Михаил Эпштейн
ЗАМЕТКИ ПО ЭРОТОЛОГИИ
1. Эротология и сексология.
Прежде всего, попытаемся определить, что такое эротология - дисциплина, название которой, возможно, впервые встречается многим читателям. В отличие от сексологии, которая утвердилась как наука в начале 20 века (в трудах Рихарда фон Крафта-Эбинга, Зигмунда Фрейда, Ивана Блоха, и др.), у эротологии еще нет самостоятельного научного статуса. Термин этот употребляется редко и нерегулярно. Чаще всего эротологией называют старинные пособия по технике сексуальных отношений: индийская эротология - "Кама-сутра"; персидская эротология - "Ветка персика", античная эротология - "Ars Amatoria" Овидия, и т.п. Иными словами, эротология - "наука страсти нежной, которую воспел Назон" и которой увлекался пушкинский Онегин, пока не преуспел в ней и не пресытился ею. В таком понимании, эротология - это не наука о половых взаимоотношениях, а искусство таких отношений как предмет дидактических описаний и практических инструкций. Эротология - это как бы древний, "донаучный"этап развития сексологии, когда она развивалась в формах (а) интуитивно-описательных, (б) наивно-назидательных и (в) художественно-повествовательных.
Вряд ли такое соотношение "эротологии" и "сексологии", как своего рода алхимии и химии, может удовлетворить критериям целесообразности. Ведь никто, кроме историков науки, уже не занимается алхимией - так зачем заниматься древней эротологией, если есть сексология, оснащенная медицинскими приборами и новейшими научными методами? Так и говорится, например, в энциклопедическом справочнике "Сексология":
"Однако древняя эротология, т.е. теория и практика любви, не ставила своей целью исследовать сексуальность. Только с развитием целого комплекса биологических и социальных наук, после преодоления сопротивления церкви и сексологического ханжества, возникли предпосылки к объективному изучению сексуальности... Последние исследования в генетике, 0эндокринологии, нейрофизиологии, эмбриологии, эволюционной биологии, гинекологии и других дисциплинах позволили значительно обогатить и расширить познания в области дифференциации и взаимоотношения полов, проявления человеческой сексуальности". [1]
В новейшем американском "Полном словаре сексологии" термину "эротология" вообще не находится места. Зато сексология трактуется как междисциплинарная наука о сексе, включающая медицинские, физиологические, исторические, юридические, религиозные, литературные аспекты. [2]
Получается, что сексология как бы поглощает и отменяет эротологию, как свое наивное, полумифическое предварение. Действительно, древняя эротология не "исследовала сексуальность" теми нейрофизиологическими, генетическими, эволюционными и пр. методами, которыми вооружена современная сексология. Но это именно разница методов, а не стадий развития. Сексология, как она выступила в начале 20 в. и установилась к его концу, - это естественнонаучная дисциплина, близкая к медицине и лежащая на биологическом основании. Не случайно, как отмечается в том же справочнике, "'первыми начали систематическое изучение половой жизни врачи, причем начали не с нормальных, а патологических форм". [2а] Сексология с самого начала руководилась медицинскими интересами, была направлена на изучение и исцеление болезней и нарушений в развитии сексуальности. В этом она сродни другим разделам медицинской науки (эндокринология, гинекология,кардиология и т.д.). Эротология, напротив, обращалась к норме, к желанному и должному, к положительным возможностям эроса. Норма могла трактоваться как угодно широко, включая и то, что позднее, в средние века,стало трактоваться как отклонение, извращение, дьявольская похоть и т.д. Но важно, что мифопоэтически вдохновляемая эротология, в отличие от медицински ориентированной сексологии, исходит из презумпции здоровья, а не болезни в изучаемых явлениях половой жизни.
Еще одна существенная разница: как часть широкого комплекса биологических дисциплин, сексология изучает и половую активность животных. Между тем эротология - это ГУМАНИТАРНАЯ дисциплина, которая изучает не сексуальные отношения,а любовь и ревность, желание и наслаждение, запрет и соблазн, страсть и игру как специфически человеческий феномен.
Разница между сексологией и эротологией - это разница не стадий, а типов науки, разница естествознания и человековедения. Сексология изучает биологическую, физиологическую и психофизиологическую природу сексуального инстинкта, тогда как эротология изучает духовно-телесную природу, психокультурную проблематику и условно-знаковые формы любовных отношений. Сексология вписывается в ряд биологических дисциплин, а эротология соседствует и сотрудничает с философией, этикой, эстетикой, психологией, лингвистикой, семиотикой, теорией искусства и другими гуманитарными дисциплинами. Древние трактаты по "искусству любви", как правило, содержат в себе зачаточные элементы и сексологии, и эротологии, которые дифференцируются лишь много веков спустя. В этих трактатах есть и физиологические наблюдения, и практические наставления, близкие к медицине, - и одновременно поэтическое и философское постижение человеческой природы, законов страсти и страдания, феноменология влечения и наслаждения.
Сексология раньше сумела выделиться и утвердиться как самостоятельная дисциплина в силу опережающего развития естественных наук в 19-20 вв. Но, как заметил Клод Леви-Строс, 21-ый век будет веком гуманитарных наук - или его не будет вовсе. Эротология - одна из тех гуманитарных дисциплин, которые уже имеют богатейшую традицию, от Платона ("Пир") до Владимира Соловьева ("Смысл любви"), Жоржа Батая ("Эротизм") и Ролана Барта ("Фрагменты речи влюбленного"), но которым еще предстоит защитить свое право на существование и свою особую методологию.
Есть еще одна, не научная, а жизненная причина, по какой эротология достойна развития как самостоятельная дисциплина. Под сильнейшим воздействием сексологии как науки любовное вытесняется сексуальным в общественном сознании. Если в 19-ом веке было прилично говорить о любви и неприлично - о половой жизни, то к концу 20-ого века произошла рокировка: приличнее говорить о гомосексуализме, мастурбации и оргазме, чем о чувствах романтических, так сказать, разоблаченных Наукой и потому спустившихся в разряд индивидуальных чудачеств и анахронизмов.
Как замечает Ролан Барт про современное интеллигентное общество, нечувствительное к любовным излияниям и разговорам,
"Все поймут, что у Х... "огромные проблемы в сфере сексуальности; но никого не заинтересуют, возможно, существующие у Y... проблемы в сфере сентиментальности; любовь как раз тем и непристойна, что подменяет сексуальное сентиментальным /.../ Журнал "Мы вдвоем" непристойнее Сада. Любовная непристойность предельна: ничто не может ее приютить, дать ей весомую ценность трансгрессии; одиночество субъекта робко, неприкрашенно - никакому Батаю не найти письма для описания этой непристойности". [3]
Именно потому, что любовь становится "непристойной", она заслуживает нового разговора, иного, чем в те времена, когда она выступала центральной темой социального общения и поведения. Один из современных мифов - что только сексология обеспечивает научный, а значит и социально одобряемый, интеллектуально "приличный" подход к любви. Но любовь, как и искусство, при всей своей таинственной интуитивности, может быть предметом особого, гуманитарного знания. В этом смысле эротология родственна таким дисциплинам,как эстетика и лингвистика.
Ниже предлагается ряд заметок по тем проблемам эротологии, которые сближают ее с теорией искусства и словесности.
2. Эротика и сексуальность. Диалогичность желания
По известному замечанию Жака Лакана, невозможно раздеть женщину. Раздеть - в смысле достичь "начальной" и "чистой" наготы. Раздетость - это минус-одетость, определенное отношение к одежде, которая в данном случае соблазняет свои значимым отсутствием. Все те покровы, которые цивилизация набрасывает на тело, эротика заново ощупывает и приоткрывает, как область запретную и потому вдвойне желанную. Соблазнительность - это и есть двойная желанность, в которой "сексуальное"желание дополняется "эротическим". Без запрета нет соблазна. Если сексуальность - образ первичных хотений, "половой жажды и голода", которые требуют скорейшего физического утоления, то эротика - область соблазнов, которые возникают на основе цивилизации и разыгрывают весь ее пафос,трагедию и героику в обратном порядке, как процесс медлительного, колеблющегося, "поступательно-возвратного" разоблачения ее покровов.
Имеет смысл терминологически различить половую энергию на входе и на выходе из цивилизации как "сексуальность" и "эротику". [4] Эротика есть мета-сексуальное сознание и воображение, которое уводит от физического тела, чтобы возвращаться к нему в остраненной, но тем более заостренной форме. Всякое прикрытие дразнит, как отсроченное наслаждение, как некая прибавочная стоимость в экономии желания. Соблазн - искусство прикрытия, которое открывает больше того, что за ним таится. Эрос, как продукт цивилизации, несравненно могущественнее полового инстинкта. Цивилизация есть самовозрастающий эрос, механизм его расширенного воспроизводства через преодоление. Традиции и табу - тот могучий пресс, под давлением которого натуральный сок здорового инстинкта превращается в хмельное вино, которое кружит головы поэтам и завоевателям.
Двойственность цивилизации в ее отношении к либидо заложена в самом либидо. Подавление либидо есть способ его усиления - не только сублимации ("возвышения"), когда оно претворяется в произведения культуры, в поэмы и романы, в машины и симфонии, - но и взрывообразного роста самого желания. Сама цивилизация есть продукт иронии, заложенной в основание либидо, где знаки репрессии моментально превращаются в знаки дополнительного наслаждения и экстаза. Желанное существо надевает лифчик, чулки, платье - и делается еще более желанным, причем сами эти покровы, которые закрывают путь сексуальному влечению, безгранично расширяют область эротических влечений, так что эротизируется все, вплоть до книги, которую читает желанное существо, или города, в котором оно живет. Передник, занавеска, закрытая или полуоткрытая дверь в комнату, принадлежность другому сословию или чуждой системе убеждений, обремененность работой и профессиональными обязанностями, каждое сказанное слово и интонация, даже гримаса, неловкость, некрасота - все это пронизано иронией возбуждающего намека, оттесненного секса и всепобеждающего эроса. Цивилизацию можно рассматривать как грандиозную игру либидо с самим собой, систему его возрастания через самоподавление. Вопреки ходячему фрейдистскому представлению, цивилизация - это не тюремные оковы, из которых желание хочет поскорее освободиться, напротив, это золотые цепи, которыми желание украшает себя. По отношению к отдельным личностям цивилизация может действовать как репрессивная сила, но в целом человечество само выращивает в себе неутолимость желания посредством всяких отсрочек и запретов.
Особенность эротики, по сравнению с сексуальностью, состоит также в ее направленности не на тела, а на чужие желания. Если сексуальность нуждается в разрядке желаний, то эротика - в самом желании, которое уже несводимо ни к какому физическому акту удовлетворения. Сексуальность - это "хочу!", эротика - "желаю!" Хотеть - значит испытывать недостаток в чем-то (пище, питье, соитии), тогда как желание - это чистый избыток, это потребность быть больше того, что я уже есть, - желание быть желанным.
Я желаю чужого желания, которое желает меня.
Александр Кожев, французский мыслитель русского происхождения, влиятельный интерпретатор Гегеля, отмечал эту рефлексивность, "вторичность", внутренне присущую не только мысли и слову, но и человеческому желанию, которое всегда направлено на чужое желание:
"...Антропогенное Желание отлично от животного Желания... тем, что оно направлено не на реальный, "положительный", данный объект, а на некоторое другое Желание. Так, например, в отношениях между мужчиной и женщиной Желание человечно только тогда, когда один желает не тело, а Желание другого, когда он хочет "завладеть" Желанием, взятым как Желание... Точно так же Желание, направленное на природный объект, человечно только в той мере, в какой оно "опосредовано" Желанием другого, направленным на тот же объект: человечно желать то, что желают другие, - желать потому, что они этого желают. /.../ Человек "питается" желаниями, как животное питается реальными вещами" [5].
То, что эротическое желание (в отличие от сексуального позыва) направлено не на объект (тело), а на другое желание, обнаруживает его диалогическую природу. Эротика - это непрерывный диалог моего желания с другими желаниями - диалог, в котором собственно сексуальная сторона, тело и его органы и зоны, выступают не как последняя реальность "утоления и разрядки", а как средства коммуникации. Ролан Барт вспоминает в этой связи гетевского Вертера, чей палец невзначай дотрагивается до пальца Шарлотты, их ноги соприкасаются под столом. Вертер
"мог бы телесно сосредоточиться на крошечных зонах касания и наслаждаться вот этим безучастным кусочком пальца или ноги на манер фетишиста, не заботясь об ответе... Но в том-то и дело, что Вертер неперверсивен, он влюблен: он создает смысл - всегда, повсюду, из ничего, - и именно смысл заставляет его вздрагивать; он находится на пылающем костре смысла. Для влюбленного любое прикосновение ставит вопрос об ответе; от кожи требуется ответить" [6]
В этом плане эротология сближается с лингвистикой. Как всякая речь есть ответ и обращение к чужой речи, так желание говорит с чужими желаниями. Здесь стоит вспомнить бахтинскую теорию слова, которое имеет двоякую направленность - и на обозначаемый предмет, и на другое слово (в случае с Вертером - его желание относится одновременно к пальцу Шарлотты и к ее способности отвечать на его прикосновение, желать Вертера). В области эроса нам еще только предстоит освоить то, что Бахтин называл "металингвистикой", - анализ не предметных значений слов и не логического смысла предложений, а диалогического смысла высказываний, всегда обращенных к другим высказываниям - спрашивающим, отвечающим, дополняющим, возражающим. Желания,как и высказывания,
"не равнодушны друг к другу и не довлеют каждое себе, они знают друг о друге и взаимно отражают друг друга. Эти взаимные отражения определяют их характер. Каждое высказывание полно отзвуков и отголосков других высказываний... Каждое высказывание, прежде всего, нужно рассматривать как ответ на предшествующие высказывания данной сферы...: оно их опровергает, подтверждает, дополняет, опирается на них, предполагает их известными, как-то считается с ними". [7]
Если в этом тексте заменить "высказывание" на "желание", перед нами возникнет вполне убедительный набросок диалогической эротологии.
Более того, возможно, к желаниям приложимы некоторые речевые категории: желание-утверждение, желание-возражение, желание-увещевание, желание-вопрос, желание-восклицание... Можно построить на такой лингвистической основе типологию желаний, провести разницу между прямыми и косвенными желаниями, между монологическими и диалогическими типами любовников и любовных союзов, и т.д., Как безграничны сцепления высказываний и способы их сочетаний, так безграничны и ряды желаний, которыми обмениваются любящие, а также любимые ими и ревнующие их, все те, кто когда-либо их любил и будет любим любящими их... "Нет ни первого, ни последнего слова и нет границ диалогическому контексту (он уходит в безграничное прошлое и безграничное будущее)". [8]
3. Эрос остранения
"Эротическое искусство" - это в каком-то смысле "масло масляное", поскольку искусство и эротика совпадают в главном своем "приеме", который, следуя Виктору Шкловскому, можно назвать остранением. Остранение - это представление привычного предмета в качестве незнакомого, необычного, странного, что позволяет нам воспринимать его заново, как бы впервые.
"И вот для того, чтобы вернуть ощущение жизни, почувствовать вещи, для того, чтобы делать камень каменным, существует то, что и называется искусством. Целью искусства является дать ощущение вещи, как видение, а не как узнавание; приемом искусства является прием "остранения" вещей и прием затрудненной формы, увеличивающий трудность и долготу восприятия, так как воспринимательный процесс в искусстве самоцелен и должен быть продлен; искусство есть способ пережить деланье вещи, а сделанное в искусстве не важно."[9]
Один из примеров остранения в искусстве - это метафора, которая, как правило, не облегчает, а затрудняет восприятие предмета, продлевая мучительное наслаждение его неизвестностью. Шкловский приводит пример: у Тютчева зарницы, "как демоны глухонемые, ведут беседу меж собой". Всякий знает, что такое зарницы, но вряд ли кто-нибудь наблюдал демонов, да еще глухонемых. Какова же цель этого уподобления? Отнюдь не упрощение образа с целью его объяснить, легче усвоить. Искусство сравнивает известное с неизвестным, чтобы затруднить и продлить восприятие своего предмета, обнаружить в нем нечто удивительное, препятствующее мгновенному, автоматическому узнаванию-усвоению.
Этот же "прием", остранение, можно считать основой не только эстетического, но и эротического "познавания", которое ищет неизвестного в известном, преодолевает привычный автоматизм телесного общения с другим. Эротика ищет и желает другого именно как другого, который сохраняет свою "другость" - упругость отдельности, свободы, самобытия - даже в актах сближения, что и делает его неизбывно желанным. В этом смысл убегания и погони, переодевания и разоблачения, которые в той или иной форме присутствуют в любом эротическом отношении. Преображение мужа или жены в "незнакомца" или "незнакомку" - один из главных мотивов эротических фантазий, которые строятся по тем же законам остранения: от былины о Ставре,где муж не узнает жены, переодетой богатырем, - до пьесы современного английского драматурга Гаролда Пинтера "Любовник" (The Lover, 1963), где муж является к жене каждый вечер в виде соблазняющего ее незнакомца.
Ты помнишь ли, Ставер, да памятуешь ли,
Мы ведь вместе с тобой в грамоты училися:
Моя чернильница была серебряная,
А твое было перо позолочено?
- так обращается Василиса к своему мужу Ставу. Из этого примера видно, насколько эротическая образностъ метафорична, превращает свой предмет в загадку, затрудняет его опознание, выводит из автоматизма, тем самым одновременно эротизируя и эстетизируя его восприятие. Сюда же относятся фольклорные изображения половых частей в виде пера и чернильницы, замка и ключа, лука и стрелы, кольца и свайки... В "Декамероне" Боккаччо так передаются образы соития: "выскребывание бочки", "ловля соловья", "веселая шерстобитная работа", "пест и ступка", "дьявол и преисподняя". Почему сексуальные отношения метафорически остранены, названы чуждыми именами? Сама эротика остраняет, делает чуждым - и вновь присваивает, и заново отчуждает усвоенное (как ребенок вынимает изо рта конфету, поедает глазами то, что только что имел на языке, - и снова кладет в рот, удваивая удовольствие от нее). Почему у Гоголя в "Ночи перед Рождеством" дьяк, любовник Солохи, трогает пальцем ее руку и шею и отскакивает, спрашивая, что это такое, будто он не знает? "А что это у вас, несравненная Солоха?" Вот это незнание, неузнавание и есть эротика.
В пьесе Г. Пинтера "Любовник" муж и жена отказываются от супружеских отношений, зато обзаводятся любовницами и любовниками и рассказывают он их друг другу с полной откровенностью: "Он не похож на тебя, от него исходят токи" и т. п. Потом выясняется, что эти любовники и любовницы некто иные, как они сами, принимающие чужие роли и обличья. Уйдя из дома по настоянию жены, ждущей очередного свидания, муж вскоре возвращается к ней, но уже под видом долгожданного гостя: у него другая профессия, другие манеры и вкусы, другая супруга... То он солидный коммерсант, то парковый сторож, и чем грубее и непривычнее он держит себя, тем более пылкая встреча ожидает его у "любовницы" - жены, которая тоже старается быть не похожей на себя.
Вот почему для Шкловского прием остранения, свойственный искусству вообще, наиболее наглядно выступает именно в эротическом искусстве. "...Наиболее ясно может быть прослежена цель образности в эротическом искусстве. Здесь обычно представление эротического объекта как чего-то в первый раз виденного".[10] Исследователи сексуальности обычно мало знакомы с теорией искусства; между тем остранение - не только общий механизм эротического и эстетического переживания, но и исходная точка их исторического развития. Не случайно Шкловский, обращаясь к истокам этого приема в былинах, в фольклоре, приводит почти исключительно примеры эротического остранения. Эротика - это, в сущности, искусство иносказания, переноса: не только как свойства речи или изображения, но и как сокрытия-раскрывания, одевания-раздевания, отчуждения-присвоения телесного бытия.
Зигмунд Фрейд предложил свою расшифровку искусства как способа окольного, отложенного удовлетворения бессознательных влечений ("Художник и фантазия")- но признался, что психоанализ не может объяснить эстетических качеств произведения. Формализм в соединении с фрейдизмом позволяют объяснить эстетику как торможение-нагнетание влечений, как наиболее утонченный способ их отсрочки и усиления, как продолжительную игру с образами, вместо той быстрой разрядки, какую дает плохое искусство, порнографический или авантюрный роман, где герой, с которым идентифицируется читатель, легко овладевает всеми встречными красотками.
При всей противоположности между формальной теорией, занятой спецификой искусства как искусства, и фрейдовским психоанализом, который направлен на "содержание", фабульно-тематическую сторону произведения, между ними легко обнаружить общность: "торможение, задержка как общий закон искусства" (В. Шкловский, "Искусство как прием"). Именно торможение и возгонка инстинкта, а не его скорейшая разрядка, составляют то особое свойство художественности, которое возникает на линии эротического влечения, но движется как бы наперекор ему, чтобы круче его взнуздать и напрячь.
Таким образом, хорошее искусство, эстетика как таковая - это обуздание сексуальности и взнуздание эротичности, которая возрастает по мере одевания и сокрытия своего предмета. Еще Монтень отдавал предпочтение тем стихам о любви, которые написаны со сдержанностью, ибо они-то как раз "выводят... на упоительную дорогу воображения"; в зтом отношении он ставил Вергилия и Лукреция выше, чем Овидия, излишняя откровенность которого превращает читателя в "бесполое существо". "Кто говорит все без утайки, тот насыщает нас до отвала и отбивает у нас аппетит". [11] В этом смысле "асексуальное" метафизическое искусство, которое вызывает томление по мирозданию в целом, желание вторгнуться в его лоно и овладеть его тайной, может представлять собой пик эротизма, тогда как порнография, показывающая все как оно есть, навевает чувство скуки, опустошения,замораживает зрителя или читателя.
В высшей степени эротичны, например, метафизические романы-трагедии Достоевского. Отчасти и потому, что эротическое очуждение хорошо знакомо героям Достоевского: Ставрогину, Свидригайлову, Федору Карамазову, - которые испытывают влечение к тому, что лишено прямой сексуальной привлекательности, затрудняет влечение - и тем самым обнажает "прием". Даже и Лизавету Смердящую "можно счесть за женщину, даже очень, ... тут даже нечто особого рода пикантное, и проч., и проч. ... Для меня мовешек не существовало: уже одно только, что она женщина... Даже вельфильки, и в тех иногда отыщешь такое, что только диву дашься на прочих дураков... "Эротика как раз подпитывается "трудностью" восприятия, задержкой его утех людей, которые привыкли к податливой красоте: гнусное, грязное, уродливое выводит их сексуальное чувство из автоматизма и снова превращает в "художников".
Вот еще один маленький пример - из бунинских "Темных аллей". "Она вынула шпильки, волосы густо упали на ее худую спину в выступающих позвонках. Она наклонилась, чтобы поднять спадающие чулки, - маленькие груди с озябшими, сморщившимися коричневыми сосками повисли тощими грушками, прелестными в своей бедности. И он заставил ее испытать то крайнее бесстыдство, которое так не к лицу было ей и потому так возбуждало его жалостью, нежностью, страстью..." (И. Бунин. Визитные карточки).
Даже маленькая, сморщенная женская грудка вызывает неистовство, прилив какой-то особенно острого, щемящего желания, и даже тем более сладостно-отчаянное, спазматическое вожделение оттого что она мала, бедна, или такой осязается на выпрямившемся теле - просто чуть припухшей складкой, с чуть шершавой ссадинкой соска посредине. Хочется безумно мять, ласкать, тереть эту складку, округлять ее, наполнять ею ладонь и снова распускать, втирать в тело, изглаживать, чтобы вновь обнаружить ее упругий откат под ладонью; хочется катать, поддевать и вытягивать эту крупинку соска, вымучивать пальцами до разбухания и отвердения, чтобы это возбуждение крохотного пупырышка передалось раскатами и мелкой дрожью всему телу. А все оттого, что это - женское, и оно послушно тебе, ждет и хочет тебя - это разжигает даже в бедном и тощем теле, и его бедность даже усиливает остроту впивания, влипания, вмучивания себя в то едва женское, чуть мягкое, чуть припухлое, чуть торчащее, что еще остается в нем. Не это ли и есть - "карамазовское": что в каждой женщине, даже самой нелепой и отталкивающей, может отыскать "что-то такое" - минимальный признак, молекулу женского - и от него разжечься.
[Может быть, некоторым однопольцам-детолюбам как раз желанно в мальчике отсутствие в нем женщины, чисто виртуальная женщина, в поиске которой можно огненно пронизать насквозь мальчика - и нигде ее не найти, но виртуально предпосылать ее своему вожделению: бедную женщину, без упругих грудей, без широких бедер, без пышных ягодиц, данную как некий ускользающий минимум, как возможность, которая сливается с невозможностью и поэтому ставит все тело искателя на дыбы сладкой пытки, бросает в пароксизм мучительного обладания тем, чего почти нет, но что крошечным намеком, выступом, сосочком, бедрышком несет в себе очертание женщины: терзать мальчика, вымучивая из него женщину.]
В любви, как и в искусстве, по словам Шкловского, важен не материал, а прием, "Литературное произведение есть чистая форма, оно есть не вещь, не материал, а отношение материалов. И как всякое отношение и это - отношение нулевого измерения. Поэтому безразличен масштаб произведения, арифметическое значение его числителя и знаменателя, важно их отношение. Шутливые, трагические, мировые, комнатные произведения, противопоставления мира миру или кошки камню - равны между собой." [12] Важна не субстанция тел, их физические свойства, фактура, фигура и т.п., а их взаимная ощутимость, степень осязаемости, упругости, сила трения и то, какие искры при этом высекаются. Конечно, "материал" сам по себе не безразличен в искусстве и, как верно заметил Л. С. Выготский в своей "Психологии искусства", важно взаимодействие и противодействие формы и материала, уничтожение материала формой: фабулы - сюжетом, метра - ритмом и т.д. Вот так и в любви материал - красота, пластика,фигура - играют свою роль, но только в игре и соотношении любящих тел, в их постоянном взаимоотчуждении и взаимоовладении.
Известная бедность материала даже усиливает ощутимость приема. Такова бунинская формула: "прелестное в своей бедности". Можно носиться друг за другом, барахтаться в простынях, визжать и прыгать, извиваться и мучить друг друга, потеть и неистовствовать, а можно лежать, почти не шелохнувшись, и мельчайшими движениями тел производить такое же количество эротических событий, дразнящих смещений, создаваемых преград и их преодолений. Сидящая верхом женщина может плясать на мужском члене, насаживая его на себя, а может стиснуть и отпустить едва заметным, но еще более смысло-услаждающим движением. В эротике есть свой минимализм, который может быть задан бедностью телесных форм, но чаще задается бедностью условных конфигураций, структурной наготой конвенций, которые не требуют бурных, обильных форм своего воплощения. Бедная эротика не менее эротична и утонченно чувственна, чем материально богатая (как бедный театр у Е. Гротовского не менее выразителен, чем жестокий и роскошный театр А. Арто).
Такое противопоставление богатой и бедной, оргиастической и заторможенной эротики проводится в стихотворении Пушкина "Нет, я не дорожу мятежным наслажденьем..." Максимальная эротика требует крупных и быстрых телодвижений: "Когда, виясь в моих объятиях змеей, Порывом пылких ласк и язвою лобзаний Она торопит миг последних содроганий!". Бедная, минимальная почти неподвижна, но, создавая барьер на пути инстинкта, тем более чувствительна к саднящей неге его преодоления: "Стыдливо-холодна, восторгу моему Едва ответствуешь, не внемлешь ничему И оживляешься потом все боле, боле - И делишь, наконец, мой пламень поневоле!" Вот это "поневоле" и есть пик сладострастия, когда огонь растопляет лед, а не лижет жадным языком другой огонь. Сходное наблюдение находим у индийского поэта 7 в. Бхартрихари: "Величайшее наслаждение испытываешь с женой, когда она вначале твердит "Нет, нет!", а затем понемногу, пока еще страсть не проснулась, но уже зародилось желание, со смущением расслабляется и теряет упрямство, и, наконец, изнемогая от страсти, становится смелой во взаимных уловках любовной игры и ничему не противится" [13]
В эросе есть момент бесстыдства, опрокидыванья какой-то устойчивой, статуарной, телесно оговоренной позы, задирания подола, нарушения границы, которая, конечно, определяется условно, исходя из консенсуса данной пары, причем у каждого сближения есть свой консенсус, своя игра, неудержимым в своем росте и привести к обвалу самой береговой черты. Но в рамках консенсуса бесстыдством, взрывающим консенсус и ведущим к оргазму, может считаться все, что угодно. Это может катание обнаженных тел по расстеленной на полу звериной. И это может быть лишь по-новому проведенный, чуть более откровенный изгиб бедра под ватным одеялом супружеской постели. Поскольку приличие - это знаково определенная поза, то и бесстыдство - это смещение в системе знаков, которое материально может выразиться в многомильном маршруте или в миллиметровом сдвиге. Бесстыдство, выраженное в откровенных жестах, неистовых телодвижениях и неприкрытой наготе, довольно быстро притупляет свою остроту, поскольку оно не устанавливает для себя предела, за который могло бы двигаться дальше и, значит, оказывается новой формой приличия, эротическим тупиком. Запасливый эрос всегда сужает для себя рамки конвенции, чтобы иметь по крайней мере воображаемый простор для все нового их раздвижения. Стыдливость обеспечивает эротическую содержательность каждому мельчайшему жесту, превращая его в подвиг бесстыдства.
Эротическое остранение может быть, условно говоря, восходящим и нисходящим. Восходящее - в пушкинском стихотворении, героиня которого "стыдливо- холодна". Нисходящее - карамазовское вожделение к Лизавете Смердящей. В героях Достоевского часто сочетаются эти типы эротизма: "идеал Мадонны" и "идеал Содома". Для них стыдливость, холодность, невинность, недоступность так же прельстительны, как и падшесть, грязность, бесстыдство, физическая мерзость и убожество. Любое торможение и разрыв обычной, "животно-здоровой" сексуальности, как со стороны "ангельской чистоты", так и со стороны "скандального неприличия", становится эротически значимыми вызывающим. Самые прельстительные женщины у Достоевского, такие, как Настасья Филипповна и Грушенька, являют собой "дважды очужденное" сочетание "невинности и неприличия".
Структура остранения обнаруживается не только в выборе, точнее, "конструкции" предмета влечения, но и в мельчайших деталях эротической игры, которая может быть описана на теоретическом языке формальной и структуральной поэтики. Смена "условностей", конвенций, то есть согласных взаимодействий, происходит мгновенно, - вдруг кто-то вносит "новый пункт договора", иначе кладет руку, переносит ногу - и начинается новое взаимодействие, со своим спектром ощущений. Нигде конвенции не меняются так быстро, схватываясь безмолвно, на лету. Нигде любое движение так быстро не автоматизируется, требуя столь же мгновенной дезавтоматизации. Эрос - непрерывное остранение, то есть поиск странности, незнакомости, чуждости в партнере с целью все нового овладения им как чуждым себе.
В отличие от экономической собственности, которая остается устойчивой, "недвижимой" и ищет лишь прибавления, расширения, - эротическое владение требует постоянного отчуждения и нового присвоения "собственности". Это как если бы богач раздавал все свои богатства и потом, став нищим, заново начинал их накопление. Это безумие собственника, желающего все потерять, чтобы заново все приобрести, есть свойство любовника. Эрос есть не владение, а о-владение, т.е. процесс, постоянно пересекающий границу чужой территории, а значит, вынужденный снова и снова превращать свое в чужое. Отчуждать рот - и снова завоевывать его поцелуем. Отчуждать горячее, топкое - и вновь вторгаться. Эрос - это повторяющийся ритуал овладения.
В этом процессе зрение есть отчуждающий фактор, осязание - присваивающий. Игра очуждения-присвоения осуществляется в смене созерцаний и прикосновений. Но и внутри каждого из этих двух восприятий ведется своя игра присвоения-очуждения. Достаточно тыльной стороной руки провести по той выпуклости, которую я только что горячо сжимал, - и вот эта выпуклость остраняется, как бы слегка охлаждается, чтобы минуту спустя я заново мог жадно ее вбирать и присваивать ладонью. И наоборот, мой взгляд, который только что бродил по очертаниям другого тела, как бы обозревая ту "чужую землю", на которую я вскоре вступлю завоевателем, вдруг перестает быть отчуждающе-соглядатайским, втягиваясь в воронку другого, желающего меня взгляда, растворяясь в нем. Когда глаза смотрят в глаза - это такой же способ взаимного касания зрением, как осязание тыльной стороной руки есть остранение кожей.
Таким образом, внутри эротологии очерчивается особый раздел - поэтика соития (которая примерно так же относится к эротологии в целом, как поэтика конкретного произведения - к литературоведению). В самой будничной и упорядоченной жизни есть свои маленькие сюжеты - соития. Каждая ночь имеет свой сюжет, захватывающий своей непредсказуемостью. То, чего так не хватает социально-профессиональной жизни большинства людей, погруженных в бытовую рутину, отчасти восполняется этими ночными авантюрами. У каждого соития есть своя композиция, свои мотивы и лейтмотивы, свое сцепление предметных деталей. Поворот со спины на живот или прикосновение губ может означать поворот сюжета, начало новой главы. Чередуются страсть и растяжка, ускорение и замедление, работа и лень, ритм и аритмичные паузы, дыхание и поцелуи, лопатки и плечи... При этом эротика создает свои типы условности, свои телесные гротески и фантазмы, свои гиперболы и литоты, для которых эротологии, с помощью теории искусства и словесности, еще предстоит выработать свой собственный язык.
4. Тело и плоть
В том, что мы любим и ласкаем, следует различать тело и плоть. Тело имеет форму, не только осязаемую, но и видимую: части тела, органы, размер, цвет, фигура. Плоть состоит из влажностей, гладкостей, теплот, изгибов - всего, что мы воспринимаем как осязающее и ласкающее нас. Мы знаем тело, мы видели его при свете дня, - но мы еще не узнали его как плоть. Это плотское знание творится в темноте, оно состоит из ощущений вкуса, запаха, осязания. Разница между телом и плотью - примерно такая же, как между фабулой и сюжетом. Согласно литературоведческому разграничению терминов, фабула - это то, о чем рассказывается в произведении, последовательность изображаемых событий. Сюжет - это связь тех же событий внутри самого повествования, все те бесчисленные перестановки, смещения, которые вносит в события способ их рассказывания. Тело- это фабула осязания, а плоть - это его сюжет, то есть претворение осязаемого тела в то, что само осязает нас, под чьим действием мы находимся, - в ту последовательность событий: соприкосновений, прилеганий, сближений, перемещений, которая образует сюжет наслаждения. Плоть - это бесконечно плетущаяся вязь осязательного рассказа о теле. Знание о теле - совсем не то, что плотское знание, то есть знание тела таким, каким оно вбирает, охватывает нас.
Одна из трудностей желания - это зависание в пространстве между телом и плотью, неспособность претворить одно в другое. Между зрением и осязанием всегда остается какой-то зазор - как между желанием и наслаждением. Мы видим тело в его законченности, оформленности, "роскоши", в его соблазнительной позе, - и желаем его. Но желание может быть чисто зрительной абстракцией, и когда желанное тело приближается, прилегает, охватывает, становится плотью, эта плоть подчас душит, теснит, становится адом... Такова неспособность превратить желание тела в наслаждение плотью.
Наслаждаться труднее, чем желать. Именно множественность тех эротических остранений, опосредований, покровов, которыми бесконечно расширена сфера желаний, затрудняет возврат к простому сексуальному удовлетворению этих желаний. Сексуальность уже превзойдена в эротическом подавлении-усилении либидо, разрядка которого теперь достижима лишь поступательно, а не регрессом к животному инстинкту. Этот горизонт наибольшего наслаждения, который открывается по ту сторону желаний, как их почти невозможное осуществление, есть любовь. Одно из определений любви - способность наслаждаться желанным, то есть вобрать в себя, слить с собой все то, что я желаю и что желает меня. [14] У человека множество быстро вспыхивающих эротических желаний-фантазий, но, утоляя их чисто телесно, он не испытывает подлинного наслаждения, потому что эрос выходит за пределы тела и ищет чего-то иного, одновременно внутри тела и за его пределом, - того, что мы называем плотью.
Должен признаться, что ни в одной книге "про это", даже самой подробной и откровенной, мне не встречалось описаний того, что переживается в любви, когда "плоть плутает по плоти" (М. Цветаева): ни в "Кама-сутре" или "Ветке персика", ни у Овидия, ни у Апулея, ни у Боккаччо, ни в "Тысячи и одной ночи" или в китайских романах, ни у маркиза де Сада, ни у Мопассана, ни у Бунина, ни у Генри Миллера, ни тем более в научной литературе или в порнографических сочинениях. Перед читателем могут обнажаться самые сокровенные детали, половые органы и акты проникновения, но что при этом происходит в непосредственном плотском опыте, как переживается любовное наслаждение в чередовании прикосновений, давлений, прилеганий, сжатий, - это как бы находится по ту сторону словесности. В описаниях присутствует тело, но не плоть. Плоть - это сокровенная, "исподняя"сторона тела, органом восприятия которой может быть только другая плоть. До плотского литература не доходит, ограничиваясь телесным.
Пожалуй, единственный писатель, у которого можно найти описание опыта любви с "закрытыми глазами" - это Дэвид Г. Лоуренс, причем в тех сценах (например, в романе "Любовник леди Чаттерли"), когда он передает ощущения женщины, вообще гораздо более, чем мужчина, чувствительной к потемкам, к слуховым и осязательным осприятиям. Но то ли потому, что эти описания все-таки принадлежат мужчине, то ли потому, что язык вообще беден осязательными терминами, Лоуренс то и дело сбивается на цветистый язык метафор:
"...Во чреве одна за другой покатились огненные волны. Нежные и легкие, ослепительно сверкающие; они не жгли, а плавили внутри - ни с чем не сравнимое ощущение. И еще: будто звенят-звенят колокольчики, все тоньше, все нежнее - так что вынести невмоготу. /.../ Конни снова почувствовала в себе его плоть. Словно внутри постепенно распускается прекрасный цветок, - наливается силой и растет в глубь ее чрева..." [15]
Хотя Лоуренс и замечает, что это - "ни с чем не сравнимое ощущение", он именно и занят поиском сравнений: "огненные волны", "звенящие колокольчики", "прекрасный цветок". Тем самым автор опять-таки отвлекается от феномена наслаждения, от глубины плотского переживания, - уходит если не к зрительному плану, то к плану условных подобий, и опыт любви остается опять-таки невысказанным в своей непосредственной чувственности.
Дело в том, что все эти повествования описывают наблюдаемую сторону любви, то, что происходит в свете дня или то, что рисует воображение даже впотьмах. Но любовное переживание нельзя нарисовать, вобрать в зону зрительных впечатлений. Наслаждение есть, прежде всего, осязательный опыт, а для передачи этого рода ощущений наш язык менее всего приспособлен. Слова, вообще способы языковой артикуляции, поставляют нам прежде всего мир объектных, зрительных впечатлений, затем - слуховых, тоже предполагающих дистанцию, и лишь в последнюю очередь - ощущения осязания, которые непосредственно сливаются с осязаемым.
Вопреки тем советам, которые дают учебники изощренной любви, - свет, нагота, зеркала, возможность любоваться сплетающимися телами во множестве отражений и проекций, - все это столь же быстро возбуждает влечение, как и притупляет его. Супругам, которые хотят испытывать остроту наслаждения на протяжении долгой совместной жизни, можно было бы посоветовать почаще гасить свет и закрывать глаза, то есть погружаться в ту область тактильных, слепых ощущений, где наслаждение находится у самого своего истока. Не в этом ли одно из значений мифа об Амуре и Психее? "...Как я тебя уже не раз предупреждал, увидевши /меня/, не увидишь больше". [16] Именно любопытный взгляд Психеи на таинственного Любовника разлучает супругов, которые до того уже много раз соединялись под покровом темноты.
Плоть, в отличие от тела, бесконечна и не овнешняема, она не имеет внешности, поскольку воспринимается только как совокупность прилеганий к собственному телу, как его неотъемлемая, непрерывная, нескончаемая среда. Даже когда плоть не прикасается ко мне, она воспринимается как горячая, влажная, дышащая, пахнущая. Плоть - это явление безграничности в ограниченности тела, это как бы пространственный аналог той остановки времени и бесконечности повтора, которая происходит в соитии. Плотью, в отличие от тела, нельзя владеть- с ней можно лишь сливаться, становиться ее частью. Слово "тело" имеет множественное число, тогда как "плоть" остается всегда в единственном числе, как то бесконечное, немножимое, что в другом теле осязает и лепит мое тело. И моя плоть - это то, что отзывается на плотское в другом, что льнет и липнет к другой плоти. [17] Тела сродняются, слепляются через плоть. В Библии слово "плоть" впервые употребляется в первой главе книги Бытия - именно в связи с отношением перво-супругов, Адама и Евы. Жена - "плоть от плоти" мужа; и муж должен прилепиться к жене своей, и будут двое "одна плоть" (Бытие, 1:23-24). Плоть понимается как предпосланная и трансцендентная телу, та первоначальная глина, тесто, вещество существования, из которого вылепляются обособленные тела - и которым они слепляются. Переплавка телесного в плотское, способное слепляться с плотью другого, и происходит в супружестве...
ПРИМЕЧАНИЯ
1. Сексология. Энциклопедический справочник, 3-е изд. Минск, Белoрусская энциклопедия, 1995, с. 271.
2. The Complete Dictionary of Sexology. New Expanded Edition, ed. RobertT. Francoeur. NY: Continuum, 1995, p. 588. При этом сексология разделяется на "генетическую, морфологическую, гормональную... нейрохимическую, фармакологическую..., концептивно-контрацептивную..., эмбриональную, детскую..., гериатрическую...", всего 20 разделов, из которых лишь один - "социокультурная" сексология (там же).
2а. Сексология, цит. изд., с. 271.
3. Ролан Барт. Фрагменты речи влюбленного. (1977) Пер. с франц. Виктора Лапицкого. М. Ad Marginem, 1999, СС. 217-218.
4. Не существует четкого и общепринятого разграничения терминов "сексуальное" и "эротическое", но первый чаще указывает на природные аспекты репродуктивного поведения организмов, а второй - на условно-культурные, искусственные, игровые формы половых
взаимоотношений, цель которых - не размножение, а удовольствие, психическая разрядка, творческое возбуждение и т.д.. "Эротизм" в особенности относится к приятным чувственным стимулам и реакциям, связанным с сексуальным возбуждением, в отличие от сексуального поведения в актах сношения и размножения". The Complete Dictionary of Sexology, p. 191. "Эротика - сложное и хрупкое состояние личности, замешанное на эмоциях, страсти, фантазии, воображении, сексуальности, где наигранное и естественное сплетены в один причудливый узел". Сексология, с. 341-342.
Жорж Батай, один из самых влиятельных мыслителей-эротологов 20 века, сопоставляет эротикус трудом и религией, двумя видами деятельности, выводящими человека из царства природы. "...Эротизм отличается от животной сексуальной импульсивности тем, что он в принципе, так же как и труд, есть сознательное преследование цели; эротизм есть сознательное искание сладострастия. Эта цель, в отличие от цели работы, определяется уже не желанием приобретения, приумножения./.../Если рассмотреть результат эротизма в перспективе желания, независимо от возможного рождения ребенка, он обернется тратой, потерей, лишением, чему и соответствует эротический экстаз, с властностью смерти лишающий нас разума". Ж. Батай. Слезы Эроса, в кн.: Танатография Эроса.Жорж Батай и французская мысль середины 20 века. СПб, МИФРИЛ, 1994, с.282.
5. Александр Кожев. Введение в чтение Гегеля. Вместо введения. Пер. Г. Галкиной. Новое литературное обозрение, # 13, 1995, сс. 61, 62.
6. Ролан Барт. Фрагменты речи влюбленного, пер. В. Лапицкого. М., Ad Marginem, 1999, с. 297.
7. М. М. Бахтин. Проблема речевых жанров, в его кн.: Эстетика словесного творчества. М., Искусство, 1979, 271.
8. М. M. Бахтин. К методологии гуманитарных наук, там же, 373.
9. Виктор Шкловский. Искусство, как прием. В его кн.: О теории прозы. М., изд. "Федерация", 1929, с. 13.
10. В. Шкловский, цит. соч., с. 18.
11. Мишель Монтень. Опыты, кн. 3. М. - Л., Наука ("Литературные памятники"),1960, сс. 126, 127.
12. "Литературное произведение есть чистая форма, оно есть не вещь, не материал, а отношение материалов. И как всякое отношение и это - отношение нулевого измерения. Поэтому безразличен масштаб произведения, арифметическое значение его числителя и знаменателя, важно их отношение. Шутливые, трагические, мировые, комнатные произведения, противопоставления мира миру или кошки камню - равны между собой."
В. Шкловский. Розанов, из книги "Сюжет как явление стиля". Петроград, изд. "Опояз", 1921, с. 4.
13. Цит. по изд.: Э. Борохов. Энциклопедия афоризмов (Мысль в слове). М., АСТ, 1999, с. 493.
14. Мы сейчас не касаемся любви как таковой, в совокупности всех ее условий и составляющих, - это высший и труднейший предмет эротологии, которого мы не достигнем в данных заметках. Важно лишь отметить, что эротическое наслаждение, которое действительно отвечало бы полноте эротического желания, вряд ли возможно без той или иной степени любви. Приведем целиком стихотворение Пушкина периода его новобрачия (1830), где противопоставлены два типа наслаждения, по нашей терминологии, "торопливое", "сексуальное" - и "затрудненное", "эротическое".
Нет, я не дорожу мятежным наслажденьем,
Восторгом чувственным, безумством, исступленьем,
Стенаньем, криками вакханки молодой,
Когда, виясь в моих объятиях змеей,
Порывом пылких ласк и язвою лобзаний
Она торопит миг последних содроганий!
О, как милее ты, смиренница моя!
О, как мучительно тобою счастлив я,
Когда, склоняяся на долгие моленья,
Ты предаешься мне, нежна без упоенья,
Стыдливо-холодна, восторгу моему
Едва ответствуешь, не внемлешь ничему,
И оживляешься потом все боле, боле -
И делишь, наконец, мой пламень поневоле!
Заметим, что здесь говорится о плотской любви - но именно о любви, о таком наслаждении, которое отвечает предельному напряжению желания, его "мучительной" задержке и "счастливому" разрешению, - в отличие от экстатического сплетения и содрогания тел, которое может совершаться безо всякой любви.
15. Цит. по изд.: Миллер Г. Тропик Рака, Лоуренс Д. Г., Любовник леди Чаттерли, пер. И. Багрова, М. Литвиновой, Красноярск, "Гротеск", 1993, сс. 390, 391.
Кстати, нельзя не обратить внимание на перекличку лоуренсовских образов с гоголевскими, в сцене сладострастной скачки панночки и Хомы в "Вии".
Лоуренс: "...Будто звенят-звенят колокольчики, все тоньше, все нежнее - так что вынести невмоготу". Гоголь: "Но там что? Ветер или музыка: звенит, звенит, и вьется, и подступает, и вонзается в душу какою-то нестерпимою трелью... Он слышал, как голубые колокольчики, наклоняя свои головки, звенели".
И далее, вопли ведьмы, которую удалось оседлать Хоме, "едва звенели,как тонкие серебряные колокольчики, и заронялись ему в душу... ...Он чувствовал бесовски сладкое чувство, он чувствовал какое-то пронзающее, какое-то томительно-страшное наслаждение". Скакание Хомы на панночке есть эротически остраненное, метафорическое описание соития; таким образом, перекличка Лоуренса с Гоголем здесь не случайна - видимо, колокольчики, действительно, звенят. О демоническом эротизме у Гоголя см.: Михаил Эпштейн. Ирония стиля: Демоническое в образе России у Гоголя. Новое литературное обозрение, #19, 1996, сс.129-147.
16. Апулей. Метаморфозы, или Золотой осел, М., Художественная литература,1969, с. 420.
17. Такое соотношение между понятиями "тела" и "плоти" находит поддержку в феноменологическом анализе: "...Плоть, можно сказать, это состояние тела, но не тело в своей анатомической и перцептивной ограниченности; тело трансгрессивное, т.е. переходящее свой предел его утверждением, и есть то, что я бы назвал плотью". Валерий Подорога. Феноменология тела, М., Ad Marginem, 1995, с.128.
5. Сладострастие и разврат (1)
Есть два основных типа эротической безудержности, "эротомании": сладострастие и разврат.
Сладострастие - это накопление удовольствий, вбирание их в себя, питание наслаждениями. Разврат - это расточение и опустошение себя. Для развратника невыносимо носить в мошонке хоть одну каплю семени - он ищет способа ее излить. Так для мота невыносимо носить копейку в кармане - он ищет способа ее проиграть, но для этого ему нужны острые обстоятельства потери, РИТУАЛ проигрыша: не просто уронить, а швырнуть свою копейку - на зеленое сукно или в чужой карман, швырнуть так же размашисто, лихо, по гнутой траектории, как выбрасывают семя, - испытать мучительное наслаждение уходом этой последней копейки (игорный дом, позолота, красивые дамы и т.д.). Развратник живет на пределе своих сил, в изнеможении и надрыве, как изможденный тяжелой работой. Истощенность делает его прозрачным,почти "святым". Таковы герои Жора Батая - они истощенцы, они распутствуют до такой потери сил и разума, что становится ясно - они служат какому-то "неведомому богу" - до последней капли семени отдают себя взыскательному господину Д. В отличие от героев-сенсуалистов, сладострастников, накопленцев, которые из минимума телесных касаний могут извлечь максимум наслаждений, развратник всегда ищет полнейшей разрядки, выворачивает себя наизнанку. Если бы можно было действительно вывернуть себя, он совокуплялся бы кишками, легкими, печенью, сердцем, всей своей внутренней полостью и слизью. Сладострастник, напротив, исходит из идеала физиологической полноты, он скупой рыцарь наслаждений, который складывает в заветный сундук свое золото - ласки, поцелуи, дарованные ему милости, все, что удалось ему урвать от щедрот чужой плоти. Он часто склонен действовать украдкой: подсматривать, подслушивать, наблюдать за другими, складывать в себя, в память тела, все украденные ощущения.
Мишель Сюриа проводит сходное разграничение между садовским либертеном (libertin) и батаевским распутником (debauche). "Либертен прибавляет, распутник вычитает. Первый действует в рамках экономии накопления: накопления удовольствий, обладаемых предметов... Второй - в рамках экономии растраты, убыли, расточения, разорения... Либертинаж - занятие приобретательское, капиталистическое, разврат - разорительное, нигилистическое". (Michel Surya. Georges Bataille, la mort a l'oeuvre. Paris, Gallimard, 1992, pp.172, 179).
Таково различие между типами Достоевского. Федор Карамазов - сладострастник,а Николай Ставрогин - развратник, он опустошает себя в разврате и становится тонок, стеклянно-прозрачен, хрупко-духовен, метафизичен. Из письма Даше: "Я пробовал большой разврат и истощил в нем силы; но я не люблю и не хотел разврата" (Ф. М. Достоевский, ПСС, Л., Наука, 1974, т.10, с. 514). Из исповедиТихону: "Я, Николай Ставрогин, отставной офицер, в 186- году жил в Петербурге, предаваясь разврату, в котором не находил удовольствия" (т. 11, с.12).Здесь заостряется свойство разврата как эротического мотовства, в противоположность сладострастию как эротическому накоплению. Разврат ничего не приносит,даже удовольствия. Именно развратники тяготеют к самоубийству - они настолько саморастратились, что им уже нечего терять, их плоть остеклянилась и сквозит иным.
Свидригайлов, видимо, начинал как сладострастник, но потом переходит за черту разврата, откуда уже нет возврата. Его погоня за красавицей Дуней была именно последней надеждой на возврат к сладострастию - но Дунин отказ окончательно толкает его в пропасть разврата, о чем он узнает из своих последних сновидений о пятилетней девочке - жертве и совратительнице; тогда остается самоубийство. Собственно, разврат - это и есть форма медленного эротического самоубийства, тогда как сладострастие есть форма чувственного преуспеяния, изобилия, благополучия.
Интересное различие терминов предлагает Н. Бердяев: "Стихия сладострастия - огненная стихия. Но когда сладострастие переходит в разврат, огненная стихия потухает, страсть переходит в ледяной холод. Это с изумительной силой показано Достоевским. В Свидригайлове показано органическое перерождение человеческой личности, гибель личности от безудержного сладострастия, перешедшего в безудержный разврат. Свидригайлов принадлежит уже к призрачному царству небытия, в нем естъ что-то нечеловеческое" (Миросозерцание Достоевского, цит. по кн. Н. Бердяев. Эрос и личность. Философия пола и любви. М., Прометей, 1989, с. 107).
Дмитрий Карамазов движется в обратном Свидригайлову направлении: от разврата к сладострастию (что и спасает его от самоубийства). В армейском прошлом он предавался сильному разврату: "Любил разврат, любил и срам разврата". (Ф. М. Достоевский, ПСС, Л., Наука, 1976, т.14, кн. 3, 4, с.100). Уже здесь заметно различие со Ставрогиным, который, предаваясь разврату, его не любил. Когда же Дмитрий знакомится с Грушенькой, его эротическая энергия переходит целиком на ее тело и начинает его чувственно расчленять, узнавать негу каждого ее очертания, сладость каждой ложбинки. Дмитрий, как и его отец Федор Павлович, - "сладострастники" (так называется посвященная им обоим книга 3 "Братьев Карамазовых" и глава 9 в этой книге). "У Грушеньки, шельмы, есть такой один изгиб тела, он и на ножке у ней отразился, даже в пальчике-мизинчике на левой ножке отозвался. Видел и целовал, но и только - клянусь!" (там же, кн. 3, гл. 5, с.109). Здесь Дмитрий говорит как его отец, типичный сладострастник, вплоть до употребления уменьшительных, "слюнявых" словечек: "ножка", "пальчик-мизинчик".
Вообще каждая из этих двух страстей имеет свою поэтическую фигуру, излюбленный троп. У разврата это гипербола, а у сладострастия - литота. На конверте с деньгами Федор Карамазов надписывает: "Гостинчик в три тысячи рублей ангелу моему Грушеньке, если захочет придти", а внизу им же потом было приписано: "и цыпленочку" (там же, кн. 9, гл. 2, с.410). "Гостинчик Грушеньке, ангелу и цыпленочку" (суффиксы "чик", "еньк" и "ек") - это речь сладострастия, которое трясется и млеет над каждой чувственной подробностью, разглаживает складочку, водит губами по припухлостям и изгибам, впивается в каждую пору возлюбленной кожи. Разврат оперирует крупными числами - покоренных женщин, разбитых сердец, изверженных струй, освоенных масс чужой плоти. Разврат не может и не хочет сосредоточиться на подробностях, он разжигает себя переходом от меньшего к большему, от большого к огромному, ему мало одного тела, он хочет иметь "все, что шевелится", в своей перспективе он жаждет Геи, ерзающего мяса всей земли, вулканической страсти, лавоизвергающего лона, оргазма со вселенной.
Сладострастие тоже может искать больших количеств, но оно нуждается в подробностях, замираниях, приниканиях, мгновениях мления, мелкой сладостной дрожи, которая захватывает больше, чем размах "последних содроганий". Сладострастие более тактильно, разврат более эректилен. Сладострастие расчленяет, детализирует, рассматривает, приникает, нежится, трепещет, распластывается, трется, это искусство поверхности; разврат - берет и отдает, вторгается, вламывается, захватывает, покоряет, это больше смертельная схватка, чем упоительная игра.
Сладострастие накапливает в себе энергию желания, тогда как разврат разряжает ее; они соотносятся как потенциальный и кинетический виды половой энергии. Ладонь мужчины зависает над грудью женщины, желая дотронуться, погладить, сжать - и одновременно сохранить это наслаждение как возможность, т.е. оставаться на расстоянии двух-трех сантиметров, ощущая тепло и как бы воздушную форму груди, но не реализуя желания в прикосновении. Рука дрожит на этом виртуальном очертании, как бы под воздействием электрического тока. Это и есть область сладострастия, наиболее пронизанная эротическим электричеством, - в нескольких сантиметрах от желанного, когда его осязаемость, "связь" близка и одновременно не разряжает, а накапливает желание. Ладонь дрожит, как бы разрываемая желанием приблизиться и удалиться, перевести желаемое в явь и одновременно сохранить остроту неутоленного желания. Эту область наибольших энергетических колебаний и разрядов можно назвать "дистанцией соблазна", "эротической кривой", "а-эро-динамическим максимумом". "А-эро" включает понятие воздушной эротики, т.е. эротики расстояния, прозрачных воздушных слоев, пролегающих между желающим и желанным и открывающих путь желанию, а с другой стороны, удерживающих его на грани осуществления.
6. Сладострастие и разврат (2)
На первый взгляд кажется, что переход от разврата к сладострастию более свойствен движению возраста: по мере того, как убывают запасы семени и физической силы, чувственная потребность сосредотачивается и углубляется. Но возможны и обратные переходы, когда человек бросается в разврат именно потому, что чувствует убывание своих сил и хочет поскорее их растратить, т.е. не компенсировать возраст, а утрировать; стареть - и одновременно старить себя. Для сладострастия нужна особая сила воздержанности, сосредоточения, смакования каждой чувственной подробности, медленной истомы - для некоторых натур непосильна такая сдержанность, им легче взорваться, сгореть, выложиться в крутых и резких порывах.
Лирический герой позднего А. Блока - явно из породы развратников, которым важно как можно полнее истощить, опустошить себя и через это "ничто" соприкоснуться с бес-конечностью (которая тоже - "бес-"). Разврат читается в его стихах - как звонкое чувство опустошенности, когда сам себе кажешься стеклянным, когда змеиный рай оборачивается бездонной скукой:
О, нет! Я не хочу, чтоб пали мы с тобой
В объятья страшные. Чтоб долго длились муки,
Когда - ни расплести сцепившиеся руки,
Ни разомкнуть уста - нельзя во тьме ночной!
Я слепнуть не хочу от молньи грозовой,
Ни слушать скрипок вой (неистовые звуки!),
Ни испытать прибой неизреченной скуки,
Зарывшись в пепел твой горящей головой!
Как первый человек, божественным сгорая,
Хочу вернуть навек на синий берег рая
Тебя, убив всю ложь и уничтожив яд...
Но ты меня зовешь! Твой ядовитый взгляд
Иной пророчит рай! - Я уступаю, зная,
Что твой змеиный рай - бездонной скуки ад.
Февраль 1912
Признак разврата - скука, раздражение, презрение к его соучастниками обстоятельствам. Разврат читается в лирических излияниях С. Есенина, и вообще это более свойство удалых российских натур - саморастратчиков, ревнителей и любовников широты-пустоты.
Сыпь, гармоника. Скука... Скука...
Гармонист пальцы льёт волной,
Пей со мной, паршивая сука,
Пей со мной.
Излюбили тебя, измызгали -
Невтерпёж.
Что ж ты смотришь так синими брызгами?
Иль в морду хошь?
Здесь вспоминается пушкинская "Сцена из Фауста":
Так на продажную красу,
Насытясь ею торопливо,
Разврат косится боязливо...
А вот у А. Фета и Б. Пастернака читается, скорее, опыт сладострастия, они замечательно передают состояние дрожи, трепета, нагнетание чувственных подробностей; они умеют цедить влагу желания, разбивать ее на медленные капли.
Моего тот безумства желал, кто смежал
Этой розы завои, и блестки, и росы;
Моего тот безумства желал, кто свивал
Эти тяжким узлом набежавшие косы.
Злая старость хотя бы всю радость взяла,
А душа моя так же пред самым закатом
Прилетела б со стоном сюда, как пчела,
Охмелеть, упиваясь таким ароматом...
А. Фет
Как я трогал тебя! Даже губ моих медью
Трогал так, как трагедией трогают зал.
Поцелуй был как лето. Он медлил и медлил,
Лишь потом разражалась гроза.
Пил, как птицы. Тянул до потери сознанья.
Звезды долго горлом текут в пищевод,
Соловьи же заводят глаза с содроганьем,
Осушая по капле ночной небосвод.
Б. Пастернак. Здесь прошелся загадки таинственный ноготь...
Как ни странно, среди потенциальных развратников есть вполне целомудренные люди и даже девственники, к числу которых можно причислить Вл. Соловьева и А. Платонова. Их структура саморастратная и гиперболическая, и как один отдает себя неистовым эротическим грезам о Софии (небесной и земной), так другой - эросу труда и техно-социо-утопии. Они истощают себя духовным эросом, но при этом остаются экстатическими личностями, что на языке плотского эроса читается как разврат. В. Розанов же был скорее сладострастником, у него много чувственной неги, масляности, смазанности, семенистости; он пишет про свое масляное брюхо, имея в виду ручные игры с собой. Эта вязкая, густо-жидкостная стихия вообще близка сладострастию. Сладострастием отмечена проза Бабеля и Набокова, у которых преобладает чувственная отсрочка, медлительная полнота, упоение подробностями. Развратник более сух и вообще не любит сладости, его скорее влечет соленое, кислое и горькое.
Кстати, сходная разница между сладострастием и развратом прослеживается и в алкоголизме. Вен. Ерофеев - сильный пример алкогольного разврата, когда питье само по себе не доставляет удовольствия, но есть потребность "огорчать" и сжигать себя. Алкогольный сладострастник, напротив, предпочитает "горькой" всякие коньяки, ликеры, шампанское, сладкие крепкие вина.
7. Райская чувственность. Нежность
Наряду со сладострастием и развратом следует еще выделить понятие чувственности. Чувственность - это восприимчивость к телесным ощущениям, тонкокожесть, осязательная впечатлительность, радость близости с телом другого. Чувственность не обязательно бывает сладострастной или развратной - это более широкое понятие, которое включает в себя и райскую, безгрешную, безмятежную чувственность. Такова чувственность детских и родительских ласк, чувственность матери, прижимающей к себе ребенка, чувственность мужа, обнимающего свою жену, - не в момент желания, а просто потому, что он наслаждается близостью ее тела, прикосновением к ее коже, ее запахом - полностью вбирает в себя ее телесное бытие. Эротика ищет большего и большего сближения и для этого создает ряд отдалений, препятствий, остранений - соблазнов; эротика овладевает и очуждает и снова овладевает... Чувственность не ищет большего обладания, чем то, которое уже есть в близости тел - это наслаждение достигнутой близостью, в каким бы ощущениях оно ни проявлялось: зрительных, обонятельных, осязательных...
Райская чувственность - это чувственность до грехопадения, когда супруги слеплялись своими телами, но еще не знали стыда; и такова же чувственность отношений между родителями и маленькими детьми. Это чувство не половое, а долевое: ведь это тельце слеплено из моей же плоти, а не из чужой. Тут не требовательно-ищущее сладострастие, как к женщине, а полная и умиротворенная нега всего тела, обретающего целость не вовне, а в иной, лучшей части себя. Наслаждаешься чистым запахом головки, целованием крохотной, но уже округлившейся ручки, гладкой белизной кожи - и испытываешь изначально ту утоленность, которая во взрослых отношениях дается лишь после страстного неистовства. Незачем искать слияния, бороться за близость - мы изначально слиты друг с другом как одно существо. Смех, веселость, игра- чувство легкости и свободы, с каким единое существо, отце-дочь, мате-сын владеет собой, и то разделяет себя на части, то опять собирает в целое.
Ребенок - своя плоть, которой можно наслаждаться, потому что она отделилась от тебя, но которую не нужно завоевывать, потому что она не чужая тебе. И поэтому нет стремления покорить, как в отношениях с посторонней плотью, где эротическая хищность пробуждается самой ситуацией охоты, соблазном настигнуть и овладеть. С ребенком желание - не взять, а отдать, раствориться, влиться в эту новую плоть всем остатком своей непретворенной плоти, целиком стать как она; капля за каплей перетечь в это зыбкое тельце, которое плещется у плеча. В отцовской любви тело не ожесточается, не твердеет для сладострастных усилий, а напротив, размягчается и в этом обретает невинность, неспособность причинять насилие.
Что-то райское есть в этой веселой чувственности - райское не только в переносном, но, быть может, и в прямом смысле. Ведь до того, как Адам и Ева познали друг друга, как "мужчина и женщина во грехе", Ева была, в сущности, дочерью Адама, "костью от костей и плотью от плоти его". Она не чужая женщина, "добытая", "поятая" в жены, а сама "взята от мужа", вылеплена из ребра его. И не есть ли первоначально невинные, но близкие и сладостные отношения, составлявшие их эдемский союз до грехопадения, именно отношения породившей плоти к порожденной, чистые от вожделения? "И были оба наги, Адам и жена его, и не стыдились"(Бытие, 2:25). Это потом, когда греховный всеобщий раздел вошел в мир, плоти их обособились, как бы разродились и устыдились своей наготы, и тогда-то влечение двух противоположных полов вытеснило у них первоначальную близость. "И к мужу твоему влечение твое, и он будет господствовать над тобою" (Бытие, 3:16). Так из краха родственной нежности возникла половая страсть - вожделение и владычество, с ее разрушительными порывами, с ее короткой радостью, повисшей между двумя безднами. Родительская чувственность свободна от этой истомляющей смены влечения и отталкивания, от этого перепада между мучительной напряженностью и опустошительной разрядкой. Все это жестоко-страстное, живущее присвоением чужого, во многом уже преодолевается в супружестве,и еще более - в плотской близости родителей и детей.
Вот почему отвратительно кровосмешение: тут свои совокупляются как чужие. Соитие - единение с чужой плотью; когда же две плоти уже изначально едины, то половое общение между ними превращается в расторжение единства, в отчуждение родства. Плотская нежность родителей к детям не только отлична от половой страсти, но и прямо противоположна кровосмесительной, где не свое между своими и не свое между чужими, а чужое между своими.
В наше время понятие нежности совершенно потеряло кредит, оно замусолено в масскультуре - "сентиментальность", "ландыши", "слюни", "сироп", его почти неприлично употреблять, а между тем оно составляет самый центр любовных отношений, точку подвижного равновесия между "желать" и "жалеть". Нежность - это способность плавиться, размягчаться на огне желания. Желание может быть твердым, хищным, требовательным, подчиняющим свой предмет; когда же оно размягчается, становится приемлющим, то переходит в нежность. Если еще дальше двигаться к "жидкому" состоянию души и плоти, то получится жалость, слезность, полная размягченность, готовность течь и изливаться. Нежность - как раз посредине между желанием и жалостью,это такой полураствор, в котором желание еще сохраняет свой кристалл, огонь, упор, но уже оплавлено, легко принимает формы другой души и тела, вбирает в себя их глубокий оттиск. Нежность - это склонение, проникание, свивание, оплетание, оплывание, облегание, это состояние растений, перевившихся своими гибкими ветвями. А жалость уже не оставляет себе никакой отдельной формы, она вся растворяется в жалеемом, омывает его, плещется вокруг него слезным морем, благоухающим миром... Кажется, нежность - лучшее из любовных состояний, тем более, что она может питаться и силой желания, и жалеющей восприимчивостью.
Есть и совсем забытое слово "нега" - смесь нежности, страсти и
наслаждения. К сожалению, вместе с этими "архаическими" словами выпали и целые пласты чувств, во всяком случае, элитарная постмодерная культура рубежа 20-21 вв. их чуждается и почти не артикулирует. Между тем в любовной пушкинской лирике "нежность" и "нега" - едва ли не ключевые слова, которые и обозначают классическую меру, присущую Пушкину вообще, меру пластичности в сочетании кристаллической твердости и восковой мягкости.
8. Секс - эротика - любовь
В размышлениях об эросе обычно выделяется два уровня: секс - и эрос, или пол - и любовь. Например, Н. Бердяев пишет: "Мне всегда думалось, что нужно делать различие между эросом и сексом, любовью-эросом и физиологической жизнью пола". (Самопознание, гл. 2, цит. по его кн. Эрос и личность. Философия пола и любви. М., Прометей, 1989, с. 135). На самом деле,строение этой сферы не двух-, а трехступенчато. Эротика составляет особый, средний уровень межличностных отношений, который нужно отличать и от сексуальности, и от любви.
Пол - размножение вида посредством сочетающихся индивидов.
Эротика - смертность индивида и его стремление стать всем для себя.
Любовь - бессмертие индивида и его способность стать всем для другого.
По словам Ж. Батая, "эротизм ей /обезьяне/ неведом как раз постольку,поскольку ей недостает знания смерти. И, напротив, из-за того что мы люди, из-за того, что мы живем в тревожном ожидании смерти, мы и знаем ожесточенное, отчаянное, буйное насилие эротизма. /.../ ...Эротизм отличается от животной сексуальной импульсивности тем, что он в принципе, так же как и труд, есть сознательное преследование цели; эротизм есть сознательное искание сладострастия" ("Слезы Эроса", в кн. Танатография Эроса. Жорж Батай и французская мысль середины 20 века. СПб, МИФРИЛ, 1994, с. 278, 282).
Животные не знают эротики, потому что не знают о своей смертности и не пытаются вобрать как можно больше наслаждения в краткий промежуток жизни. Человек, в отличие от животных, "и жить торопится, и чувствовать спешит". Эротика - это интенсивное, многократно усиленное переживание того, что случается в сексе. Эротика исходит из ощущения своего смертного "я", которое пытается продлить наслаждение, превзойти функцию совокупления, присвоить себе то, что принадлежит роду. Соитие уже не служит инстинкту размножения, но множится само по себе, продлевает себя для себя.
Таким образом, величайшее наслаждение даруется нам нашей смертностью и актом воспроизводства себя в других, который мы превращаем в акт воспроизводства самого наслаждения. Влечение затормаживается, половой акт отдаляется и продлевается, нагота покрывается, создается множество запретов, в свою очередь порождающих соблазны. Так вырастает область эротики, в которой сексуальная разрядка отсрачивается и уступает место многоступенчатой игре наслаждения, одевания и раздевания, сближения и остранения. Сознание своей смертности усиливает эротическую напряженность: влечение становится круче, отчаяннее, тела сильнее сплетаются, глубже проникают друг в друга на границе грядущего небытия. Кажется, что цепляясь или впиваясь друг в друга, они смогут удержаться на краю этой бездны. Таков предел эротической одержимости, подстегнутой ужасом конца.
Но за сознанием своей смертности следует еще надежда на индивидуальное бессмертие, на то, что в каком-то смысле пребудешь всегда. Эта надежда не всегда переводима на язык религиозной веры, догматического умозрения. Она может сопрягаться со множеством самых разных религиозных, полурелигиозных и даже вполне агностических убеждений. Не всегда это ощущение возможного бессмертия перерастает даже в надежду - оно может быть просто способностью удивления, открытостью малым вероятностям, случайностям, почти невозможным чудесам. Так или иначе, сознание своей смертности не может не представить, хотя бы как слабую и отдаленную перспективу, "свое иное" - возможность бессмертия. Если бы мы не знали чего-то о бессмертии, хотя бы смутно, в виде догадки, мы не могли бы знать и о нашей собственной смертности: сама граница между смертью и бессмертием прочерчивается одним и тем же знанием, сочетающим эмпирику и мистику.
Переход за границу эротически-смертного совершается как любовь. Эротика живет остранением и отсрочкой полового акта, игрой сближения-отдаления, но по ту сторону этой игры иногда, очень редко, порой лишь раз в жизни, а порою никогда, возникает чувство абсолютной предназначенности друг другу, такой нерасторжимости, над которой не властна даже смерть. Если сексуальность служит средством биологического продолжения своей жизни в потомстве, а эротика - средством наслаждения в себе и для себя, вне репродуктивных целей, то любовь - это чувство бессмертия в том единственном отношении, которое соединяет двоих, делает их бессмертными друг для друга. Как эротика включает в себя сексуальность, так любовь включает в себя эротику, но не сводится к ней. Любовь - это жажда абсолютного растворения в другом и его растворения в себе - готовность и способность провести вместе вечность - или то, что из времени нам представляется вечностью. Конечно, мы понятия не имеем, что такое вечность в себе, как таковая; но поскольку мы знаем, что такое время, мы по контрасту можем знать и вечность. Больше того, если бы нам не было дано некоторое чувство вечности, мы бы не имели понятия и о том, что такое время, поскольку только соотносительность этих понятий придает им смысл.
Любовь - это такое взаимопроникновение двух существ, которое может длиться нескончаемо, захватывая те же области, где происходит эротическая игра остранения: тело, одежда, слова, книги, интересы, пристрастия, раздельное прошлое, неопределенность будущего. Но любовь не разряжается короткой судорогой, это непрестанная со-бытийность двух миров: что бы мы ни делали, между тобою и мною постоянно что-то происходит. Даже разлука, нечувствие,забвение становятся знаками этого любовного языка, как пробелы между словами. Возлюбленная - это весь мир как система знаков, указывающих на нее: система метафор, символов, аллюзий, литот и гипербол - энциклопедия поэтических образов, антология "ее" или "о ней", всеохватная "Елениана" (если ее зовут Елена), или "Наталиана", или "Ириниана"... А для женщин - "Петриада", "Алексиада", "Александриада"... Для любви все становится знаком; по выражению Барта, это пылающий костер смысла, где нет тел и вещей, есть только желание и взаимность, вопрос и ответ, тревога не- и надежда на. Любовь- это система уравнений между "ты" и "весь мир", область постепенных замещений, метафорических расширений, которая начинается с узкого "ты" и круто, как воронка, распахивается, чтобы вобрать все, что есть в мире и может быть вообще. По словам Новалиса, "что любишь, то повсюду находишь... Возлюбленная- сокращение вселенной; вселенная - продление возлюбленной..."
Абсолютное обычно противопоставляется релятивному, но в действительности возникает только на его основе. Любовь абсолютна именно как соотносительность двух индивидуальностей. Любовь - это соразмерность, сочлененность, сцепленность, сплетенность, свитость каждой ткани, мышцы, телесного сгиба, извива, косточки, жилки и волоконца. Кажется невероятным, чтобы в одном теле могло заключаться столько источников наслаждения для другого. Но ведь каждый обладает только одним, ограниченным телом, и в этой соразмерности двух тел - источник той неисчерпаемой радости, которую они могут дарить друг другу. Бесконечна сама соотносительность двух конечных существ, их созданность друг для друга.
Любовное сцепление тел - это именно их кольцевание, свивание и обвивание членов, сотворение тугой бечевы из обвивающихся мягких мускульных волокон или сцепляющихся твердых звеньев и сочленений. Женщина и мужчина так созданы, чтобы бесконечно впускать другого в себя, погружаться и окружать собой, так свиваться, как свиваются нити в ткани. Любовь - это непрерывно снующий челнок, ткущий из двух тел, из объятий, переплетений, смыканий, размыканий, сжатий, разделений, плотнейшую ткань нового, двойного существования. Как веревка несравненно крепче порознь составляющих ее нитей, так и любовь создает это несравненное чувство крепости.
Платоновский образ любовного слияния как двуединого существа, андрогина - слишком сильная метафора, чтобы быть только метафорой. В своем теле испытываешь этот метаморфоз вхождения в более сильное, упругое тело, в котором составляешь только половину, - но такую, которая то и дело теряет свои границы и забывает, где она и сколько ее, половина ли она. Там, где кожа слипается с кожей, рука сжимает руку, нога прилегает к ноге, начинают биться маленькие сердца, принадлежащие уже другому, андрогинному телу. Все, что у отдельного, однополого тела снаружи, у двуединого тела становится внутри; грудь, живот, ребра превращаются как бы во внутреннюю полость этого двуполого существа. Но главное, сердце начинает биться там, где производитель жизни припадает к источнику жизни, где они одержимы жаждой вычерпать друг друга до дна - и одновременно переполнить до краев... И в этом безумном желании вдруг впадают в совместный ритм биения, подобный учащенному биению сердца, взволнованному, выпрыгивающему из грудной клетки, но не теряющему своей ритмичности. Соединяясь и разъединяясь, два органа образуют один центральный орган двойного организма. Туда, отхлынув от сердца, устремляются потоки крови, там все разбухает и переполняется, там, действительно, образуется сердце двуполого существа - сердце, скоротечная жизнь которого всякий раз кончается инфарктом, предельным учащением ритма и бурным разрывом миокарда. Оргазм - это и есть инфаркт андрогина, его скоропостижная смерть и разъятие на два трупа, которые лишь постепенно могут очнуться к своей раздельной жизни.
Если эротика соответствует сознанию нашей индивидуальной смертности и стремлению выйти из процесса воспроизводства, замкнуть цикл жизни и наслаждения на самом себе, то любовь - это выход за пределы себя, но уже не в "дурную" бесконечность размножения, а в бессмертие меня самого, достижимое не вообще, а только в другом. Любовь - это первая, пробная форма бессмертия, когда я знаю, что останусь навсегда: не вообще, не где-то, а в этом единственном существе, и оно - во мне. Я не знаю, что станется с моей душой в загробном мире, будет ли она принята в вечность, в рай и т.д., но поскольку я - единичное существо, то другого единичного существа достаточно, чтобы вобрать меня, понести в себе, сохранить навсегда, в отпечатке взаимности и соразмерности.
Именно потому, что любовь доходит до чего-то бессмертного в любимом существе, в ней проявляется готовность к смерти - но именно вдвоем и друг для друга. В любви часто возникает желание, хотя бы мгновенное, умереть вдвоем, именно потому, что вдвоем нельзя умереть. Любовь имеет силу заигрывать со смертью, потому что не боится ей проиграть.
9. Любовь и посткоитальная печаль.
Сексуальный акт в миг своего завершения всегда напоминает о смерти: акт воспроизводства делает ненужным меня самого. Отсюда посткоитальная депрессия, печаль, которую всякое животное испытывает после соития.
На эту тему писал Н. Бердяев: "Соединение в сексуальном акте призрачно, и за это призрачное соединение всегда ждет расплата. /.../ Мимолетный призрак соединения в сексуальном акте всегда сопровождается реакцией, ходом назад, разъединением. После сексуального акта разъединенностъ еще больше, чем до него. Болезненная отчужденность так часто поражает ждавших экстаза соединения. Сексуальный акт по мистическому своему смыслу должен был бы быть вечен, соединение в нем должно было бы бездонно углубляться. Две плоти должны были слиться в плоть единую, до конца проникнуть друг в друга. Вместо этого совершается акт призрачного соединения, слишком временного и слишком поверхностного. Мимолетное соединение покупается еще большим разъединением. /.../ Соединение полов по мистическому своему смыслу должно быть проникновением каждой клетки одного существа в каждую клетку другого, слиянием целой плоти с целой плотью,целого духа с целым духом. /.../ ...В самой глубине сексуального акта, полового соединения скрыта смертельная тоска. В рождающей жизни пола есть предчувствие смерти. То, что рождает жизнь, - несет с собой и смерть. Радость полового соединения - всегда отравленная радость. Этот смертельный яд пола во все времена чувствовался как грех. В сексуальном акте всегда есть тоска загубленной надежды личности, есть предание вечности временному". (Н. А.Бердяев. Смысл творчества, цит. по его кн.: Эрос и личность. Философия пола и любви. М., Прометей, 1989, 69-71).
Здесь Бердяев философски осмысляет "посткоитальный синдром", известный всякому природному созданию. По латинской поговорке, omne animaltriste post coitum - "после совокупления всякое животное бывает печальным". Так же, в терминах посткоитальной меланхолии, и Мефистофель описывает Фаусту состояние его увенчанной страсти к Гретхен:
Ты думал: агнец мой послушный!
Как жадно я тебя желал!
Как хитро в деве простодушной
Я грезы сердца возмущал!
Любви невольной, бескорыстной
Невинно предалась она...
Что ж грудь моя теперь полна
Тоской и скукой ненавистной?..
На жертву прихоти моей
Гляжу, упившись наслажденьем,
С неодолимым отвращеньем:
Так безрасчетный дуралей,
Вотще решась на злое дело,
Зарезав нищего в лесу,
Бранит ободранное тело;
Так на продажную красу,
Насытясь ею торопливо,
Разврат косится боязливо...
Пушкин. Сцена из "Фауста"
Уже эротика пытается преодолеть эту печаль исполненного сексуального влечения, всячески оттягивая коитус, заново ослабляя и усиливая поток желания, чтобы не дать ему перелиться через край. Если животная сексуальность идет к удовлетворению прямым путем, то эротика ищет наиболее долгих и окружных путей между точкой желания и точкой удовлетворения, описывает круги, движется по спирали, на новых уровнях возвращаясь к началу, чтобы потом опять устремиться к неизбежному концу. Но эротика может только отсрочить, а не преодолеть посткоитальный синдром, который, как верно замечает Бердяев, скрывает в себе "смертельная тоску, предчувствие смерти". Собственно, эротика тем и отличается от животного секса, что знает о смерти, которая ждет в конце наслаждения, и пытается ее отдалить. Секс отдается смерти без боя, поскольку он и предназначен для размножения, т.е. умирания индивида в виде, продолжения жизни за пределом данной особи. Эротика есть поединок со смертью, напряженное усилие ее отдалить, раздвинуть царство желания, радости, наслаждения; но в этом поединке, как бы он ни был героичен, эротика сама по себе обречена на поражение. Как бы Фауст ни пылал страстью к Гретхен и ни пользовался магическими способами усилить свою потенцию, - ему остается признаться самому себе:
На жертву прихоти моей
Гляжу, упившись наслажденьем,
С неодолимым отвращеньем.
Только на третьем уровне, любви, совершается преодоление смерти - не только в том общем смысле, в каком о любви пишут Платон (в "Пире") и Вл. Соловьев (в "Смысле любви"), но и в конкретном смысле преодоления "маленькой смерти", посткоитального синдрома. Исполнение телесного акта любви не опустошает, не вызывает печали, уныния и тем более отвращения, а наполняет благодарностью за возможность воплотить уже в этой жизни сопринадлежность двух душ.
"После сексуального акта разъединенностъ еще больше, чем до него. Болезненная отчужденность так часто поражает ждавших экстаза соединения". (Бердяев).Это случается в сексе, в эротике, но не в любви. Бердяев в своих размышлениях о поле не заходит на более высокий уровень эротического, которое отдаляет эту смертную истому, и любви, которая вообще одолевает и гасит ее. Соитие в любви не приводит к печали, напротив, преисполняет нежностью и благодарностью к любимому, еще больше сближает с ним опытом разделенной близости.
Сексуальная близость в любви завершается не отчуждением, а каким-то успокоением души, которая восходит на новую ступень приятия другого, освобождаясь от телесного желания и тем более остро ощущая неизбывность другого желания и другого наслаждения. Это состояние особой нежности, очищенности, просветленности, как в той паузе, которая наступает после исполнения великой музыки, - она еще продолжает звучать в душе, и то, что она звучит в тишине, не ослабляет, а усиливает ее воздействие, поскольку из времени она как бы переходит в вечность, остается навсегда, уже не как последовательность звуков, а как музыкальная архитектура, созданное музыкой расчлененное пространство, "платонова метрика".
Моцарт говорил, что музыкальное произведение является ему сразу как целое, которое потом приходится расчленять на последовательные фазы звучания - но в конце музыка снова собирается в некий ансамбль, все части которого звучат одновременно, как части архитектурного ансамбля одновременно предстают взору. Так и любовь: приостановка времени в оргазме как бы дает сигнал к переходу всего процесса телесной близости в некий неподвижный ансамбль, архитектонику счастья и вечности. Посткоитальный синдром снимается посткоитальным блаженством - другого порядка, чем мучительное наслаждение коитуса, волнами наплывающее и уплывающее, которое приходится то взнуздывать, то сдерживать. Это состояние всепронизывающей нежности, умиления, растворения друг в друге уже без всяких усилий, без дрожи и перепадов желания. Если соитие соотносится с мучительно-сладким процессом жизни, а растрата семени и посткоитальный синдром - со смертью, то посткоитальное блаженство, которое дается только любовной близостью, есть малый образ бессмертия.
В любви граница между духовным и плотским становится нечувствительна. Чужая плоть настолько слепляется со своей, что исчезает чувство пола, половинности. Кажется, это уже не "половое", а "целовое" чувство: целое играет само с собой, условно соединяет и разделяет себя. Любящие могут обменяться рукой или ногой - и так же легко продолжать ходить, брать, давать. Нет стыда и вожделения. При этом и сексуальность, и эротика сохраняются в любви, но из них изымается смрад смертности. Животная простота наслаждения и печали, эротическое неистовство перед лицом смерти уступают место ангельской беззаботности, невесомости, как будто время никуда не течет, не требует порывов и не приносит усталости.
10. Определения любви (1)
Идеалистические:
Любовь - это бесконечное отношение двух конечных существ.
Любовь - это долгое занятие, для которого мало времени одной жизни; это готовность провести вечность вдвоем.
Любовь - это ключ от себя, переданный другому. И если этот ключ выбросят или потеряют, душа навсегда останется замкнутой.
Любовь - это вдохновение, которое постоянно пробуждается во мне одними тем же существом.
Нет ничего интереснее любви, потому что в ней мы представляем интересе какими-то своими свойствами или способностями, а сами по себе. Любовь- это такая редкая профессия: быть не дворником или космонавтом, а самим собой.
Цинические:
Любовь мытарит сердце, перегоняет и кипятит литры крови - и оставляет после себя белесую капельку между ног.
Любовь по своей фонетике состоит из гласных, а по грамматике - из междометий. Она начинается возгласом "О-о!", а заканчивается возгласом "Аааааа!!!"
Любовь - это встреча двух калек, которые не могут обойтись друг без друга. Безногий сидит на слепом и показывает ему дорогу.
Насчет любви уже все известно: гормоны, адреналин, либидо, нейрохимия и т.д.
Нынешние студенты, знающие все про эрекцию и эрогенные зоны, уже
неспособны любить. Любовь - это красивый миф, как Атлантида в географии, эфир в физике, единорог в зоологии или философский камень в алхимии.
Психологические:
Любовь - это стремление так присвоить себе волю другого человека, чтобы она оставалась совершенно свободной - и при этом желала только меня.
Любовь - это самогипноз. Сам себе ворожишь, накручиваешь, а потом никуда не можешь деться от этой ворожбы. Любовь начинается с крошечной возможности или надежды быть любимым - и перерастает в ежеминутную зависимость от своего предмета.
Любовь - это избирательная наркотическая зависимость одной личности от другой: опьянение без вина, галлюцинация без галлюциногена.
Любимое лицо невозможно запомнить - оно засвечивает фотопленку памяти.
Диалогические:
Любовь - это межличностный резонанс, когда две встречные волны взрывообразно усиливают, а не гасят друг друга.
Любовь - это сплошная значимость и понимаемость. Это смысл, идущий тебе навстречу и все покрывающий, как туман - землю. Каждая мышца тела, каждая извилина мозга играет, распускает все свои складки, зная, что любое ее движение будет замечено, оценено, принято и отвечено. Каждое слово и жест, как струна, натянутая с другого конца, чуть-чуть дрожит и озвучивает все вокруг. Любовь - это со-бытийность двух существований. В ее влажном воздухе каждое слово или жест приобретает гулкость, сочность, переливы, - чуть-чуть удлиняется, размазывается, подхваченное отзывом. Все слегка растягивается - каждый звук несет в себе отзвук, и между ними нет четкой границы. Этот блаженный туман, где все двоится, колышется, таинственно расплывается, и есть любовь.
_____________________________________________________________________________
Сравнительные:
Любовь - это неопознанный летальный объект. Вроде гранаты, замаскированной под яркую игрушку. Повернешь ключик, заведешь пружину - бах! - и тебя нет.
Любовь - это электропроводка без изоляции. На розетку с надписью "Любовь" нужно вешать предупредительный знак: Осторожно! Не прикасаться! Провода под высоким напряжением!
У любви много зоологических уподоблений. В основном, с летающими существами. "У любви, как у пташки крылья..." ("Кармен"). "...Не змеею сердце жалит, а как пчела его сосет" (Тютчев). "Любовь, как мышь летучая, снует..." (И. Жданов). Но любовь - нечто большее: это целое осиное гнездо,свитое в сердце.
Полемические:
"Любви все возрасты покорны..." (А. Пушкин). Но любовь-то покорна только одному возрасту, молодому. В этом и трагедия: ей покорны все, а она - только одному.
"Любовь есть сон, а сон - одно мгновенье..." (Ф. Тютчев). Нет, это несон, это "со-", которое удваивает, o-с-част-ливливает каждую частицу жизни: со-чувствие, со-мыслие, со-радование, со-ведение...
11. Определения любви (2)
Стадиальные:
В русском языке у слова "любовь" есть только шесть точных рифм: бровь, кровь, новь, свекровь, вновь, морковь. Случайны ли эти рифмы на "овь" - или они образуют ритмический узор самой любви, смену ее возрастов?
1. Бровь. Встреча, милый облик, чудное
мгновенье. "Взгляд один чернобровой
дикарки..."
2. Кровь. Пробуждение страсти, волнение в
крови. "...Полный чар, зажигающих кровь".
3. Новь. Сближение, радость, утро мира,
обновление души и тела.
4. Свекровь. Семья, дом, расширенный круг
родни, сложные внутрисемейные отношения.
5. Вновь. Вспышка нового, быть может
последнего чувства. "Я встретил Вас - и все
былое в отжившем сердце ожило..."
6. Морковь. Мирная добросердечная
старость. "Милый, натри мне немножко
моркови..."
Математические:
Любовь - от недостатка самолюбия. Есть люди, которые в любви к себе
пользуются счастливой взаимностью. Им больше никто не нужен. Потребность
любви обратно пропорциональна степени самолюбия.
Сила любви прямо пропорциональна квадрату ревности. Любовь увеличивается вдвое с каждым случаем ревности, потому что одновременно возрастает оценка возлюбленной (если ее любит кто-то другой) и страх ее потерять (если она может полюбить другого).
Любовь - это инстинкт размножения, разделенный на избирательность любящих индивидов, вычтенный из совокупности социальных отношений и возведенный в энную степень силой идеализирующего воображения.
(Академик Иванов)
Боевые:
Не странно ли, что у нашей индустриальной революции был сексуальный лозунг: Даешь!
Любовь - это боевой порядок души и тела. Дерзость. Азарт. Напор. Готовность к жертве. Собрать бы всех влюбленных - была бы сильнейшая армия в мире... Только с кем ей воевать?
(Генерал Петров)
Парадоксальные:
Умный от любви дуреет, а глупый умнеет.
Любовь - слабость, которую может позволить себе только очень сильный
человек.
К любви приложимо правило дорожного движения: не уверен - не обгоняй. Не обгоняй в своих чувствах партнера, если не уверен в его взаимности. Но любовь - это именно готовность разбиться вдребезги на обгоне.
Метафизические:
Любовь - это нетерпение, скорость сокращений сердечной мышцы. Это забег в спринтерском темпе на стайерскую дистанцию. Нет мочи дождаться - не то, что встречи, но даже знака, весточки, какого-то воздушного прикосновения. Сердце бежит, задыхается - одинокий бегун на дальнюю дистанцию, а мир за ним не поспевает, оно в постоянном отрыве, и всегда одиноко. Любимый никогда не догонит любящего. Любовь все опережает и рвется к финишу, на котором его никто не ждет.
Любовное тело - куст, горящий и несгорающий, глина мнущаяся и несминаемая. Любовное тело обнаруживает свойства той глины (др.-евр. "адама"), из которой был вылеплен человек (Адам). Обычно эта глина пребывает в подсохшем, обожженном состоянии, как керамический сосуд, - а на любовном огне она начинает плавиться, возвращается к упругости того первичного влажно-горячего замеса, из которого сотворена плоть.
Любовь и счастье
Любовь: мне нужен кто-то, чтобы быть самой собой.
Счастье: я нужен кому-то, кто нужен мне.
Любовь - это когда и во сне видишь того, кто спит рядом.
Счастье - это когда просыпаешься и видишь рядом того, кого видел во сне.