Игорь Шевелев

ГОД ОДИНОЧЕСТВА
Фрагменты Текста


 

Несколько слов уважаемой публике. Жанр этого текста – роман-метастаза. По идее своей он распространяется по Интернету со скоростью столько-то личных слов в единицу времени. Это - роман-слово, принадлежащий данному автору, воплощающему себя в самых разных жанрах – от любовного романа и детектива до философского эссе и афоризмов.
Начальная матрица «Года одиночества» состоит из 365 фрагментов – по числу дней в году. Каждый из фрагментов, в свою очередь, является началом нового текста. Есть «мужские» и «женские» главы в зависимости от повествующего лица. Конечно, все связано со всем, но, видимо, уже в каком-то ином, не сразу улавливаемом читателем и самим автором измерении.

Автор

15.
День начинается хорошо. В уверении, что никуда не надо идти, что заперт в доме, где никто тебя не достанет, и ты посвятишь его благородным трудам чтения и письма. А заканчивается тупой тошнотой от усталости и медным звуком в ушах и затылке. Ибо чтение, не говоря о письме, одно из самых противоестественных занятий. У всякой мерзости есть любители, но чтоб так не хватало воздуха, чтоб так начинались ощущаемые перемены в организме, которые все равно не сумеешь довести до конца – это финиш. Давай сначала. Зачем читаешь? Чтобы не жить этой жизнью. Какой жизнью? Нависающей на границах чтения. То есть, чтобы не быть? Да, чтобы не быть. И проследить опыт внутренних перестановок души. Одно из самых метафизических занятий, облюбованных к тому же тобой с детства.

*********
Читаешь и пишешь – с краешку, но в виду имеешь картину целиком. Потому что материя слова всеобща. Это и есть чудо, влекущее к чтению: перестать быть собой, став настоящим. Ну и что, что иллюзия? Я – это еще большая иллюзия, поверьте мне. Для интереса увязываешь все в некоем сюжете: как мужчин с женщинами, а их совокупления с их тенями и страхами. Но постепенно все рассеивается и остается все то же одиночество. Для одиноких людей нет сюжета, для общительных – тем более, потому что тем не надо читать. Короче, выпадают все, очертив замкнутый кругом мир и провалившись сквозь выжженное им пространство – внутрь, в никуда.

*********
Вот и проходит первое неудобство разнашиваемой в тесноте души. Входишь в нечеловеческий ритм мышления, переживая его. Организм прочувствовает категории, записывая комментарии в режиме реального времени и потому похожие то ли на дневник путешествия, то ли на историю болезни, проживаемой одновременно с этой историей. Причем, писать надо словами, понятными женщине – для нее же стараешься, для совместной жизни с Софией, девушкой прихотливой, красивой, себе на уме и знающей цену.

*********
Вечером назначила свидание у Ленкома, обещав, что принесет два билета. Опоздала на два часа, так что все проклял, вконец замерз и по отсутствию толпы у входа догадался, что она все перепутала, никакого спектакля не будет. Когда решил, что она вообще не придет, и собрался уходить, она и явилась – с извинениями, что виновата, ошиблась и вообще. Куда- то идти ему уже не хотелось. Да и некуда. Пока шли к метро, она, как обычно, рассказывала о себе. Почему- то вдруг перешла на экологию, заявила, что здесь нельзя жить, все испорчено, отравлено. Он заметил, что экология, как создание дома, есть специфически женское занятие. И на самом деле всегда была связана с женским освободительным движением. Обсудив это, как раз дошли до метро, где, как он догадывался, она позвонит к себе домой и скажет, что ее уже ждут. Так и случилось, но на прощанье она была очень нежна, целовала его, что напомнило ему их путешествие в Ленинград и близость там. Она умела сделать так, чтобы, попрощавшись, он не чувствовал себя ущербным. Взяла обещание, что свой философский дневник он будет частями пересылать ей по факсу.

*********
Соединение телесности с умственным желанием избавиться от оной связывает человека через безразличие к себе со всеми видами живых организмов. Брэма и Фабра следует читать как автобиографический роман. А все вместе сие – случай вечности, данный в мгновение отчаянья и отвращенья.

*********
Как заметил Габриэль Марсель: мое тело снимает проблему существования. Я существую, следовательно, все обречены на то же самое. Всем остается лишь ждать моей смерти, чтобы обрести свободу от принадлежности к моему миру и миру вообще. Существуя, Я ограничил всеобщую свободу не существовать. Поневоле задумаешься о попытке Лены вырваться.

*********
Параллельно умственному напряжению растет влияние случайных шумов: капающего крана в ванной, работающей у соседей вверху дрели, включенного за стеной телевизора. Жена для философствующего субъекта – просто катастрофа. Ничему не научающий переход в инобытие. Женщина расставляет свои ловушки уже тем, что думаешь о ней.

*********
В разных местах комнаты думаешь по-разному. В кресле, за письменным столом, на кухне. Вот и в туалете присобачил полочку для письменных принадлежностей. Пошли случайные мысли. Вот одна: «Смотришь на изменения в теле, на растущий живот, не сочетающийся с конечностями и внутренним образом себя. Из толстого живота можно писать роман или статью, но нельзя философствовать, ибо последнее есть страдание изменяющей тебя мыслью, письмо же – лишь инерция мыслеварительного тракта».

*********
Мужское предположение насчет женщины столь же отвратительно как ее предположение на твой счет. Он понял это из-за притязаний одной библиотекарши, решившей внести его в генеральный каталог своих совокуплений. Она подвела это под общую практику жизненного коллекционерства, когда- то и ему самому любезную. Партнеров описывала подробно, со сделанными самолично фотографиями в анфас и в профиль, с орудием в готовности и без, а также с собственной фотографией, снимаемой партнерами ее после случившегося. «Каждый, - замечала она, куря пахитоску, - даже в объектив видит по-своему. Полюбуйтесь хотя бы на этот ряд…» Такой вещный подход показался ему даже забавным. Отторжение вызвало другое, что он не смог сформулировать. Связь с ней могла бы стать даже поучительной, но он послал ее к черту и был рад.

*********
Что такое дневник? Письмо из времени, в котором участвуешь. Страшноватый парадокс связи с тем, от чего хочешь отстраниться.

*********
Вечером полный провал и депрессия, которым предшествовало обильное угощение, пустословие за столом и не очень хорошая водка. Когда шел к метро, желтые окна в домах напоминали уютные кресты распятий. Теплый зимний вечер располагал к воспоминанию уже бывших много раз ощущений. Дома в размякшую душу навалилась чернота, при которой покончить с собой – самое плевое дело. В уборной читал журнал с подробным описанием способов самоубийства. Перепил валокордина до полного отупения. Столь же тупо перебирал идеи, которые могли бы его оживить. Очевидно, что идеи носят наркотический характер, как, впрочем, и любая стоящая деятельность. В кровь выделяются возбуждающие вещества – и будь здоров. Человечество, сидящее на игле ему дарованных идей, это замкнутый круг, в котором ощущаешь только безнадежность. Возбуждают напечатанные твои статьи, голые и одетые женщины, подарки тебе и точно сформулированные мысли. После чего проваливаешься в черное никуда, которое и оказывается домом родным.

*********
Человек есть особое наркотическое состояние. Буддист отказывается от наркотика, который есть весь человек. Иной предпочтет наркотик, открывающий сознание мимо человека. Однажды он видел скарабейника, который катил по Арбату пахучий шар чьих- то испражнений, который, как известно, можно слепить только на пару с любимой женщиной.

*********
Утверждая, что экскремент есть высшее достижение человека, мы лишь приближаемся к высшей мудрости египтян. Он знал одного копроманта, который за плату ездил к желающим погадать по их утреннему стулу. Тот даже составил рукописное пособие основных форм какашек и их значений для определения будущего. Называл его «азбукой», как бы подчеркивая первичность испражнений по сравнению с речевой семантикой. Действительно, зачастую этому человеку удавалось предсказывать то, что потом и случалось. Но, как всякий пророк, он не угадал со временем собственной кончины. Кто- то стукнул на него, и он исчез в сумасшедших домах брежневской эпохи. В наши времена наверняка бы стал кремлевским гадателем, и неизвестно, что хуже. Он также утверждал, что его наука оккультна, соединяя в себе медицину, мантику, философию и даже астрологию, не говоря о мелких магических приложениях.

19.
Через его бункер проходили тени умерших. Они шли по одному, не толпой, не как люди. Поэтому и не раздражали. К тому же он оставался им невидим. А они так были ошеломлены своим состоянием, что не обращали внимания ни на что вокруг. Отвлекаясь от письма, он иногда смотрел на них, спотыкающихся, униженных как черт - те что, и даже не сочувствовал. Тени и есть тени. Как и те, что называют себя людьми. Те, с кем он обречен иметь здесь дело. Все они были с ним в разных плоскостях.
Он и впрямь не мог понять, то ли они все сумасшедшие, то ли это он такой урод, что никак не найдет себе места. Как будто едешь в вагоне метро, а все вокруг больше, чем посторонние. Тени. Просить ни о чем невозможно. Можно только кричать, иначе не поймут. Он кричать не будет, лучше вообще уйдет. Общение с тенями умерших гораздо приличнее. Иной раз он поражался, до чего они уродливые, покореженные, но тут же понимал, что и сам не лучше. Изнутри же. Из человеков не выкарабкаться.
Сверлил умом дырки в земной толще, пытаясь найти выход, но, видать, сумбурно и хаотично, ничего не получалось. Вообще, что есть ум? То, что присуще окружающим? Тогда он не намерен принимать это за образец. Людей считал хуже зверюг, ненавидел и ничего общего с ними иметь не хотел. Или же ум – то, что им как раз не присуще? Тогда готов считать себя в их глазах дураком, как всякий, кто читает книжки и думает по поводу прочитанного, а не творимого людьми безобразия. Кроме того, являешься носителем разума «белого человека», то есть разделяешь ответственность за исправление мира, так? А если так, то каким образом можно исправлять мир, который практически насквозь прогнил и не имеет ни одного здорового места?

30.
Все просто. Берем "Благовещение" Паоло Веронезе из собрания барона Тиссена. У Веронезе на заднем плане всегда какой-нибудь архитектурный пейзаж в духе Палладио. Архитекторы у нас понятно кто, масоны. Находишь "мышью" античную колонну, нажимаешь энтер, оказываешься в такой же, но уже павильона Аничкова дворца в Питере. Еще раз вошел. Нечто оказывается клопиным яичком, похожим на восточный кувшин с украшениями в виде кокард и поясков. Нажимаешь на специальную зазубринку, служащую задвижкой для крышки яйца. Крышка открывается, запрыгиваешь в яйцо как в танк, закрываешь ее над собой. Это спускаемый аппарат. Сейчас модно говорить, что в мире должна быть иерархия, нельзя одно смешивать с другим, но для этого нужны специальные программы для непродвинутых. Уже не "чайники", но еще "туда- сюда". А на самом деле все связано со всем. Яичко, в которое ты залез, часть общей мозаики. Перебравшись по внутреннему ходу, обнаружил, что это вытесненный чернью с позолотой лист на окладе Евангелия екатерининского времени в Оружейной палате Кремля. Это тебя не касается. Нажав на хрустальную шишечку, вышел из яйца вон, оказавшись в хрущевской малогабаритке в Черемушках. Жена спрашивает, где его черти носили, принес ли хлеб. Ориентируешься по лексике, по внешнему виду, по интерьеру. Многое может сказать хрусталь в горке, старые собрания сочинений в шкафу. В свою очередь спрашиваешь, готов ли ужин. Дочь, которую долго зовут, к столу выходит, но говорит, что после семи есть ничего не будет. "Ты не с этого поправляешься, - кричит жена, - а потому, что много мучного потребляешь, всухомятку и одни сладости. Для кого я готовлю? " На кухне обстановка примитивная, а стол не отсюда и инкрустация дорогая. Все понятно. Увеличив до предела, обнаруживаешь, что это закладки. "Что же говорить обо мне, бастарде? " - весело говорит Пьер, постепенно и мучительно краснея. Кажется, этих лобковых вшей он подцепил у дам", гуляя вместе с Анатолем Курагиным. Делать нечего, спускаемся в его светлые панталоны. Выбор, как всегда невелик: то семейный ад, то непрезентабельность насекомых. Поди, бес нас кружит, не видно ни черта. Ага, это мы загружаемся на атомарном уровне, тут епархия Демокрита, о нем чуть позже. И вообще тут древнегреческий - геологическая платформа цивилизации.

45.
По направлению и силе ветра он определял удаленность от Леты, определявшей климат всей огромной равнины. Что касается формы снежинок, то еще Кеплер вывел формулу, долгое время считавшуюся универсальной. Здесь, однако, попадались экземпляры самобытные, необыкновенные. Один такой выловил, не поверите, обыкновенным сачком, стоя на балконе, посадил в раствор и зарисовал под школьным микроскопом. Публикация в Британских физических анналах, которую он ждал в июне, должна была наделать шум. Он ведь и раньше писал принцу Чарльзу по поводу того, что он назвал "русским снегом" и приглашал приехать, если не верит, убедиться самому. Озоновой дыры в настоящее время не наблюдается, ветер северо-восточный устойчивый, радиоактивный фон в пределах нормы. По выходным ездил со счетчиком по городу и окрестностям. На юго-востоке, как раз по дороге на Капотню наткнулся неподалеку от гаражей и новостроек на огороженную проволокой зону повышенной радиации. Лыжники проволоку оборвали и дули напрямки. Летом здесь земляника, небось, с малину. Громоздкий, румяный, сильный, он шел вместе со всеми на лыжах, иногда вступая в разговоры с теми, кто попадался навстречу. Так узнал, что после войну тут работали пленные немцы, сильно мерли, и даже ближайшее кладбище, на котором их хоронили, так и называлось "немецким". Сейчас на нем уже не хоронят, места нет, разве что к родственникам или по блату. Во время дружественных визитов туда заезжает немецкий канцлер. Он любил работать в ощущении тайны. А поскольку в России все тайна, включая нелюбопытный народ, лучшей страны для работы не предвиделось. У него была здесь подруга, которая никак не могла уразуметь, почему баночки в холодильнике надо ставить на свои места, а для бритья использовать на кисточке вчерашнюю пену. Да для того, чтобы больше времени и средств оставалось для дела. Нет, не понимала. Так же, как он не понимал, зачем жить в промежутках обычной цивилизации. Надевать меха для поездки в метро. Говорить о работе, приходя в гости. Наслаждаясь жизнью, думать о ее смысле. Всё невпротык.
Звание капитана предполагает письменные отчеты, отсылаемые с дипломатической почтой. Отчеты предполагают множественность методик описания здешней жизни. Он и разнообразил их. Так местные дамы, особенно в провинции, искренни донельзя, включая профессионалок. Любовная смазка хорошего качества, обильна, никаких специальных гелей - вот вам и прелесть отдаленности от цивилизации. Он даже подумывал о том, чтобы отыграть у русских гомосексуальную карту, так ловко разыгранную ими в кембриджской пятерке, но источники уверяют, что все они по-прежнему на службе у КГБ, центр просил не рисковать. Пытался найти еще подходы, но практически все глохнет. Причина: логику в России заменил мат. Более - менее развитые дискурсы снимаются эмоциональной вспышкой, при которой четырьмя словами и их производными заменяется, по сути, большой академический словарь. Тут кончается цивилизация и начинается Россия, у границ которой напрасно будет томиться то НАТО, то Наполеон. Пока есть мат, Россия неисправима

50.
Еще отец Павел Флоренский заметил, сидя в концлагере на Соловках, что организму гораздо естественней и проще передвигаться на четвереньках, чем нынешним способом. Вот, кстати, плюс социалистического перевоспитания. Очень легко обзываться ничтожеством и тараканом, врываться на кухню ночью, зажигая свет и поливая все вокруг себя дихлофосом. Труднее вникнуть в психологию маленького существа, попавшего, как кур в ощип, в самый эпицентр чуждого мира. Кругом по отличным автобанам, построенным еще при Гитлере, двигаются жучки - авто. Периодически попадаются геометрические выверенные поселения, фермы для производства себе подобных. Поэты воспевают кладку яиц, сравнивая розовое кишение клопиных яичек за обоями с розовоперстой Эос. И, правда, очень похоже, как бы ни называли это "джинсой", в смысле, купленной рекламой. Да возьмите Фабра, сравнивающего наши яички по совершенству с птичьими. Неужели он тоже был куплен нынешними СМИ? Прямохождение, извините за реализм, нужно одной лишь интеллигенции, которая спит до двенадцати, читает книжки, из коих черпает мысли для собственных книжек, и сношается с любовницами. Всё. Эти яйцеголовые эстеты и исходят соплями над двуногими прелестями. Все куплено, извращено, сфальсифицировано до самых глубин истории. Но протрите глаза и обратитесь к совершенству природы. Чувствующий центр мыслящего существа обретается на карачках. Вспомните Гиппократа: "Жизнь коротка, искусство долго. Подходящий случай подворачивается редко. Опыт обманчив, суждение трудно". Кажется, все ясно. Не надо отсрачивать немедленную вечность долговременными страданиями. Всего и только. Живем интенсивностью мгновенных отчаяний. Наших подруг размазывают по полу. Мягкий живот раздавлен с желтой жижей, череп раскалывается с характерным звуком. Ничего нового. Обыденное насилие - хороший повод к цивилизованной жизни вопреки всему. Как гласит учебник по зоологии, самые свирепые по природе своей виды те, что эволюционируют в общества милосердия. Не будите в добром зверя. Так он философствовал, бегая в прямом смысле этого слова по стенкам, пока она готовила обед, заучивая наизусть его тексты на случай внезапного обыска и ареста. "Я к смерти готов", - сказал он ей вчера утром.

51.
Психиатр поставил диагноз: ослабленное чувство "я". Лучшей награды ей не надо было. Дело не в Боге, из-за которого она якобы должна чувствовать свое ничтожество. Просто все, кого любила, включая сюда Пушкина, Шекспира, Исайю, Сережу, Наполеона, остальных, существовали здесь и сейчас, просвечивая среди живущих и наполняя ее торжеством соприсутствия. От нее зависело узнать их, удержав пониманием. Может быть, даже не быть самой, чтобы они были. Раствориться в этом полном собрании человечества. Психиатр, которого маме порекомендовала старинная подруга, был явно не Карл - Густав Юнг. Положив в стол конверт с оговоренным гонораром, он слушал ее внимательно, время от времени записывая что- то в свой кондуит. Не привыкшая к внимательности, она и распелась, птичка. Кивал. Гиперрезонерство. Сверхценность. Мания величия на фоне сезонного обострения вегетативной дистонии. Поколемся витаминами, выйдем замуж, родим ребенка, все как рукой снимет. Славно, что ни говори, жить, господа, в лучшем из возможных миров. Фамилия его, как специально, была Пронькин. О маминой подруге она лучше думала. Что- то спросила его несложное о переносе защитного механизма. Он не ответил, продолжая благожелательно кивать и подбадривать. Извольте, сударыня, судить по этому гумусному болвану о местонахождении водоносного слоя. Заморочить его было несложно. Когда он предложил ей раздеться, она быстро сняла кофточку, а поскольку была без лифчика, с удовольствием наблюдала постепенное покраснение кожных покровов объекта. "Дальше снимать? " - спросила скромница скромницей, даром что знала столько ученых слов. - "Нет, благодарю вас". - Ну а если руки теплые, то почему бы, дурашка, и не помять свежие грудки? Повернулась, нечаянно тронув, чтобы ему удобнее было решиться. И еще раз. Главное, привнести в диагноз ералаш. И в толк, дурачина, не возьмет, что могут разыгрывать. "Оденьтесь". Наверное, прав. В конце концов, гонорар останется с ним, детишкам на молочишко. Оделась, но кофточку на груди не застегнула, пусть напоследок посмущается. Проще изучать их по книжкам и архетипичным конструкциям, чем в полевых условиях. Не дослушав его бреда, пошла к выходу. "Мамашу позовите, пожалуйста". Та вошла в кабинет, а она, не дожидаясь ее, поехала в бабушкину квартиру, где жила последний год. Старалась думать о хорошем, повторяя, что там, где ваши сокровища, там и сердце. Ни в каком другом месте. Вечер можно провести на всяких выставках, концертах, прочем, а день надо сидеть, не разгибая лба, чтобы удержать в себе эту тоненькую нить смысла, которую так легко разорвать раз и навсегда.

132.
Занимались философией. Заниматься ею можно только двум любящим людям. Сократ открыл философию в гимнасиях с голыми юношами. А они создали собственное гнездышко, с надушенными коврами, полками потребных занятиям книг под рукой, с включенной электрической машинкой, на которой он набивал приходящие в голову фантазии. Они постарались полностью отключиться от печальной русской действительности: ни радио, ни телевизора, ни газет, ни телефона. Когда начнется война, они услышат. Война не самое страшное в жизни. Страшнее вечное ее ожидание и связанная с ожиданием мутация психики. Разве что иногда выходили в Олимпийский за книгами или ночью перед сном пройтись вокруг дома. Общая жизнь слишком бесцельна и непродуманна, чтобы не заменить ее безумием философии, - записывал он. Половая патология Крафт-Эбинга обдумывалась в десятый, наверное, раз. Ведь с тех пор ничего не изменилось, кроме нормы ladies don`t move, которую они как раз пробовали в качестве сурового извращения. Некоторые его персонажи казались им близкими людьми, как, например, студент из девятого наблюдения. То, что жизнь может закончиться раньше наступления смерти, было уже общим местом. Та, первая жизнь, в которой мечтали о Париже, о душевно близких людях, с которыми читали бы Бродского, о тишине монастырского снега, о путешествиях и затворничестве, о старомосковских улочках и пустых консерваторских залах, где, кажется, музыканты играют для тебя одного. Вся та жизнь умерла, ее не существовало, ты умер вместе с ней. Новую еще предстояло придумать, а, скорее, просто прожить. Кругом "пустыня Тартари", любимый фильм, они вдвоем живут в своем форте, изредка подходя к окну: не появились ли всадники, несущие тьму? Мифологические книги позволяли разобраться в душах всадников. Что- то вроде терапии - религиозного служения, почитания и попечения, ухода, выращивания и охраны, прислуживания. Чем больше читаешь, тем в больший приходишь кураж прочитать дальнейшее, понять, усладиться, продвинуться, чтобы увидеть впереди несравненно большее число разветвляющихся соображений. День уже не представлялся таким, каким был виден с утра, с просыпания, когда не знаешь, с какого края к нему подступиться, с какого бока кусать. Подробности занятий составляли распухающие тома вроде судебного дела или истории болезни. Они давали им название терапевм, ознакомиться с ними можно было в многостраничных приложениях к занятиям. Они договорились, что трогать друг друга им запрещено, кроме случаев спонтанного взаимного расположения. Зато безвозбранно можно было обсуждать собственные и своего партнера желания. Он отмечал отменность ее полных красивых грудей, и то, что занятия явно идут им на пользу. И пусть она без трусиков, говорила она, что из того. Разве это повод для того, чтобы глупить, изливаясь в обыкновенном человеческом. Вместо мутной материальной взвеси они стремились уловить непреходящий эйдолон друг друга. Зачем? Чтобы и его попытаться отставить в сторону в любовном совокуплении.

253.
1. Душевно раздетого человека узнать легко. Он говорит парадоксами, чтобы отвлечь внимание от самого себя.
2. Человек - это лишь комментарий происходящего с ним.
3. Господи, да не будешь Ты ни за, ни против нас. (Бар-Кохба).
4. Россия - то дно, дальше которого русскому человеку падать некуда. Потому ему и нехорошо за границей.
5. Мыслей ни о чем не бывает. (Парменид).
6. Пишущий человек лишен права обычного разговора. Он изъят из текущего человечества в вечное пользование.
7. Всякое сознание принципиально враждебно другому. (Гегель).
8. Infernet.
9. Быть порядочным достаточно просто: не общаться с теми, кто тебя таковым не считает.
10. Дон Жуан и презумпция невинности - две вещи несовместные.
11. Утром в клозете
Долго разглядываешь иероглиф,
Выпавший из кишки.
12. Как Марсель - прустнул под сенью девушек в цвету.
13. Растрансплантался.
14. И жизнью пользовался со вкусом, и умер во сне.
15. Пошел путем клизмы.
16. Пушкин где-то намекал, что лучшая свобода - это свобода от любимых мыслей.
17. Одни хотят попасть в струю, другие, чтобы струя не попала на них.
18. Еще от Аристотеля известно, что самое ужасное есть всего лишь извращение прекраснейшего.
19. Киностранец.
20. Страшно впасть читающему в руки Бога Живаго.
21. Если Бог действительно играет в кости, то, зная результат, он заранее проигрывает себе, но без цели.
22. Амур к импосиблю.
23. Совесть дается человеку один раз. (Солженицын).
24. Приходится подавлять свое "яго".
25. Наше познание сводится к игре, в которой ищущий вдруг прячется сам. (по Набокову).
26. Эмфизема эвфемизмов.
27. Притчеобразная жена.
28. Можно жить на два профиля - внешний и внутренний, но анфас-то все равно только один.
29. На его пиджак упала скупая мужская сопля.
30. С детства привык пить молоко, получаемое за собственную вредность.
31. Абсурдетки.
32. Научившийся умирать разучается рабствовать. (Монтень).

269.
Это в юности он хотел быть европейцем. Сдержанным, четким в решениях, в поступках. Твердо идущим к поставленной цели. К одноклассникам относился терпимо. Когда отцу, работавшему в Женеве, дали квартиру, и он перешел в эту школу, его в первый же день избили, повредив нос. В кабинете директора, допрашивающего, кто это сделал, он сказал, что даже не понимает, о чем речь. Это касается его одного. Как если бы по неосторожности упал с лестницы. Виноват он один. Главарь даже извинился перед ним. Парень был не без артистизма. Сын адвоката, станет потом знаменитым детским практологом, и он привезет к нему дочь, у которой были врожденные сложности. До этого не общались лет десять и после никогда. Это к слову о многообразии мира. Почему-то именно на наших просторах он так тесен, что обязательно во что-нибудь влезешь. Короче, в классе его если и не уважали, то хотя бы отстали раз и навсегда. Это была одна из первых его проб. Что отличает европейца как такового? Форма. Легко прочитываемая внутренняя форма человека, дополненная формальными отношениями с окружающими. То, что здесь ненавидимо больше всего. Для него образцом был отец, неплохой инженер и математик, всю жизнь проработавший за границей на разведку. С отцом можно было говорить. Насчет собственной комнаты и письменного стола. Насчет книг и учителей английского. Сам став отцом взрослой дочери, он понял, какое счастье, что в молодости смог понять своего отца и опереться на него как на образец. Ты всегда должен помнить, что ты - человек, то есть тот, кто соблюдает некие условности в окружающем тебя нечеловеческом мире. Он запомнил отцовские эти слова в один из его нечастых приездов на родину. Потом-то оказалось, что у отца возникла там другая семья, и даже не в самой Швейцарии, а буквально на границе с ней, но уже в Италии, что можно было считать дополнительной страховкой опытного конспиратора, каким он, конечно же, был. Потом он понял, что отец все делал правильно. Даже в семейной этой ситуации тот учил его отстраняться от личных привязанностей, оценивая жизнь логически, как часть более общих процессов. Каким образом он мог бы жить там один, оставаясь нормальным мужчиной, заряженным на действие и успех? Это же не кино про шпионов. Отец все продумал, и даже неожиданный отзыв в Москву, висевший над всеми его коллегами как дамоклов меч, не стал бы катастрофой. Он вернулся бы в Россию, получил новое назначение в центральной конторе ГРУ за их домом, а дальше привел бы в действие сложную комбинацию с готовыми визами и паспортами на чужое имя. Короче, к новой семье он бы прорвался обязательно, хотя и сына любил и к жене относился хорошо. Но обошлось, не отозвали, и с наступлением свободы он тихо осел, где был, читая лекции в ближайших университетах, и даже его пристроил читать в Женеве курс по менталитету интеллигенции. Трудно поверить, он ходил к отцу в Италию на обед. Мимо пограничного шлагбаума, не предъявляя документов, по тропинке через поле. Говорили как два наполовину чужих и тем более интересных друг для друга умных человека.

310.
Дядя ее был кандидатом в мастера по шахматам. Как-то, приехав в гости, он с ней сыграл по просьбе папы. Довольно быстро выиграл, указал ей на ошибки и предложил походить в какую-нибудь секцию. Поскольку жили на Беговой, то сам отвел в шахматную секцию Стадиона Юных пионеров, где у него был знакомый тренер. Ей было десять лет. Довольно быстро она поняла, как обыгрывать мальчиков, смущая их своим длинным и тягучим разглядыванием. Темнело зимой рано. В большой, рыжей от столов и электричества комнате, детям показывали дебюты и основные комбинации. Тренер называл ходы, а старшие мальчики двигали фигуры по демонстрационным доскам. Ей нравилось, что все время шутили. Были свои словечки вроде "сливать воду" и "предел мечты желанной". Так же смешно разбирали партии турнира, в котором она делила пока третье-четвертое место. Тренер укорял ею мальчишек: "девочка, а старается…" Потом играли с командой Ленинграда и выиграли. Она сделала две ничьи. По воскресеньям был тур. Третье место давало второй разряд. Время шло медленно, турнир длился больше двух месяцев. Ей бы хотелось быстрее, но она вникала в этот ритм, когда ни выиграть сразу, ни проиграть все на свете невозможно. Только думать и терпеть. Пока у соперника шли часы, смотрели с балкона, как в зале внизу тренируются гимнастки. Она решила перейти туда, а пока слушала, как мальчики говорят, у кого кривые ноги, а у кого нет. В секции были еще две девочки, но они играли хуже, и она с ними не общалась. Иногда тренер подходил к ее столу и делал замечания. "Развивай фигуры, - говорил, отвлекая ее от партии, - фланг не развит совершенно. Играй конкретно, не приблизительно, сколько вас учить можно". Она любила подстраивать ловушки, что почему-то не одобрялось. При анализе тренер ругал ее соперников, которые все развили правильно, а в конце концов пропустили глупейший удар и "слили воду". В решающей партии она упустила вернейшую победу. Выиграла качество, пешку и пожалела покрасневшего от натуги мальчика Нарышкина, застрявшего в середине турнирной таблицы. Следующие ее ходы логике не поддавались. Тренер сказал, что если уж такой материал она не может реализовать, то чего вообще от нее ждать? Она обиделась, и уже на следующую неделю делала в зале вольные упражнения. "И раз, два, три… - считал ее новый тренер. - Спинку прогибай, спинку… хорошо". Она знала, что на нее сверху смотрят ее бывшие товарищи, но сама туда больше никогда смотреть не будет. Тренер говорил кому-то, что девочка спортивная, сразу видно, можно позаниматься. Сверху Нарышкин говорил кому-то, что эта в красном играла с ними в шахматы. Тренер говорил про концентрацию внимания. Это главное. Прежде чем задавить другого, надо додавить себя. А уж искать хитроумную комбинацию, чтобы поймать на нее противника, это фирменное ее блюдо. Ты всегда видишь на ход дальше, чем он, потому что он видит тебя, а ты себя не видишь и не хочешь видеть. Потом ты меняешь противника и даже вид спорта, это неважно. Принцип ловушки один и тот же: отдаешь неважное, забирая все. И в какой-то момент начинаешь игру не на материал, а на короля.

315.
Иногда смотришь на чужого человека, представляешь его рядом с собой и даже в постели, и тебе хочется вырвать. Даже желудок не выдерживает. Они чисто физиологически, наверное, подходили друг другу. Это ее удивляло, поскольку она не думала, что такое бывает. Недаром прожили уже столько. Десять лет. Она приходила с работы, и он, словно ребенок, начинал ходить ей по пятам. Пока умоется, переоденется, он на кухне все нагреет, сядет напротив нее и начнет: "Ну? Рассказывай". А когда она его так начинает дергать уставшего, то он сердится. Но на самом деле она любила ему рассказывать, с кем виделась, что нового услышала, что с ней приключилось. Тайн от него не было просто до ужаса. Так не бывает у других. Иногда казалось даже, что если, не дай Бог, с кем-нибудь бы переспала, то и это рассказала бы ему, прося утешить, потому что большего ужаса ей даже представить было сложно. Она привыкла во всем опираться на него. И сына он воспитывал поразительно. Например, вместо того, чтобы отправить гулять на улицу, брал его за руку и, начиная бродить по дому, рассказывал ему сущие чудеса. Как она любила в этот момент, спрятавшись где-то в стороне, чтобы они ее не видели, слушать его. То они летели на ковре-самолете над древним Египтом. Наклоняясь, глядя вниз, различали буквально всякую мелочь. Особенно того мальчика, глазами которого видели Эдипа, дравшегося на дороге с каким-то наглым стариком, не уступившим ему дорогу и обозвавшим его придурком. В этом рассказе еще летал Сфинкс, и даже одно время они летели на параллельных курсах, и тот загадывал им загадки, обещая сбить в случае неудачи ракетой "воздух-воздух". Или гуляли по Старому Крыму. Или по Нескучному саду, где им вдруг являлся граф Орлов, живший неподалеку, и приглашал в свой дворец, поглядеть разные диковины. Одно время она даже боялась, что он разовьет в сыне нездоровую мечтательность, что тот не сможет нормально ладить с ровесниками. Он и так иногда плакал по ночам и был неспокоен. Но, в общем, помалкивала. Ничего подобного этим "комнатным вояжам" она представить не могла. Только жалела, что у нее в детстве такого не было. Она поражалась, сколько он знал растений, насекомых, животных. Она даже думала, что он выдумывает половину. И бабочки, и грибы, и кунштюки. И по картинам они бродили, то есть влезали в пространство, и он водил мальчика, знакомя с персонажами. И в "Войне и мире" однажды чуть не заблудились, и сын за ужином с восторгом рассказывал о пережитом. Если бы еще рассказать, какой ужас стоял за окном в этой жуткой Капотне, где они жили. Может, так и надо, думала она - не видеть. То, что они видели, бродя в воображении по квартире, встретилось им потом в музее зоологии. Но они подолгу бродили и по Парижу. И в древнем Риме бывали. И, крошечные, как тараканы, прятались в бразильских джунглях, в сельве. Беседовали, как взрослые, в платоновской Академии. Впрочем, и там ценили умных и красивых мальчиков, говорил муж, несмотря на нездоровое место на окраине Афин и лай бродячих собак. Она только не могла понять, за что ей такое счастье.

330.
Не то, чтобы ему нравилась их новая работа. Ему нравилось, что ей она нравится. Они теперь всюду могли ходить вдвоем. Их приглашали в надежде, что они опишут событие в своей рубрике "живая Москва", которую, судя по опросам, читали. Да и как не читать, если он легко, смешно и просто как в приятельском письме рассказывал, кто был и что сказал, а она находила неожиданные ракурсы для съемки. Ну да, не было машины, чтобы поспевать сразу на два, а то и на три, на четыре мероприятия, шедших друг за другом. На четыре дня в Историческую библиотеку, где был обзор новой книжной серии, он ее не взял, посчитал, что будет скучать, и, как всегда, ошибся. Да, в зале было всего два десятка человек, умные и познавательные речи о донесениях Фаддея Булгарина Третьему отделению о настроениях среди литераторов. Но Ира-то, все это издававшая, была сестрой знаменитого банкира, и тут могла выйти замечательная увязочка. А так теперь только на словах, не на фотографии. Дальше он плелся в Малый Радищевский на встречу "Друзей Алексея Ремизова", где был минут двадцать, все поняв сразу и почти без слов - читателям светской хроники довольно будет объяснить, кто такой есть этот Ремизов. Дальше он уже и так опаздывал на встречу с ней у посольства Латвии. Она опоздала еще больше, но все равно пришли слишком рано: чуть ли не час говорили о весеннем джазовом фестивале в Риге. Поздоровались с милой Ритой, атташе по культуре, но знакомых не было никого, кроме мелькнувшего и исчезнувшего Артемия Троицкого. Потом, как всегда, хорошо кормили. Появилась Светка Беляева-Конеген, познакомила с Бари Алибасовым, рассказала в подробностях как он ошибся, разбив у ней в прямом эфире три кирпича на голове. Отсняли их хорошо. К Светке подошла Алла Йошпе с объяснениями в любви (Стахан Рахимов маячил неподалеку с бокалом виски), Светка светски улыбалась, но он очень долго потом объяснял, кто такая Алла Йошпе, а она так и не поняла, сказала, что телевизора не смотрит. Оттуда поехали на Гоголевский в шахматный клуб, где первая жена Михаила Таля презентовала свою книжку о любви к гению. Жена, жившая давно в Голландии, выглядела замечательно. Рошаль, сидевший за столом с ними рядом, рассказывал анекдоты про Таля и женщин, знаменитые шахматисты были очевидно голодны и ели и пили с интересом. Тут же на Гоголях поспели на апофеоз выставки Дуды, редкой сволочи, пьяни и провокатора, но, как ни крути, давнего дружка и светской известности. Там была полная чернуха: и вдребадан пьяный Толя с новой девкой с телевидения, и Коля Филипповский с детьми, и вдруг заявился Лимонов с мальчиками - все сразу бросились его фотографировать. Так что перейти через бульвар и выпить чаю с Наташкой, которую не видели лет сто, сил уже не было. Только заглянули к Вале в Фонд культуры, а оттуда сразу в метро. Ему нравилось это ощущение бодрости, предшествующее статье. Газета диктует немедленную цель, которая несет тебя. А они еще надумали делать статью в виде письма друг другу, в котором делились впечатлениями от увиденного. Поразительно, насколько они были разные.

331.
Загробной жизни он не хотел. Начнут тянуть вверх, словно на гору, а высоты он не любил. Вообще похоже на страшный сон, на кошмар. Вдруг откидываешься затылком назад и со страшной силой несешься по трубе навстречу свету. Его уже заранее тошнило. Свету он предпочитал покой. Чтобы не трогали. Как идет, так пусть и идет. Он сам разберется. Он не любил ни опрокидывания назад спиной, ни сверхсветовой скорости, тут и разорванное его сердце разорвется. Ему было пятьдесят два, а он все еще чувствовал себя, как маленький, сжавшись. И не желал ни малейшего насилия над собой. Даже посмертного. Тем более - посмертного, если и при жизни не ходил ни в парикмахерские, ни в рестораны, ни к девкам за деньги, ни зубы лечить - потому что боялся не боли, а нравственного вмешательства в свой организм наглого обслуживающего нашего персонала. Для бывшего советского человека даже Бог чрезмерно начальник. Не надо, оставьте нас. Нам кажется, что мы сами разберемся. Лучше умереть тихо и навсегда, чем опять быть насильственно и вчуже спасенным. Он даже людей не любил только за то, что они не чувствовали неприличия быть чушкой в чужих руках. Только Пушкин, кажется, что-то и говорил по этому поводу, резкое, точное, непримиримое. Став умершим, влачиться чужой волей по внутреннему пейзажу? Бр-р-р, это не по нему. Между прочим, пятьдесят два и не так много. Недавно прочитал и удивился, что Луцилию, к которому обращал свои нравственные письма Сенека, было аж шестьдесят два и ничего, не стеснялся учиться. Не 26, а 62. Так и он: не стеснялся до сих пор быть. О загробье, как всякий интеллигентный человек, читал много. Вначале интересно было: тени, свет, существа в виде размытых полос, дантовские мытарства, топология. Потом понял, что здесь та же унизительная мулька, что и вокруг. Достаточно представить, что у тебя обнаружен рак, и что будет через месяц. Как и в жизни, чтобы увидеть одно, надо смотреть на другое. На замысел Творца нельзя глядеть впритык, слишком уж нравственно тот вибрирует. С красивой женщиной приятно поговорить о смерти. Так сказал ей, шутя, неожиданно найдя горячий отклик. Оказалось, что с детства боится смерти. Хочет доказательств вечной жизни, иначе, чувствует, этот страх не пройдет. Даже, призналась, не любит, когда ей трогают голый живот, словно там вся эта неясная муть желаний и страхов и прячется. Отсюда некоторые сложности с любовниками. Она была слишком красива, женственна, чтобы последнее принимать всерьез, но он знал, что такое бывает. Неясная доля кокетства тоже взволновала его. Он спросил, если трогать ее голый живот нельзя, то можно ли хотя бы на него смотреть. Сколько угодно, милостиво улыбнулась в ответ. Раскрывать все свои теории он не спешил, чтобы не показаться вконец сумасшедшим. Впрочем, почему бы и нет? Какое у них может быть будущее? При удобном случае он расскажет о своей позиции одинокого бойца против мироздания, пусть посмеется. Ведь и сам встречаешь сумасшедших. Для начала сказал, что борьба против того света помогает войти в разум, но не более того. Кажется, она не поняла, что он имеет в виду. Он не настаивал.