Ян Пробштейн

ДЖЕЙМС РАЙТ: ИДЕЯ ДОБРА

---

 

Джеймс Райт считается одним из самых тонких и психологически глубоких американских поэтов. Он – провидец, обладающий удивительным состраданием к человеку".
Родившийся в провинциальной семье, принадлежавшей к так называемому среднему классу, защитивший докторскую диссертацию на тему "Комическое воображение молодого Диккенса". Поэт Джеймс Дики писал, что Райт "выделяется из всех современных поэтов самобытным видением... Более того, даже среди поэтов-провидцев он уникален, ибо передает не неземные или небесные видения, а человеческие. Удостоенный престижных литературных премий, в том числе, Пулитцеровской в 1971 году, Райт так и не стал частью американского интеллектуального истеблишмента. В своем творчестве, особенно в первых поэтических сборниках, Джеймс Райт часто обращается к образу изгоя, белой вороны, скитальца. В этом отношении весьма характерно стихотворение "Святой Иуда", которое дало название одной из первых книг поэта. Это стихотворение построено как монолог Иуды после самоубийства, – предположительно, обращение Иуды к Богу-отцу:

Я шел, чтобы покончить с жизнью счеты,
И вдруг увидел, как толпа громил
Беднягу истязала, - и все даты,
На выручку спеша ему, забыл:
Кто я такой и кем я прежде был,
Как славно пели поутру солдаты,
Как толпам копья их указывали путь,
Как смог я деньги взять и улизнуть.

Его увидел я, лишенный неба:
Избит, раздет, во прахе он лежал –
К нему, веревку бросив на ходу,
Я бросился, припомнив и вкус хлеба,
И поцелуй, что плоть мою пожрал, –
Лишен надежд, я обнял пустоту.
(Здесь и далее перевод Яна Пробштейна)

Образ Иуды в этом стихотворении парадоксален: он предстает здесь едва ли не добрым самаритянином, который бросился на помощь избитому и униженному, чье имя он позабыл (не случайно и слово "святой" в названии стихотворения). Беспощадный к себе, поэт готов если не простить, то понять другого. Способность к состраданию – одна из самых характерных черт Райта – и поэта, и человека. Так в стихотворении “Говори” из “Соберемся ль у реки”, одного из самых трагичных сборников поэта, повествуется о поисках возлюбленной Дженни, сгубившей свою красоту в борделе, выбросившей новорожденного младенца (их общего ребенка!) в мусорный бак на автобусной станции, а впоследствии покончившей жизнь самоубийством (о чем говорится в стихотворении “K музе”, о котором ниже). Поэт не осуждает, а сострадает, как бы говоря: "Кто из вас без греха, пусть первый бросит в нее камень". Подобно Иову, он в богоборческом порыве обращается к Богу, прося, однако, не за себя, а за малых сих, раздавленных, уничтоженных жизнью:

Униженного, Тебя я любил
И дома красоту Твоего.
Снизойди. Явись. Отчего
Скрываешь, Боже, свой лик?

Исследовавший собственное «я», Джеймс Райт выдвинул идею "глубинного образа", выявляя с его помощью глубочайшие, наиболее скрытные человеческие побуждения, беспощадно обнажая собственные переживания и состояния, будь то алкоголизм, отчаяние, тяга к самоубийству. В стихотворении “Надпись на стене вытрезвителя” поэт сам поражается собственному прозрению:

Никогда моя жизнь не была
Столь драгоценна, как ныне.
Я глазел изумленно на эти строки свои,
Застигнутые врасплох, ощупанные до наготы.

Если б они замерцали таинственно-смутно
На стене вытрезвителя,
Процарапанные грубым ногтем
На заплесневевшей могильной корке стены,

Зауряднейший убийца, прочтя их,
Закудахтал бы в порыве древнего состраданья.
Люди вправе благодарить Бога за одиночество.
Стены в истерике от их мутных надписей.

Словно эхолотом, поэт исследовал глубины собственного подсознания. Даже известный модернистский принцип "обновления" ("make it new"), выдвинутый Паундом, Райт интерпретировал по-своему, подразумевая не столько форму, сколько обновление и метаморфозу человеческого «я».
В статье "Кризис в творчестве Джеймса Райта" (“Холлинз критик”, 1985) поэт Майкл Грейвз, ученик Райта, упоминает известную формулировку Кьеркегора "Отчаяние – это смертельная болезнь" из книги датского философа “Болезнь к смерти”. Интерпретируя Кьеркегора, Грейвз говорит о том, что во время душевного кризиса, когда человек отвергает собственное «я», но не в силах измениться, его душу разрывают стремление к невозможной перемене и стремление к смерти. Способность преодолевать
отчаяние – характерная особенность творчества Джеймса Райта, считает Грейвз, и как пример приводит строки из стихотворения "К Музе" из сборника “Соберемся ль у
реки”:
...O, Дженни,
Я пожелал бы Господу, чтобы я
Был творцом этого мира,
Места гибельного и презренного. Я не вынес,
Не могу вынести этого.
Я не виню тебя, когда ты спишь,
Уткнув лицо в непостижный шелк весны,
Муза черных песков,
Там, в одиночестве.

Я тебя не виню, знаю,
Где ты лежишь.
Я все понимаю, однако взгляни
На меня – как мне прожить без тебя?
Приди ко мне, любовь моя,
Выйди из этой реки, или я
Сойду к тебе.
Прозрение на грани богоборчества и богохульства переходит в заклинание. Трансформируя миф об Орфее и Эвридике, поэт обращается к своей Музе - возлюбленной, покончившей жизнь самоубийством. Однако в отличие от Орфея, для современного поэта важнее жизни – быть вместе с возлюбленной. Примечательно и то, что, как тонко заметил Грейвз, для верующего христианина, каковым являлся Райт, вера в загробную жизнь после самоубийства – явление исключительное.
Эта тема продолжается в "Идее добра", которое следует за стихотворением "К Музе" в “Избранном”. Начинается оно с высокой ноты отчаяния и одиночества, воспоминания об Иуде, для которого поэт находит эпитет "бедный", а заканчивается вновь обращением к Дженни:

Кроме тебя никто не способен
Понять это стихотворение,
Но мне на них наплевать.
Моя драгоценная тайна,
Как им понять тебя иль меня?
Терпенье.

Тихое слово "терпенье" преодолевает и смерть, и тягу к самоубийству. Оно звучит громче заклинаний. Дошедший до предела отчаяния, посвятив всю книгу реке забвения, погибшим и падшим друзьям (“Соберемся ль у реки” открывается "рождественской открыткой", адресованной другу сбросившемуся с моста и завершается стихами, посвященными любимой, также покончившей жизнь самоубийством), поэт сумел возвыситься над своей болью. Цитируя Дилана Томаса: "Борьба – первая награда", Майкл Грейвз упоминает Ортегу-и-Гассета, еще одного любимого философа Джеймса Райта, развивавшего идею "потерпевших кораблекрушение". Об этом Райт писал в "Бунте Масс" (“Избранная проза”):
"Ибо жизнь с самого начала – хаос, в котором человек теряется. Он подозревает это, но страшится, сталкиваясь лицом к лицу с ужасной реальностью, и старается прикрыть ее покрывалом фантазии, где все так ясно...
Человек с ясной головой... понимает, что все в ней (жизни) проблематично, и чувствует себя потерянным. И тот, кто эту простую истину – что жить – значит чувствовать себя потерянным, – принимает, уже начинает находить себя.
... Инстинктивно, как потерпевший кораблекрушение, он начинает искать, за что бы уцепиться, и этот трагичный беспокойный взгляд – абсолютно искренний, поскольку в нем выражена его надежда на спасение, – заставит его внести порядок в хаос жизни. И это – единственная безыскусная идея, идея кораблекрушения. Все остальное – риторика, поза, фарс".
Другая сторона сострадания – всеотзывность. С юных лет Райт обращается к мировой культуре, в поисках ответов на "проклятые вопросы". Живший в американской провинции, где обыватель порой не знает даже географии и убежден, что Москва находится в Азии, поэт изучает языки, читает труды европейских философов и писателей. Прекрасно знавший немецкий и испанский, Джеймс Райт читает в оригинале и переводит Гете, стихи и прозу Германа Гессе, Теодора Шторма, стихи поэтов-экспрессионистов, в особенности, полюбившегося ему Георга Тракля; с испанского – Хуана Рамона Хименеса, Хорхе Гильена, Сесара Вальехо, Пабло Неруду, Педро Салинаса и других. Более тридцати стихотворных переводов поэт включил в книгу своих "Избранных стихотворений", выдержавшую четыре издания. Райт получил стипендию Фулбрайта и провел 1952-53 гг. в Австрии; был удостоен стипендий Гугенхайма и Академии Американских поэтов, а в 1966 г. стал профессором английской литературы в нью-йоркском колледже имени Томаса Хантера, где и преподавал до своей смерти в 1980 г.
Творчество спасло поэта от алкоголизма, самоубийства, забвения. Но даже в самые просветленные мгновенья единения с природой, которую он великолепно знал и тонко чувствовал, даже в самую просветленную пору примирения с миром, пришедшую в поздние годы, он не отделял себя от тех, кто не сумел спастись после кораблекрушенья:

А если я вернусь в свою
Единственную страну
С белой розою на плече,
Что в том тебе? Сие –
Лишь могила в цвету.
(«Жизнь»)
Американские критики справедливо называют его "психологическим поэтом". Однако никакие определения не способны исчерпывающе охарактеризовать самобытного поэта, особенно такого, как Джеймс Райт, – быть может, одного из самых трагичных современных американских поэтов.

Джеймс Райт (1927 – 1980)

Из книги “Святой Иуда”

Моя лишь смерть мне снилась

Мне снилось, что я умер, как всем людям,
И я страшился сна не потому,
Что будет больно телу моему
Под нежной кожурой, но что мы будем
Разлучены. И ты одна. Был труден
Мой сон, когда один я день за днем
Лежал, и ветви золотым огнем

Горели надо мной. На женах платья
Свободно, как на вешалках, болтались.
Мужья старели. Обрывали листья.
О времени рассеянно справлялись,
Чтоб тут же позабыть. В траве метались
Под беспощадным солнцем зайцев стайки
У края поля, и встревоженные сойки

Стремились поле пересечь нагое.
И словно тени, исчезали прочь
Старик, ребенок, зайцы чередою.
И ты прошла по полю предо мною.
Я пробудился. На дворе стояла ночь.
И нет могил. Текло тепло печали
Ко мне от плеч твоих, любовь моя.

Из снов моих покойники вставали.
Моя лишь смерть мне снилась – не твоя.

Святой Иуда

Я шел, чтобы покончить с жизнью счеты,
И вдруг увидел, как толпа громил
Беднягу истязала, – и все даты,
На выручку спеша ему, забыл:
Кто я такой и кем я прежде был,
Как славно пели поутру солдаты,
Как толп их копья направляли путь,
Как смог я деньги взять и улизнуть.

Его увидел я, лишенный неба:
Избит, раздет, во прахе он лежал, –
К нему, веревку бросив на ходу,
Я бросился, припомнив и вкус хлеба,
И поцелуй, что плоть мою пожрал, –
Лишен надежд, я обнял пустоту.

Из книги “Соберемся ль у реки”

Надпись на стене вытрезвителя

Никогда моя жизнь не была
Столь драгоценна, как ныне.
Я глазел изумленно на эти строки свои,
Застигнутые врасплох, ощупанные до наготы.

Если 6 они замерцали таинственно-смутно
На стене вытрезвителя,
Процарапанные грубым ногтем
На заплесневевшей могильной корке стены,

Зауряднейший убийца, прочтя их,
Закудахтал бы в порыве древнего состраданья.
Люди вправе благодарить Бога за одиночество.
Стены в истерике от их мутных надписей.

Однако последний наркоман исчез быстрее,
Чем имя его, что стекло
Кровоточащей струйкой по новой,
Слепой, как ногти его, стене.

Я хотел бы выйти отсюда
И в море, утешась, в дреме войти.
Я хотел бы переписать несколько слов из Исайи,
Кабира, Ансари, Уитмена или кого угодно.

Однако я свои написал, и отныне
Мне суждено их вечно читать,
Даже когда изломаются крылья мои,
Подобно старым клыкам, как теперь.

Из всех моих жизней одна
Непостижней других для меня – в глубине
Ненаписанной книги, в мечте
безмятежности замкнута,
Которую я сейчас нечаянно выболтал.

Я слышал таинственный плач,
И быстрый ноготь сломался.
Пусть мертвые молятся о своих мертвецах –
Что мне до их состраданья?

Говори

Говорить прямо и ясно –
Все, что я делать умею.
Искал я тебя напрасно,
По всей стране колесил,
Не зная, куда повернуть
И как закончится путь.
Ослеп от миганья, застыл
Под светофором без сил.
Вернулся, отброшен вспять,
Увидев при свете дня,
Что в битве не победил
И в гонке не выиграл я.
В вытрезвителе Литон опять,
В Льюистоне, штат Мэн,
Эрни Доти вновь на беду
Горит в пьяном аду.

И Дженни, любовь моя, Дженни
Будь проклята рифма тут,
В каком-то старом борделе
Сгубила свою красоту.
На автостанции бросив
Младенца в мусорный бак,
Сквозь Джексонтаун танцуя,
Прошла и сгинула так.

Мне это место известно,
Тому пару скукоженных лет,
Подобрал меня в этом месте
Один очень добрый мент.

Веришь, Боже, иль нет.
Не спрашивай, кто он был.
Говорю голосом ясным
О поражении явном.

Я шел с одинокими вместе,
Не такими, как все, другими.
Все они сгинули в смерти,
Я умираю с ними.

Униженного, Тебя я любил
И дома красоту Твоего.
Снизойди. Явись. Отчего
Скрываешь, Боже, свой лик?

Поздний ноябрь в полях

Сегодня бреду одиноко по обнаженной земле,
Где зима утвердила свои права.
Две белки возле столба ограды
Помогают друг другу
Волочить ветку к норе, которая, видимо,
Где-то за этими ясенями. Как всем живым,
Им нужно выжить и уберечь
Желуди от мороза. Хрупкие лапки
Шуршат в низине меж кукурузных стеблей.
Немо глядит луна.
Сурова земля.
Давно пора подшить подошвы.
Не о чем просить Бога,
Лишь об этих словах –
Я бы хотел, чтобы
Они проросли травой.

Жизнь

Убитый, я был вознесен,
Пошел я к убийцам
В той черной
Яме реки.

А если вернусь в свою
Единственную страну
С белой розою на плече,
Что в том тебе? Сие –
Лишь могила в цвету.

Это – зияние тьмы,
Ад, начало зимы,
Призрачный город этрусков,
Уже безымянных навек.

Это – древнее одиночество,
Это оно,
И это –
В последний раз.

Памяти Леопарди

Я пропустил времена, когда
Поэты были прекрасны, как
Могут быть лишь богачи.
Холодные запястья луны касались плеча моего.
До самого этого дня,
Сейчас и всегда несу
Осколок белого города, острие бриллианта
На сгорбленной левой ключице.
Нынче ночью тащу
Мешок со скарбом хромых молитв и забвений
В верной правой руке. Река Огайо
Дважды обогнула меня: Огайо –
ликующий черный Исайя
Мельниц и дымящегося мозга костей,
Возлюбленный затопленных островков
Выше Стьюбенвилла, слепой отец
Сгорбленного серого крыла моего, –
И я ныне хромаю, зная,
Что луна размашисто шагает за мной по пятам
И размахивает ятаганом божества,
Сразившего того горбуна, когда он,
страдая, увидел,
Как нагая, она уводила последнюю овечку
из стада его
Через хребет азиатских отрогов.

На день рождения Марша

Как отец сыну и друг другу, яви нам с радостью,
Господь, милосердие Твое

Я ждал тебя все дни,
Каким ты мог явиться,
Когда в лугах твои
Мне свиристели птицы.
Я без тебя не мог,
Я был одинок, одинок.

Как распознать я мог,
Ни в море не слыхав,
Ни средь земных дорог,
Ирландский соловей,
Твой голос, что нежней
И зеленее трав?

Был голос твой живей,
Загадочней, чем лик
Вороны, средь могил
Смеющейся во тьме,
Столь одинок я был –
Ничто чем было мне?

Все “нет” в небытии
Пребудут, ожидая,
Когда взлетит из трав
На древо певчих стая,
Из смерти вновь восстав, –
Да будут петь они,
Да будут петь все дни
Те, что так долго были
Мертвы. Моя любовь,
Я изнемог от боли
И от желанья вновь
Тебе, певец, внимать.

Вы ожили опять –
Не в грезах наконец
Ответили любви,
Вас, певчих, уж не пять,
Ирландский мой певец, –
Зови, зови, зови!

К музе

Все в порядке. Они всего лишь
Проникают внутрь, отделяя
Одно ребро от другого. Я не лгу
Тебе. Такой боли
Я никогда не знал. Они всего лишь
Прожигают путь проводком,
Раздвоенным, как язычок
Испуганного ужа,
Которого мы поймали в Кловерфильде,
Я и ты, Дженни,
Давным-давно.
Я бы солгал тебе,
Если б смог.
Но единственный способ
Вытащить тебя из этой тряской дыры
На юге Поухатанской впадины, это –
Сказать тебе то, что ты знаешь и так.
Ты приходишь в ночи, паришь одиноко
Рядом со мною на берегу.
Я возвращаю тебя в этот мир.

У этих трех женщин-врачей
Из Уиллинга по ночам кабинеты
Всегда открыты. Даже не нужно звонить –
Они всегда на месте. Им нужно
всего лишь
Проникнуть ножом чуть пониже
твоей груди,
Потом подвешивают эту хитрую штуку,
А ты все терпишь.

Неудобно немного, конечно. Но все-таки
Ты можешь ходить на цыпочках, если
Не бередить иглу смехом, она,
Видишь ли, может пронзить твое сердце.
Лезвие висит в твоих легких, а трубка
Отводит жидкость из них.
Им пришлось проткнуть тебя
Только раз. О, Дженни,
Я пожелал бы Господу, чтобы я
Был творцом этого мира,
Места гибельного и презренного. Я не вынес,
Не могу вынести этого.
Я не виню тебя за то, что ты спишь,
Уткнув лицо в непостижный шелк весны,
Муза черных песков,
Там, в одиночестве.

Я тебя не виню, знаю,
Где ты лежишь.
Я все понимаю, однако взгляни
На меня – как мне прожить без тебя?
Приди ко мне, любовь моя,
Выйди из этой реки, или я
Сойду к тебе.

Из книги “Новые стихотворения”

Идея добра

Я до костей одинок
На черной скале.
Однако вновь выбираю
Свою дорогу, свой собственный путь.
Одинок, пока
Черная скала не разверзнется, как могила,
И сомкнется, и я умру.
Ниже меня на двести футов
Только что пара оленей промчалась,
Я хотел бы, чтобы сова парила
Беззвучно над моею могилой,
Но в этот ужасный миг
Я хочу бросить кости ступней моих
На холод камня.
Думаю, как мой бедный Иуда бредет одиноко,
Один да один, пока не раскроется рана его
И рассыпятся чресла.
Дженни, я подарил тебе
Ту несчастную книгу, о которой
Только мы с тобой знаем,
Так дай же и ты мне
Немного жизни взамен.
Хотя бы пришли мне опять
Перо филина, и клянусь,
Я никому его не отдам. Как бы я смог?
Кроме тебя никто не способен
Понять это стихотворение,
Но мне на них наплевать.
Моя драгоценная тайна,
Как им понять тебя иль меня?
Терпенье.

Эхо обещания жизни Георга Тракля

Тихий голос
Посреди полыхающих гаубиц в цвету.
Их огонь –
Сама пустота.

Какое отношенье имеют
Эти стрекочущие пулеметы
К одиночеству?

Стволы беззвучны.
Лишь тихий голос
Из тела оленя говорит
С телом женщины.
В безмолвной заводи плавает тело мое,
И я творю тишину.

Они оба внимают мне.
Внемли мне,
Отец звука моего,
Бедный мой сын.

Стихотворение Гарни Брэкстона

– Гарни, я бы хотел быть чайкой.

"Угу, и я тоже.
Когда захочешь согреться,
Всего-то и нужно,
Что опериться
И улететь на юг.

Я там однажды был."

Перевод с английского Яна Пробштейна