открытке почтовый штамп с датой: 11 апреля 1965 г. В тексте - опять-таки отсылка к архиву Николая Андреевича Белоголового (1834 – 1895) [2]. В скромной моей подборке писем знаменитых людей это единственный автограф Чуковского, и я рад случаю его наконец-то опубликовать, соблюдая членимость небольшого текста на короткие строчки:
Дорогой А.А. Эпиграмму эту я нашел
среди рукописей Некрасова и, кажется,
написал о ней в своей книге «Некрасов»
(изд. 1926). Думаю, что сообщил ее ему
доктор Белоголовый, а Некрасов только
записал ее со слов Белоголового. Я
не могу навести точную справку, т.к.
нахожусь в больнице, откуда не скоро
выйду.
Всего доброго!
К.Чуковский
Этот чудесный текст я тогда же показал близкому мне человеку, лидеру в области методики преподавания русского языка (не буду перечислять его высочайших чинов: дело, конечно, не в них) Алексею Васильевичу Текучеву. Он внимательно прочитал и сказал мне: «Видишь ты, Саша, в чем сказывается высокая и настоящая культура человека. Корней Иванович счел необходимым ответить на твое весьма дерзкое и легкомысленное письмо, несмотря на неважное состояние своего здоровья, причем так тактично, так достойно. Это первое. И второе: обрати внимание, на открытке репродукция классики, искусства, а не какие-нибудь первомайские или краснооктябрьские символы. Так и надо. Это в духе и в стиле Виктора Владимировича (Акад. Виноградова – А.И.) – могу тебе показать полученные мною его открытки».
К стыду своему, не помню, написал ли я Корнею Ивановичу повторное послание – с благодарностью за его любезное внимание ко мне и с пожеланиями доброго здоровья. Боюсь, что ничего больше не написал и не послал, опасаясь быть назойливым. А сейчас ощущение такое, будто пишу ему в потусторонний мир, не надеясь, что письмо дойдет по адресу: Вселенная, Чуковскому.
I.
Поначалу - несколько припоминаний, касающихся известной «Русской женщины», декабристки, героини поэмы Некрасова. На фоне этих сведений понятнее окажется текст публикуемого далее стихотворения, написанного от лица польского поэта графа Олизара.
1. Лето 1820 г., берег Черного моря, прибой. Пушкин вожделенно смотрит на ножки Маши Раевской, которая промочила обувь, и «завидует волнам».
2. 1823 г. Граф Густав Олизар делает Маше предложение и получает отказ.
3. 1824 г., Михайловское. Пушкин пишет весьма сердитое послание Олизару. Мол, наши племена враждуют, русские славно в свое время порезвились, разгромив Варшаву, не нужны нам ваши женщины, и наша дева с негодованием отвергнет любовь поляка (что, впрочем, не мешает русским и польским поэтам мирно дружить).
4. Январь 1825 г. 19-летняя Маша выходит замуж за генерала, намного старше её, и становится княгиней Марией Николаевной Волконской (на этом браке настоял ее отец, генерал Н.Н. Раевский).
5. Декабрьская катастрофа 1825 г., аресты. Князь С.Г. Волконский – государственный преступник, приговорен к сибирской каторге.
6. Героически преодолев сопротивление родных, княгиня Волконская добивается высочайшего разрешения последовать за мужем и в конце 1826 г. уезжает в Восточную Сибирь.
7. Годы спустя. Каторга, ссылка… На поселении в Иркутске – любовный роман у княгини Волконской с жгучим красавцем декабристом А.В. Поджио. Муж «опростился», похож скорее на мужика, чем на князя, а у жены светский образ жизни.
8. В 1872 г. Некрасов воспел уже покойную к тому времени княгиню в поэме «Русские женщины».
В жизни нашей чудесной героини было много примечательного, достойного внимания и изучения. Мы коснулись лишь того, что как-то поможет уяснить лирический сюжет олизаровского стихотворения. Оно насмешливо-эротическое, хотя и небеспечальное; насыщено ироническими реминисценциями из Пушкина. Если прав К.Чуковский, предположивший авторство Белоголового, то, возможно, своего рода полемический диалог с Некрасовым, героизировавшим образ Волконской в «Русских женщинах».
А почему бы все-таки не поверить в авторство Олизара? Как-то сомнительно. Граф хотя и знал, разумеется, наш язык, но не настолько же свободно, чтобы так легко управиться с русской версификацией. На этот счет мы не располагаем сколько-нибудь достоверными свидетельствами. Заметьте: в тексте нет ни одного полонизма (кстати, и ни одного галлицизма - при том, что французский язык Олизар почти наверняка знал лучше, чем русский). Едва ли можно считать полонизмом выражение «руку с сердцем» вместо «руку и сердце» - скорее всего, это просто речевая неловкость, мелькнувшая в самом начале стихотворения (см. там же слово немецкого происхождения «абшид» в значении «отказ», «отставка», редкое в нашей поэзии, хотя однажды употребленное Денисом Давыдовым):
Я поляк, и русской деве
Руку с сердцем предложил;
От нее ж, вспылавшей в гневе,
Тотчас абшид получил.
Мой соперник торжествует;
«Поделом тебе, поляк!
Наша дева негодует,
Ибо ты народный враг. [3]
Сколько чар у юной крошки!
Мы с тобой уязвлены:
Чудо - глазки, чудо - ножки
Небывалой белизны.
Сам я в чувственной истоме
Не посмел их целовать,
Но зато в своем альбоме
Их намерен рисовать.
Ты же, лях, свой дерзкий норов
Усмирив, воспомяни,
Как Варшаву брал Суворов
В те воительные дни.
Ваших деток избивали
Мы о камни падших стен
И в кровавый прах топтали
Тряпки вражеских знамен». [4]
Я утерся: где уж нам уж?…
Знай шесток свой всяк поляк!
Дева вскоре вышла замуж:
Генеральша, как-никак…
Счастья вам, моя богиня,
Будьте радостны сполна,
Неприступная княгиня,
Князя старого жена.
Но, с судьбой упрямый спорщик,
Неуёмный либерал,
Как опасный заговорщик
Арестован генерал.
Вдаль, в Сибирь, в мороз и стужу!
Всех сообщников - туда ж!
И везет княгиню к мужу
Утепленный экипаж.
Так, супругой и гражданкой
Подвиг верности свершен.
Восхищаюсь россиянкой,
Славлю доблесть русских жен!
А у князя есть приятель,
Осужденный вместе с ним,
Женщин страстный обожатель
И лицом как херувим.
Что же будет? То и это.
Пусть Сибирь, не всё ж зима!
Подождем, настанет лето,
Здравствуй, свет, сокройся, тьма! [5]
Херувим, лобзай Плениру! [6]
Наш пострел везде поспел…
Я ж откладываю лиру:
Чувства добрые воспел. [7]
Полусонное воображение уносит меня далеко - в позапрошлое столетие. Город на Ангаре, стремящей байкальский ледяной холод к теплому Енисею. Течение столь быстрое, что и зимой, в самые лютые морозы, река покрывается не льдом (не успевает замерзнуть), а белым паром, сквозь который в ясную погоду просвечивает празелень бегущей студеной воды, будто она с хлоркой: цвет, напомниший о бассейне - том самом, что на месте Христа Спасителя в Москве, - тоже зимой, тоже празелень сквозь белый пар. Но сейчас к счастью лето; в столице Восточной Сибири тепло, почти жарко.
Деревянный двухэтажный дом - затейливой архитектуры, один из самых красивых в Иркутске. Когда я рассматривал его (давно, и в зимнее и в летнее время), тут еще не был открыт Музей декабристов, но висела мемориальная доска, дом охранялся государством как исторический памятник. Неказистая пристроечка к нему, довольно убогая, но все же посолиднее собачьей конуры, это любимое место препровождения князя Волконского: он не любит бывать в коттедже, где развлекается его супруга, и предпочитает ютиться здесь. А вот и он сам, но не в помещении, а неподалеку: лошадь, запряженная в какую-то странную повозку, смахивающую на крестьянскую телегу, князь сидит на этой квазителеге, свесив ноги, обутые в грубые простые сапоги, борода слегка взъерошена. Надо же, я не сразу его разглядел. Внимание: мимо проходит некий мужичок. Остановился, вступил в разговор с их сиятельством. Потолковали о чем-то обыденном, хозяйственном. Поклонился, пошел своей дорогой.
Явление второе: красавец с изящно закрученными усами и эспаньолкой, волосы – живописно – до плеч. Разговор на этот раз по-французски. Князь грассирует не хуже любого парижанина - безукоризненно и непринужденно, а его собеседник говорит с легким итальянским акцентом, соответствующим его фамилии - Поджио. О чем они – плохо слышно, доносятся лишь клочки фраз.
“Allons, je vous reconduirai” (это князь).
Ах полноте-с, mon prince, зачем вам его провожать? Он и сам знает дорогу к будуару княгини, где имеет обыкновение щекотать ее своими обольстительными усами, а та приглушенно смеется и сладко жмурится. О, люблю эти дивные слова: будуар, (блудуар), альков, адюльтер. Но не только их: еще и дёготь, и ружейный замок, и овчины. А из далекого прошлого еще и сенат, парламент тирания… А совсем уж из далекого – эскадрон, редут, каре… Но кто бы мог думать, что под старость лет сие заслонят альков и адюльтер? А уж это по вашей милости, княгиня Мария Николаевна.
Князь что-то бормочет про себя, кажется, по-французски, словно бы продолжая беседовать с Поджио, которого и след простыл. Ничего не могу разобрать, и вдруг – ясно и отчетливо:
“Tout comprendre, c’est tout pardonner”.
II.
ВЧЕРАШНИЙ ДЕНЬ, ЧАСУ В ШЕСТОМ… При жизни Некрасова это знаменитое стихотворение не публиковалось. В 70-х годах поэт будто бы нашел лист бумаги, исписанный карандашом, и смог разобрать и переписать лишь восемь строк, каковые были напечатаны лишь после его смерти. Он по памяти датировал свой текст 1848 годом. Получается, что сохраненные восемь строк – отрывок, хотя выглядят они как законченное, связное целое. То, что я переписал тогда у Чуковского – стихотворение «Казнь Эраты», - возвращает данный отрывок в завершенный контекст. В нем дополнительно усилена социальная заостренность и, сверх того, варьируются эротические мотивы садомазохистского характера, в чем мы со временем убедимся.
ЗАШЕЛ Я НА СЕННУЮ… Сенная площадь в Петербурге (в 1952 г. переименована в площадь Мира, недавно возвращено прежнее название) - Торговая. Там торговали сеном (отсюда название) и подвергали публичным телесным наказаниям обвиненных в воровстве, мошенничестве и пр. (некрасовскую героиню в редакции Белоголового наказывают за другое – за грех прелюбодеяния). Это наказывалось торговыми казнями. Свирепствовали кнутобойцы.
ТАМ БИЛИ ЖЕНЩИНУ КНУТОМ… В 1845 г. кнут был запрещен как слишком жестокая мера: кнутом человека (а тем более женщину) можно было, по свидетельству опытных палачей, убить с третьего удара, переломив хребет! Так что в 1848 г. Некрасов вряд ли мог видеть описанное им. Скорее всего, это фантазия, а не конкретная зарисовка реального эпизода. Образность стихотворения символична. Кнут – символ самодержавно-крепостнической России, если смотреть на нее с позиций свободолюбия. К этому образу-символу нередко обращалась вольная русская поэзия (см. далее первый стих в «Казни Эраты» и примечание к нему). И не только русская. Гейне в одном из стихотворений размышляет, в какую бы страну ему, эмигранту, податься. Поехал бы, пожалуй, в Россию, но там морозы и кнут (die Knute, совсем как по-русски). Теперь вглядимся в…
КРЕСТЬЯНКУ МОЛОДУЮ. Истязаемая крестьянка – родная сестра Музы. Если понимать эти слова буквально, то она тоже Муза (по версии Белоголового – Эрата, т.е. Муза эротической поэзии, поощрявшая поэта воспевать блуд), одна из девяти мифологических сестер, принявшая образ русской крестьянки и казнимая на Сенной площади. Избиваемая Муза молчит под бичом: НИ ЗВУКА ИЗ ЕЁ ГРУДИ, | ЛИШЬ БИЧ СВИСТАЛ, ИГРАЯ… Молчит и её, сопровождающая поэта, родная сестра, что несколько странно, поскольку не поэт ей, а она ему должна была бы показать и объяснить происходящее, и тогда следующее двустишие могло бы быть таким: «И Муза мне рекла: гляди - | Cестра моя родная!»
Смертная казнь Музы упомянута и в другом стихотворении Некрасова, где тоже и кнут и молчание: «…свой венец терновый приняла, | Не дрогнув, обесславленная Муза | И под кнутом без звука умерла». И перед самой смертью Некрасов еще раз вспомнит свою «кнутом иссеченную Музу». Это последняя написанная умирающим поэтом строка. Образ вполне узнаваемый, взятый из стихотворения, написанного якобы в 1848 г., и ставший сквозным в некрасовской поэзии.
Сестра погибшей продолжала посещать поэта – «присмиревшая», молчаливая, один раз «прибрела на костылях». Он её «неохотно ласкал», когда же она оживлялась и раззадоривалась, осаживал: «Замолкни, Муза мести и печали!», «Угомонись моя Муза задорная!» Столь непростые и необычные отношения сложились у поэта с Музой. Стоило бы уточнить: не у поэта Некрасова, а у его лирического героя. В самом деле, «зашел я на Сенную» – кто это «я»? Реальный Николай Алексеевич не мог зайти на Сенную в сопровождении мифологического персонажа – Музы, да и на Сенной не могли бить кнутом Музу. Всё выдумано, в том числе и «я».
В жутковато-фантастическом сюжете и в ритме некрасовского стихотворения угадывается некрасовская балладность. Русская баллада романтической традиции – страшилка с небывальщиной: мертвецы из гробов встают (вспомним «Людмилу» Жуковского или «Железную дорогу» того же Некрасова), мертвый жених с живой невестой проваливаются в могилу, богиню забили кнутом до смерти – ужас! Балладные ходы. А ритм? Ямбы; нечетные строки – 4-стопные мужские, четные – трехстопные женские. Это же стихотворный размер, к которому охотно прибегают сочинители баллад: «Громобой» и «Вадим» Жуковского, «Тень Баркова» Пушкина. [8] Пример из «Громобоя»: «Чудовищ адских грозный сонм; | Бегут, гремят цепями | И стали грешника кругом | С разверстыми когтями. || Сошлись… призывный слышу клич… | Их челюсти зияют; | Смола клокочет, свищет бич… | Оковы разжигают».
Знакомый ритм, и так же свищет бич, и вершится страшная казнь – и у Жуковского и у Некрасова. Настоящая романтическая баллада призвана попугать читателя чем-то жутким. В редакции Белоголового текст «Казни Эраты» членится на 12-стишия – опять-таки, как в «Громобое» и в «Тени Баркова». Текст «Казни…» мощно сексуализирован, хотя совсем не так, как это сделано в непристойной пушкинской балладе: эротика здесь «подтекстуальна», выявляется с помощью комментирования и неотделима от жгучей социальности, инспирируемой ненавистью поэта к самодержавию (конкретно – к Николаю I, о чем прямо сказано) и крепостничеству.
Авторизованный самим Некрасовым фрагмент текста публикуемой баллады выделяем – для наглядности – жирным шрифтом.
Казнь Эраты
(современная баллада) [9]
В России чтут царя и кнут [10]
С дурашливостью вздорной,
Казня прелюбодейный блуд
На площади позорной.
Вчерашний день, часу в шестом
Зашел я на Сенную:
Там били женщину кнутом,
Крестьянку молодую.
Ни звука из её груди,
Лишь бич свистал, играя.
И Музе я сказал: «Гляди,
Сестра твоя родная».
И Муза мне: «Увы, ты прав –
Сестра моя Эрата,
Селянки русской вид приняв,
Явилась жертвой ката.
Она, дарившая тебе
Жар песен любострастных,
Лихой покорствует судьбе
В мучениях ужасных.
На эту бледную, в крови, [11]
Казнимую богиню
Смотри с волнением любви,
Как на свою святыню.
Ты впредь не будешь чушь молоть
Про таинства альковны:
Смотри, как умерщвляют плоть,
Чьи буйства суть греховны.
Стань гражданин, а не поэт. [12]
Удел твой – крест, не плети.
И знай: пути иного нет
Тебе на этом свете.
Изведай холод гробовой,
Будь тверд, будь крепче стали:
Отныне овладел тобой
Дух гнева и печали».
Молчит Эрата, свищет бич,
Кровь брызжет и дымится.
Неужто сплю, и эта дичь
Не наяву, а снится?
Глупец, не знай сих тяжких снов, [13]
Очнись, очнись скорее!
О, царство нищих и рабов! [14]
Что в мире есть страшнее?
Но под конец и стон, и крик
Заклокотал в гортани –
Страдалица торопит миг
Последних содроганий. [15]
В России чтут царя и кнут
С дурашливостью вздорной.
А вот и тёзка - тут как тут, [16]
На площади позорной.
Что, люб тебе кровавый пир?
Почтил его приязнью,
Пришел державный наш вампир, [17]
Полюбоваться казнью?
Отрывист, как собачий лай,
Раздался смех монарший;
Доволен катом Николай,
Доволен младшим старший.
И Муза мне: «Свершился рок,
Сестру мою сгубили.
Ваш мир чудовищно жесток,
Хоть он лишь горстка пыли.
Прочь от позорного столпа,
Прочь от бичей и терний!»
Зевак рассеялась толпа,
Как дым во мгле вечерней.
…Вчерашний день, часу в шестом
Свершилась казнь Эраты;
Она погибла под кнутом,
И вот конец баллады. [18]
Как видно, здесь сестра казненной Эраты оказалась намного более разговорчива, нежели о том можно было судить по авторизованному восьмистишному фрагменту. Нет смысла угадывать её имя: то ли Эвтерпа (покровительница лирики), то ли Каллиопа – эпическая Муза, то ли трагическая Мельпомена. Нет смысла потому, что поэты XVIII – XIX вв., и в их числе Некрасов, вовсе не задумывались над тем, как зовут их божественную вдохновительницу. Муза – и всё тут. Всё этим общим наименованием сказано. К тому же она способна принимать любые обличия. В пушкинской Музе посменно угадываются черты веселой подружки, буйной вакханки, романтической всадницы, русалки, дикой цыганки, уездной барышни (начало VIII главы «Евгения Онегина»). У Некрасова, как можно в этом убедиться, другие предпочтения – более демократического толка.
III.
Чтобы перейти к завершающему сюжету нашего триптиха, нужно вспомнить историю одной любви. Начнем не то что бы издалека, но с некоторым отступом. Николай Васильевич Шелгунов - революционный демократ, публицист, литературный критик. Из дворянской семьи. По Достоевскому, «аристократ, идущий в демократию, обаятелен» («Бесы»). Блестящий офицер, необыкновенно хорош собой, мужество и благородство в чертах его лица. Имя его жены – Людмила (Петровна). На редкость привлекательная женщина.
Далее. Михаил Ларионович Михайлов – поэт-революционер. Помню, в младших классах, полвека с лишним тому назад, на уроках пения мы, мальчики, хором пели его песню, не зная, кто её автор, - с припевом: «Если погибнуть придется | В тюрьмах и шахтах сырых, | Дело, друзья, отзовется | На поколеньях живых». У него много прекрасных стихов и высокого душевного благородства. А вот красавцем его не назовешь. Как-то нарочито и подчеркнуто неправильные черты, неумеренно высоко подпрыгнувшие брови, очки, подслеповатый взгляд. Вот уж не герой-любовник. Тем не менее, он стал любовником Людмилы Шелгуновой. Кстати, её девичья фамилия – Михоэлис. Соблазнительная слиянность антропонимов: Михаэлис – Михайлов, да еще к тому же Михаил. Судьба свела наших влюбленных и затем развела.
На каторге, куда попал за революционную деятельность (там, в Сибири, и умер), Михайлов написал стихотворение, обращенное к Шелгуновой, «Долиной пышной шли мы рядом». Идем, счастливые, между нами ручеек настолько узенький, что не мешает держаться за руки и целоваться. Но – расширяется. Расширился настолько, что уже «нам не сомкнуть уста и руки»: чернеющий поток, буря, мрачнеют дали. Река. Друг друга почти не видать и не слыхать. Река впадает в море. Всё. В померкшей дали погас облик возлюбленной, потерян её голос. «Вблизи же злобно в берег хлещут | Студеные валы».
Супруги Шелгуновы отправились в Сибирь - искать встречи с осужденным Михайловым, но были арестованы по подозренью в том, что хотят устроить ему побег, и отосланы обратно. Так что встреча была недолгой. А в 1865 году поэт умер (незадолго до смерти повидался с Николаем Гавриловичем Чернышевским – тоже каторжанином). Но нам сейчас необходимо вернуться к февралю 1859 г., когда он был не только на свободе, но и за границей – в Лондоне: вместе с Шелгуновыми приехал туда познакомиться с Герценом и Огаревым и обсудить с ними проект задуманной прокламации "К молодому поколению" (собственно, из-за этой прокламации и воспоследовали арест, гражданская казнь и каторга: Михайлов утаил от следствия участие в этом деле Шелгуновых и всю вину взял на себя). Герцену очень понравились и Шелгунов и особенно Михайлов: в таких людях он видел будущее революционного движения в России.
Огарев же (звавший Герцена Сашей, а тот его – Николаем) – приходится предполагать – не очень вслушивался в то, о чем шла речь между мужчинами, зато поглядывал на пришедшую с ними роскошную даму. Вожделел. Он интуитивно догадывался, что здесь в наличии любовный треугольник, и страстно завидовал этому «уродцу» Михайлову, мечтал быть на его месте. «Развратные мысли». Вот именно, так называется одно из огаревских стихотворений. Вообще-то его пылкое воображение бывало «ненасытно распаляемо похотию блуда» («Повесть о Савве Грудцыне») при виде женщин и не столь обольстительных, как эта аппетитная Людмила. «Когда ж случится увидать | Черты поблеклые вдовицы, | Полупониклые ресницы | И взор, где крадется, как тать, | Сквозь усталь жизни жар томлений, | Неутомимых вожделений, - | Мутятся помыслы мои, | Глава горит и сердце бьется, | И страсть несытая в крови, | Огнем и холодом мятется». А тут тебе не блеклая вдовица, а предел знойных мечтаний. А «Саша» её словно бы не замечает, так увлечен беседой с её партнерами. Что в них хорошего? Первый, несомненно, представительный мужчина, однако рогоносец (впрочем, может быть, это ему в удовольствие? Всяко бывает). Второй - сластолюбивый счастливчик, соблазнитель чужой жены, но у него на носу черти ели колбасу, а во рту эскадрон ночевал. Оба антипатичны «Николаю». Показывают вид, что посвятили себя великому делу освобождения, что они пламенные борцы, а сами блудодействуют. И правильно делают, ибо в этом главная прелесть жизни. А не в гражданственной демагогии и патетике.
В сущности, я пересказал публикуемое ниже стихотворение – для того, наверное, чтобы его легче было читать. Как оно, написанное в Лондоне, попало в архив Белоголового, а оттуда в архив Чуковского – бог весть. Написано Огаревым или от лица Огарева? Те же самые вопросы, что и те, которые возникали в связи с графом Олизаром и Некрасовым. И ответ таков же… Уж если Чуковский колебался с решением подобных проблем, то куда уж мне? Читайте и решайте сами.
Русские друзья
Сердечный друг, доверчивый чудак,
Ты старше, но не старее меня. [19]
Ты юноша, мой Саша! Аль не так?
А я старик, и шут, и размазня.
Визит я помню к «юноше» лгунов [20]
Один – красавец с черной бородой,
Другой – за окулярами хайло - [20]
В угрях, прыщах, уродец молодой,
Но тоже, как и все мы, с бородой.
А с ними дама, первому жена,
Но спит, подозреваю, со вторым.
Завидую: прелестна и пышна,
И тайной негой грудь её полна, [21]
И волосы – как предрассветный дым.
Разрез её слегка нерусских глаз
Сулит блаженство, жаль лишь, что не мне.
Так, разве что в греховном полусне…
О, не забыл старинных я проказ! [22]
Лгуны, лжецы… Показывают вид,
Что заняты делами поважней:
«Пора настала! Стыдно тем, кто спит!»
Вот-вот, с чужими женами, кто спит, -
Подумал я и улыбнулся ей.
А ты их слушал, просветлев лицом,
И взор твой так торжественно сиял…
Казался ты духовным их отцом,
На жребий их святой благословлял.
Отрадно слушать «юноше» лгунов.
Гордись, красавец с черной бородой!
Кичись за окулярами хайло в
Прыщах, угрях, уродец молодой,
Трясись, скосясь, паршивой бородой!
Красуйся, людям милая мадам, [23]
Желаемая мной!
Мигнешь – полсостояния отдам
За ночь любви, за сладкий миг хмельной!
Супруг твой лгун, любовник твой хайло,
А я огарок сальныя свечи, [24]
Я каламбурю сально, грубо, зло –
Сапожник взялся пироги печи… [25]
Настанет ночь. Любовники в постель
Возлягут, чтобы похоть утолить.
Хотел бы знать: при свете? В темноте ль?
При свете соблазнительней блудить,
И в этом, доложу, всей жизни цель.
Ну что ты смотришь, Саша, на меня?
Читаешь мысли грязные мои?
Таков уж я, беспутный размазня,
Но слишком строго ты уж не суди…
Пришельцы попрощались и ушли.
Ты, помню, их до двери провожал.
Я ждал, ты скажешь, что с родной земли
Пришла благая весть, и ты сказал:
«Сегодня я доволен, Николай.
Какие люди! С ними процветет
Родная Русь, и верь же, друг, и знай –
Воспрянет наш разбуженный народ!»
Март 1859
И ниже прозаическая приписка, постскриптум, сделанный три года спустя: «Как же я был неправ! Горько каюсь. Но строк постыдных не смываю. Лето 1862». [26]
Ишь, самому стыдно стало. Вообще-то Огарев хороший человек. И поэт замечательный (лучшие его вещи – поэма «Странник» и стихотворение «Мне снилося, что я в гробу лежу…»). Это мы уж так привыкли: Герцен и Огарев, Герцен и Огарев, словно Маркс и Энгельс или Ленин и Сталин. Огарев самоценен без своей привязки к Герцену и гораздо симпатичнее его. В отличие от Герцена, Огарев не написал своих «Былого и дум», в которых поведал бы всему миру о своих рогах и истериках, а также облил бы грязью ловкача, воспользовавшегося его женой. В отличие от Герцена он умел писать стихи – настоящие, сильные, живые, и был чужд всякого высокомерия и заносчивости, присущих его старшему другу.
Итак, устыдился, узнав о трагической судьбе Михайлова, отправленного на каторгу. И посвятил ему стихотворение, часть которого стала революционной песней: «Закован в железы с тяжелою цепью, | Идешь ты, изгнанник, в холодную даль, | Идешь бесконечною снежною степью, | Идешь в рудокопы на труд и печаль. | Иди без унынья, иди без роптанья, | Твой подвиг прекрасен и святы страданья».
Чувствую, что главным героем этого завершающего этюда оказался не Огарев, а Михайлов, и потому попрощаюсь с читателями его прощальными предсмертными стихами, написанными на каторге. Первое стихотворение: «Вечером душным, под черными тучами нас похоронят, | Молния вспыхнет, заропщет река, и дубрава застонет. || Ночь будет бурная. Необоримою властью могучи, | Громом, огнем и дождем разразятся угрюмые тучи. || И над могилами нашими, радостный день предвещая, | Радугу утро раскинет от края до края». И второе: «Зимние вьюги завыли | В наших пустынях глухих, | Саваном снега покрыли | Мертвых они и живых. || Гроб – моя темная келья, | Крыша тяжелая – свод; | Ветер полночный в ущелье | Мне панихиду поет».
Комментарии
1. «Подошел ко мне, поцеловал меня в лоб…», «…Руками в плечи…». Мне тогда не припомнился внешне сходный эпизод с поэтом Полежаевым, рассказанный Герценом в «Былом и думах»: Государь подошел к нему, положил руку на плечо и, сказав:
- От тебя зависит твоя судьба… - поцеловал его в лоб».
Далее Герцен пишет: «Я десять раз заставлял Полежаева повторять рассказ о поцелуе, - так он мне казался невероятным. Полежаев клялся, что это правда». Конечно же, правда, но каково зазнайство мемуариста: мальчишка, студент «заставляет» бывалого солдата и страдальца повторять одно и то же, а тот «клянется», что не солгал! (И подобного предостаточно в «Былом и думах»). Ладно, я тоже клянусь.
2. Наиболее обстоятельная справка о жизни и литературной деятельности Н.А. Белоголового см. в библиографическом словаре «Русские писатели 1800 – 1917», т. I, М., 1989, с.220 – 221.
3. «…поляк! | Наша дева негодует, | Ибо ты народный враг». Явственный отклик на послание Пушкина «Графу Орлову»: «И наша дева молодая, | Привлекши сердце поляка, | Отвергнет, гордостью пылая, | Любовь народного врага».
4. Данная строка отклик на то же пушкинское послание Олизару: «И мы о камни падших стен | Младенцев Праги избивали, | Красу Костюшкинских знамен». Прага здесь – не столица Богемии, а левобережный район Варшавы.
5. Ироническая реминисценция из пушкинской «Вакхической песни»: «Да здравствует солнце, да скроется тьма!»
6. Пленира – условно-поэтическое имя красавицы (от глагола «пленить»). Так называл свою жену Державин.
7. Ироническая реминисценция из пушкинского переложения 30-й оды Горация: «…чувства добрые я лирой пробуждал…». Хороши чувства:
Избиение младенцев, супружеская неверность и пр.
8. Научная, щедро комментированная публикация пушкинской баллады – А.С.Пушкин. Тень Баркова. Тексты. Комментарии. Экскурсы. Издание подготовили И.А.Пильщиков и М.И. Шапир. М., 2002. Издателями, в частности, учтены отзвуки «Тени Баркова» в некрасовской поэзии (см. в индексе имен фамилию Некрасов).
9. Сходный подзаголовок, указывающий на жанр произведения, использован Некрасовым в стихотворении «Секрет»: «Опыт современной баллады». Правда, балладности как таковой там совсем мало. Её гораздо больше во второй части некрасовской «Железной дороги», где лунной ночью мертвецы встают из могил, бегут вдоль железнодорожного полотна, поют страшную песню, а в начале третьей части исчезают, вспугнутые паровозным свистком – аналогом первого петушьего крика.
10. Цитата из Полежаева («Четыре нации»): «В России чтут | Царя и кнут». Две полежаевские строки слились в одну – с внутренней рифмой чтут - кнут. Мотив кнута как символа самодержавно-крепостнической России встречается у Пушкина (эпиграмма на Николая Карамзина), Белинского (письмо к Николаю Гоголю), И.С. Тургенева (стихотворение «Кнут») и др.
11. Этот же стих см. в последнем стихотворении Некрасова: «Не русский взглянет без любви | На эту бледную, в крови, | Кнутом иссеченную Музу».
12. Ср. с некрасовским стихотворением «Поэт и гражданин» – устойчивая оппозиция. Она, несомненно, восходит к Рылееву (посвящение к поэме «Войноровский»: «Я не поэт, а гражданин»).
13. У Жуковского в балладе «Светлана»: «О, не знай сих страшных снов, | Ты, моя Светлана!». По-видимому, данная реминисценция мотивирована общностью жанра: и там и здесь баллада.
14. Ср.: в некрасовской поэме «Русские женщины» князь Трубецкой говорит жене: «Ты в царстве нищих и рабов (супруги вернулись из Европы на родину, и княгиня поражена контрастом между веселой вольной Италией и скудной, убогой Россией).
15. В одном из эротических стихотворений Пушкина: «Нет, я не дорожу мятежным наслажденьем, | Восторгом чувственным, безумством, исступленьем, | Стенаньем, криками вакханки молодой, | Когда, виясь в моих объятиях змией, | Порывом пылких ласк и язвою лобзаний | Она торопит миг последних содроганий». Здесь описывается бурное плотское совокупление, которое должно завершиться оргазмом («последними содроганиями»); четыре последних слова в приведенном отрывке в точности цитируются в «Казни Эраты». Таким образом, казнь сексуализируется: «стон», «крик» – оргазм предстоящей смерти, погибающая «страдалица» испытает жгучее наслаждение. Некрасов, конечно, не мог читать «Venus im Pelz» и эротические рассказы Захер-Мазоха; доктор Белоголовый (умерший в том же году, что и австрийский писатель) - мог, что, впрочем, не дает достаточных оснований отрицать авторства Некрасова. Что же касается мотива сексуализированной смерти, то он отчетливо звучит в концовке некрасовской поэмы «Мороз, Красный нос» (см. «Комментарии», 1995, №4, с. 72-73).
16. Тёзка Николая Некрасова – император Николай I, будто бы появившийся на Сенной площади в момент казни.
17. “… вампир…” Вампиризм Николая I - сквозная тема в стихах Полежаева (см. об этом: А.А. Илюшин. «Поэт и у(пырь) (к 150-летию со дня смерти А.И. Полежаева)» // «Советское славяноведение, 1988, №I , с. 69-73). Здесь же он представлен не только как вампир, но и как садист, испытывающий извращенное наслаждение от зрелища казни (см. далее по тексту).
18. «И вот конец баллады». Почти как у Пушкина в «Тени Баркова»: «Окончилась баллада». Завершающие строки обеих баллад подчеркнуто сходствуют. Рифма казнь Эраты - баллады вполне в духе Некрасова, охотно допускавшего созвучия с парными по глухости/звонкости согласными: бога ради - кровати.
19. В слове «старее» архаическое ударение на первом слоге, так же как в «Элегии» Некрасова: «Не верьте, юноши, не стареет она». Аналогичная акцентуация имеется у Грибоедова. «… старше, но не старее», т.е. «Саша» Герцен годом старше Огарева, но моложе его душой и чище.
20. «Визит я помню к юноШЕ» ЛГУНОВ - в этой строчке «прячется» фамилия Шелгунов. «…за окуляраМИ Хайло В / Угрях…» - здесь скрыта фамилия Михайлов. Весьма занятные приемы поэтической антропонимии, с помощью которых сразу становится понятно, о чьем визите идет речь и каково авторское отношение к посетителям.
21. Реминисценция из пушкинского «Евгения Онегина»: «Как негой грудь ее полна…» (песнь VII).
22. А это отзвук из пушкинского «Бориса Годунова» - Мнишек: «Ох, не забыл старинных я проказ».
23. «…людям милая мадам» - антропонимический намек на имя супруги Шелгунова: Людмила.
24. «…огарок…» - еще один антропонимический намек - уже на свою собственную фамилию: Огарев. «…огарок сальныя свечи». «Сальныя» - архаическая форма прилагательного женского рода в родительном падеже единственного числа (аналогия: «…жало мудрыя змеи»). В следующей строчке есть созвучное слово «сально»: «Я каламбурю сально…», - этимологически не имеющее отношения к сальной свече (это просто каламбур): свеча - из сала, а сальный каламбур – от французского “sale” (грязный).
25. Реминисценция из басни Крылова «Щука и кот»: «Беда, коль пироги начнет печи сапожник, | А сапоги тачать пирожник».
26. У Пушкина в стихотворении «Воспоминание»: «Но строк печальных не смываю». «Печальных» заменено на «постыдных». Интересно, что и Л. Толстой предпочел бы в пушкинском контексте вариант «постыдных»: у него есть высказывание на этот счет.