Пауль Целан
Из сборника «Роза никому»
***
В них была земля, и они
рыли .
Они рыли, и рыли, и так
проходил их день и их ночь. И они не хвалили бога,
он, слыхали они, так хотел,
он, слыхали они, это знал.
Они рыли и слыхом не слышали;
не мудрели, и песен не знали,
не слагали наречия.
Рыли.
И спустилось затишье, и явился сквозняк,
и моря все явились тоже.
Я рою, ты роешь, и роет червяк,
и спетое скажет: роют.
О, кто, о некто, никто, ты – куда же,
если некуда было податься?
О, ты роешь, я рою, к тебе я, и наше
кольцо пробудится на пальцах.
***
Слово о погружении-в-глубину,
мы прочли его.
Года, слова с тех пор.
Это всё ещё мы.
Знаешь, конца нет пространству,
знаешь, летать нет нужды,
знаешь – то, что вписал я в твой глаз,
нас в глубину погрузит.
***
К вину и к потерянности,
с нежностью к ним склоняясь к обоим:
я гнал верхом через снег, слышишь,
я бога гнал вдаль – вблизь, он пел,
последней
была эта езда через
человеко-плетни.
Они сгибались, когда
слышали нас над собой, и
писали, и
перевирали наше ржание
на одно из
своих ображённых наречий.
Цюрих, у аиста
Для Нелли Закс
Речь шла о чересчур, о
недостаточном. О Тебе
и Пере-Тебе, о
замутнении Светом, о
твоём Боге.
Об
этом.
В день одного вознесения,
напротив стоял собор, он приходил
с толикой золота по воде.
О твоём Боге шла речь, я судил
против него, я
давал сердцу, которое у меня было,
надеяться:
на
его высочайшее, перехрипшее, его
препиральное слово –
Твой глаз смотрел на меня, мимо меня,
твой рот
присуждал твоему глазу, я слышал:
Мы
ведь не знаем, знаешь ли,
мы
ведь не знаем,
чему
быть.
Триедин вчетвером
Курчавая мята, мята-курчава,
слева у дома, у дома, справа.
Час твой, этот час, с твоим
разговором к губам моим.
К моим губам и их молчанью,
к слов молчащих отрицанью.
К дали, к близи, ко стесненьям,
к близящимся разрушеньям.
К одному мне, к нам троим,
спутанным узлом одним.
Курчавая мята, мята-курчава,
слева у дома, у дома, справа.
***
Сколько звёзд, нам
поднесённых. Я был,
когда взглянул на тебя – когда? -,
снаружи, в
других мирах.
О, эти пути, галактичные,
о, этот час, который
ночь вместила нам
в груз наших имён. Просто,
я знаю, не так ли,
мы жили, и слепо
шёл один вздох между
там и не-здесь и изредка,
кометоподобно нёсся глаз
прямо в потухшее, время
стояло в великолепии сосцов,
а на нём уже росло кверху
и книзу и долой отрастало то,
что есть или было или будет -,
я знаю,
я знаю и ты знаешь, мы знали,
мы не знали, мы
были там и не там,
и изредка, когда
лишь ничто стояло меж нас, нам случалось
друг друга найти.
***
Твой
конец перехода сегодняшней ночью.
Я догнал тебя словом, и вот она, ты,
всё – в самом деле и ожидание
всамделия.
Фасоль карабкается перед
нашим окном: только представь,
кто возрастает здесь с нами и
кто на неё глядит.
Бог, допускаем мы, это
часть и вторая, разбросанная:
в смерти
всех скошенных
он срастётся с собою.
Туда
взгляд уводит нас,
а с этою
половиной
в обиходе мы свыклись.
***
У обеих рук, там,
где у меня росли звёзды, всем
небесам далеки, близки
всем небесам:
Какая
там явь! Как
раскрывается мир перед нами, сквозь
и через нас!
Ты там,
где твой глаз, ты там,
сверху, там,
снизу, я
найду выход.
О, эта блуждающая опустошённая
гостеприимная середина. Отделившись,
я выпаду на долю тебе, ты
на мою долю выпадешь, друг другу
выпав из рук, мы видим
насквозь:
Одно
и то же
нас
потеряло, одно
и то же
нас
позабыло, одно
и то же
нас --
Двенадцать лет
Правдой
осталась, правдой
стала строка: ...твой
дом в Париже – в
место заклания твоих рук.
Трижды – передохнув,
трижды – просияв.
.........................
Немо становится, глухо становится
позади глаз.
Я вижу, как цветёт яд.
Во всяком слове и образе.
Уйди. Подойди.
Любовь сотрёт своё имя: она
припишет себя тебе.
***
Со всеми мыслями я вышел
из мира вон: там была ты,
ты, моя тихая, ты, открытая, и –
ты в своё лоно нас приняла.
Кто
скажет, что у нас всё отмерло,
если лопнул наш глаз?
Всё проснулось и всё поднялось.
Приплыло огромное солнце, светло
стояли душа и душа напротив него, прозрачно,
настоятельно они промолчали ему
в его путь.
Легко
отворился твой пах, тихо
поднялось дохновенье в эфир,
и то, что сгустилось, неужто не было,
неужто не было это – образ от нас,
неужто не было
это тем же, что есть имя?
Шлюз
И над всею твоею
тоской: нет
неба второго .
.......................
Тому рту,
где жило тысячеслово,
потерял –
я ему потерял своё слово,
то одно, что осталось со мною:
сестра.
Тому
многобожию
я потерял то слово, то одно, что искало меня:
Kaddisch .
Сквозь
шлюз просочиться я должен,
а слово – назад в тот солёный поток –
чтобы выбраться и перебраться:
Jiskor .
***
Немой запах осени.
Звездоастра, без надлома, брела
между бездной и родиной сквозь
твою память.
Чужая потерянность
пребывала как образ, и ты
почти что
жил.
Лед, Эдем
Потеряна эта земля,
луна в тростнике прорастает,
и нас с собой леденя,
пылая вокруг взирает.
Взирает, имея очи
как две прозрачных Земли.
О ночь, о ночи, в щёлочи.
Глазное дитя, гляди.
Взирает, взирает, мы видим,
ты видишь, я вижу тебя.
И лёд восстанет и выйдет,
ещё не замкнёт час себя.
Псалом
Кто нас вылепит снова из земли и из глины – никто,
отпоёт наш прах.
Никто.
Хвала тебе наша, никто.
Для тебя мы
станем цвести.
Прямо напротив
тебя.
Ничто
были, есть мы и будем,
и будем цвести:
ничему, ни-
кому роза.
С
пестиком души светлей,
и пустынною тычинкой,
с венчиком багровым
от пурпурного слова, слово мы пели
над, о над
тёрном.
Тюбинген, январь
Ослеплённые у-
говорами глаза.
Их – "загадка
есть внутрь изо-
шедшее" -, их
память о
плавучих Гельдерлиновых башнях, чайками
окружённых.
Визиты утопших плотников
к этим
ныряльным словам:
Родись,
родись человек,
родись в мир человек, сегодня, со
светом в патриаршей
бороде: получилось б,
говори он об этом
времени,
получилось
б лишь бормотание и бормотанье,
беспрестан-, беспрестан-
ноно.
("Палакш. Палакш.")
Химия
Молчанье, как варёное золото, в
обугленных
пальцах.
Серый, большой,
как любая потеря, близкий
образ сестры:
Все имена, все вместе
сгоревшие
имена. Сколько
золы для благословения. Сколько
найденной земли
над
лёгкими, этими лёгкими
кольцами
душ.
Большие. Серые. Без
примесей.
Ты, тогда.
Ты с побледнелой,
раскушенной завязью.
Ты в потоке вина.
(Не так ли – и нас
уволили эти часы?
Пусть,
хорошо, что мимо умерло слово твоё.)
Молчанье, как варёное золото, в
обугленных, обугленных
руках.
Пальцы, тоньше дыма. Как венцы, венцы воздуха
на -----
Большие. Серые. Без
переправы.
Цар-
ские.
На манер зеков и уголовников пропел это для Paris empres Pontoise Пауль Целан из Черновцов под Садагорой
Только иногда, в тёмное время,
Генрих Гейне, "Едому"
Тогда, когда ещё были виселицы,
тогда, не правда ли, был
ещё верх.
Где осталась моя борода, ветер, где
пятно для евреев , где
моя борода, ты треплешь её?
Крив был мой путь, которым я шёл,
крив он был, да,
потому, да,
что был он прямым.
Хайда.
Крив, вот каков станет мой нос.
Нос.
И вошли мы в Фриауль.
И вот они мы, и вот.
Потому, что зацвёл миндаль.
Миндаль, мандель.
Мандельсон, манжельник.
А ещё можжевельник.
Жевельник.
Хайда.
Льник.
Envoi
Но,
но не льнёт он, миндальник. Он,
он тоже
встал против
чумы .
Дерево в огоньках
Слово,
которому с радостью я тебя потерял:
слово
никогда.
Им была,
и порой это знала и ты,
им была
та свобода.
Мы плыли.
А ты знаешь о том, что я пел?
Я пел с деревом в огоньках, со штурвалом.
Мы плыли.
А ты знаешь, что ты плыла?
Ты открыто меня перегоняла,
предлегала мне, меня
перегнала
мою пере-
летящую душу.
Я плыл за обоих. Не плыл.
Дерево в огоньках плыло.
Плыло? Ведь вокруг
стояла вода. Это был бесконечный пруд.
Бесконечный и чёрный, свисал он,
свисал он вниз с мира.
А ты знаешь о том, что я пел?
Этот –
о этот дрейф.
Никогда. С мира. Я не пел. Открыто
предлежала ты мне пере-
правляющейся душе.
Эрратически
Вечера зарылись к тебе
под глаз. Подо-
бранные губой слоги – красивый,
беззвучный шар –
помогают ползучей звезде
лезть к себе в середину. Камень,
близкий однажды к вискам, раскрывается здесь:
ты бывала у каждого
взорванного
солнца, душа,
в эфире.
***
Кое-что схожее
с формой руки, что-то тёмное,
взошло вместе с травой:
Быстро – отчаяния-горшки!
Быстро – дал
глины час, быстро –
добылась слеза -:
и ещё раз, с синеватой метёлкой,
обступило нас это
Сегодня.
... Шорох колодца
Как молитва, как хула, как
молитва острые лезвия
моего
молчания.
Слова мои, вместе со
мною калечимые, мои
прямые.
И ты:
ты, ты, ты,
подневно живей- и живо-
драное Позже
тех роз.
Сколько, о сколько
мира. Сколько
путей.
Клюка ты, ключица крыла. Мы ---
Мы споём ту детскую песенку, ту,
слышишь, ту,
с шелом, с веком, с человеком, ту с
живой изгородью и с
парой глаз, наготове лежавшей как
слеза-и-
слеза.
***
Это уже не
та
на время опущенная
с тобою в твой час
тяжесть. Эта
другая.
Это груз, отстраняющий пустоту,
что ушла бы
с тобой.
У него, как и у тебя, нет имени. Может быть,
вы одно и то же. Может быть, так
назовёшь и меня ты
когда-то .
Корень, матрица
Как говорят с камнем, как
ты,
мне из бездны, из
той родины мне в
сёстры данный, вы-
швырнутая в меня, ты,
ты мне преждевременно,
ты мне в ночной пустоте,
ты мне в пере-ночи по-
встречавшаяся, ты
пере-ты - :
Тогда, когда меня не было,
тогда, когда ты
мерила поле, одна:
Кто,
кто был это, этот
род, этот убитый, этот
чёрный, торчащий в небо:
ствол и мошна -?
(Корень.
Корень Авраама. Корень Исайи. Корень
никого – о
наш.)
Да,
как говорят с камнем, как
ты
суёшься моими руками
туда и в ничто, вот
как, то что есть:
и эта
плодородная почва зияет,
это
свисшее
и есть одна из дико-
цветущих корон.
***
Чернозём , черна
земля ты, почасная
мать
безнадёжность:
из руки и из
раны в ней
тебе прирождённый закрыл
твои чаши.
***
Тому, кто встал перед дверью, однажды
вечером:
ему
я открыл своё слово - : я
видел, как он поплёлся в зобошеего
полу-
мерка, в
рождённого в сапоге холопа войны
брата, в
с кровным
бого-
удом, в
воркующего человечка.
Рабби, проскрежетал я, рабби
Лёв :
Этому
обрежь слово,
этому
впиши живое
ничто в существо,
этому
раздвинь два
калеченых пальца в
несущий добро сказ.
Этому.
. . . . . . . . . . . .
И захлопни дверь ночи, рабби.
. . . . . . . . . . . .
И распахни дверь рассвета, ра- ---
Мандорла
В миндалине – что ждёт в миндалине?
Ничто.
Ничто ждёт в миндалине.
И ждёт там, и ждёт.
В Ничто – кто ждёт там? Царь.
Там царь ждёт, царь.
И ждёт там, и ждёт.
Прядь у еврея не поседеет.
И твой глаз – куда ждёт твой глаз?
Твой глаз у миндалины ждёт.
Твой глаз, он ждёт у Ничто.
Ждёт у царя.
И ждёт так, и ждёт.
Прядь людей не поседеет.
Пустая миндалина по-царски синевеет.
***
Прильнув щекой к никому –
к тебе, жизнь.
К тебе, обретённая обрубком
руки.
Вы, пальцы.
Далеко и в пути
на перекрёстках, нечасто,
отдых на
освобождённых фалангах,
на
пылевой подушке Когда-то.
Одеревеневший сердечный запас:
едва тлеющий
света, любви холоп.
Малое пламя половинчатой
лжи пока ещё в той
или этой
поре ночлега,
касайтесь её.
Наверху звон ключей,
в древе
дыханья над вами:
последнее
слово, на вас поглядевшее,
будет отныне собой и с собой.
....................................................
Прильнув щекою к тебе, об-
рубком руки обретённая
жизнь.
***
Двудомный, ты вечен, ты не-
обживаем. Потому
мы строим и строим. И потому
продолжает стоять
это жалкое ложе постельное – под
ливнем оно стоит.
Иди, любимая.
То, что мы ляжем здесь,
станет перегородкой -: Ему
достанет себя самого, вдвойне.
Оставь его, он
достанет до целого из половины
и сноважды половины. Мы,
мы в постели из ливня, он
придёт и насухо нас переложит.
.................................................
Он не придёт и насухо нас не переложит.
Сибирски
Заклинание луков – ты
не повторял их за всеми, они,
так ты думаешь, только твои.
Вороной лебедь свисал
перед ранним светилом:
с разъеденной губной щелью
стояло лицо – и в этой
тени.
Маленький, на ледяном ветру
остался лежать
наручный бубенчик
с твоим
белым камешком во рту:
И мне тоже
застрял этот тысячелетне окрашенный
камень в горле, сердечный камень,
и мне тоже
садится медянка
на губу.
Здесь, через угодья в обломках,
сейчас, через моря из осоки
пролегает она, наша
бронзовая улица.
И потому я лежу и обращаюсь к тебе
с освежёванным
пальцем.
Benedicta
Zu ken men arojfgejn in himel arajn
Un fregn baj got zu's darf asoj sajn?
Еврейская песня
Ис-
пила ты
то, что пришло от отцов мне
и по ту сторону от отцов:
----- пневму.
Бла-
гословили тебя, издалёка, по
ту сторону моих
погасших пальцев.
Благословенная: ты, с приветом принявшая
подсвечник для Tenebrae .
Ты, ведь ты услыхала, когда я закрыл глаза, как
голос петь перестал после:
's mus asoj sajn.
Ты, ведь ты говорила в без-
глазых, в поймах:
то же, другое
слово:
Благодатная .
Ис-
пито.
Бла-
гослословлено.
Бла-
bentscht.
А la pointe aceree
Сердечник руды лежит, обнажившись, кристаллы,
друзы.
То, ненаписанное,
окаменелое в речи,
вскрывает некое небо.
(Выкидыши наружу, вывернутые,
перевёрнутые , так
лежим и мы сами.
Дверь ты былая, табличка
с убитой
мелом начертанною звездой:
она
теперь отдана – читающему? – глазу .)
Пути туда.
Час леса вдоль
клокочущей колеи колеса.
Вос-
читанные, зияют
буковые плоды : почернелая
открытость,
расспрошенная пальцами мыслей
о ---
о чём?
О безвозвратном, о
нём, обо
всём.
Клокочут пути туда.
Нечто, что может ходить, бесприветное,
словно сталое сердцем,
идёт.
***
Светлые
камни идут сквозь воздух, светло-
белые, носители
света.
Они не хотят
падать, валиться,
попасть. Они идут
вверх,
как скудные
розы шиповника, так они раскрываются,
они летят
к тебе, моя тихая,
ты, моя правда -:
я вижу тебя, ты их рвёшь моими
новыми, моими
чьими угодно руками, ты несёшь их
в сноважды-светлоту, в ту, ни плакать
которой, ни её называть никому не пристало.
Анабазис
Это
дважды убористо вписанное меж стен
непроходимо-взаправду
Вверх и Назад
в сердечно-светлое будущее.
Там.
Слого-
волнорезы, аква-
мариновы, далеко
вглубь неезженой целины.
Затем:
из бакенов,
шпалера из нервных бакенов
с еже-
прекрасносекундным прискоком
дыхательного рефлекса -: свет-
колокольные ноты (дум-,
дун-, ун-,
unde suspirat
cor ),
вы-
свобожденная, вы-
купленная, наша.
Видимое, слышимое,
освобо-
ждающееся слово-шатёр:
сообща.
***
Метательное древко, на дыхательном пути,
так блуждает оно, мощно-
крылое, полное
правды. На
звёздных
дорогах, зацелованная
осколками разных миров, ставшая шрамом
крупинок времени, пыли времени, с вами
сиротеющая,
лапилли , из-
мельчавшая, окарленная, из-
ничтоженная,
изгнанная и опрокинутая
рифма самой себе, -
так приносится,
прилетает, так приносится
снова, домой,
чтобы в течение удара сердца, тысячелетия
замереть, словно
единственная стрелка в кругу,
который душа,
который его
душа
описала,
который
душа
оцифровала.
Хавдала
На одной,
единственной
нити, её
прядёшь ты – ей
оплетённый, в
открытость, туда,
в скованность.
Огромно
вздымаются
веретёна
в безземелье, деревья: здесь,
начиная с самого низу,
свет вплетён в воздушный
ковёр, на котором ты накрываешь на стол, с пустующими
стульями и их
блеском шаббата с --
с уважением.
Lе Menhir
Растущая
серость камня.
Образ серости, без-
глазый, ты, камневзгляд, с которым
к нам вышла земля, по-человечески,
на дорогах тёмно- и белопустынных,
вечером, у самого края тебя,
расщелина неба.
Тачками привезли обналоженное, оно погрузилось
долой за сердечной спиною. Морская
мельница стала молоть.
Прозрачнокрылый, ты висел, утром,
между дроком и камнем,
маленький фален .
Черны, цвета
филактерий , таковы были вы,
вы, вторящие
молитве стручки.
После полудня, цирк и цитадель
В огненных кольцах, в Бресте,
в шатре – прыгал тигр там –
я слышал конечности песни,
я видел тебя, Мандельштам.
Небо висело над рейдом,
чайка висела над краном.
Конечности песнь постоянна –
крейсер зовут "Баобаб".
Я русское слово сказал
в приветствие триколору –
потерянное не потерял,
крепя для сердца опору.
При свете дня
Небо – кроличья шкурка. Все ещё
пишет внятное маховое перо.
Я тоже, вспомни,
краской пыли
покрытая, прилетел
журавлём.
Кермован
Ты, звёздочка золототысячника,
бук, папоротник и ольха,
вы близки, тропа далека, -
попались мы родине в петлю силка.
Гроздь лавровой вишни чернеет,
скрыт ствол в бороде пальменной.
Люблю, надеюсь и верю, -
дырочкой финик каменный .
Сказался сказ – для кого? для себя:
Servir Dieu est rйgner , - я стану
читать его, станет светлее свет дня,
уйду из Каннитверстана .
***
Я резал бамбук:
для тебя, сын .
Я жил.
Эта хижина,
завтра её снимет с места, она
стоит.
Я не строил вместе со всеми: ты
и не знаешь, в какие
сосуды раскладывал я
окружавший меня песок , раньше,
по приказу, под окриком. А твой –
из свободных просторов – он
будет свободен.
Трубочка, встающая на ноги, завтра
будет всё так же стоять, куда бы
не заиграла тебя душа в
нескованности.
Колон
В свете словесной
вигилии не набрелось
ни на руку.
Но ты, изнемогшая, всегда
верна речи в каждой
из пауз:
для
сколького отвместелучённого
ты снова сбиралась в путь:
о, ложе
память!
Почувствуй – мы лежим
белые от тысячи
разных цветов, тысячи
разных речей перед
временным ветром, дыханием года, сердечным Никак.
***
Что случилось? Камень из глыбы.
Кто проснулся? И я, и ты.
Речь и речь. Со-звёзды. При-земли.
Нищи. Открыты. Родны.
И куда ушло? В недозвучие.
С нами ушло двумя.
Сердце и сердце. Тяжко везучие.
Тяжелее став. Легче живя.
В одно
Тринадцатое, февраль. Во рту сердца
пробудившийся шибболет . С тобой,
Peuple
de Paris. No pasaran .
Овечки по левую руку: он, Абадиас ,
старик из Уэски , пришёл через поле
с собаками, в изгнании
стояло облако белое
человечесакой чести, и он сказал
слово в ладонь, то, что нам было нужно, и это
был пастушье-испанский, туда,
где в морозном сиянии крейсер "Аврора":
рука брата, махая
повязкой, снятой с глаз ростом в слово
– Петрополь ,
для незабытых – город исхода,
и тебе лёг тоскански на сердце.
Мир хижинам!
***
Развенчаны,
плюнуты в ночь.
При каких
звёздах! Настоящее
серебро серо-битого молота-сердца. И
волосы с головы Вероники, даже здесь – я сплетал,
расплетал,
я плету, расплету.
Я плету.
Синяя впадина, я в тебя
золото погружаю. Даже с ним,
траченным в техах и шлюхах,
спускаюсь, спускаюсь. К тебе,
любимая.
Даже с проклятьем, с молитвой. Даже с каждым
надо мною свистящим
поленом: и они сплавлены
вместе, они
связаны в фаллос, в тебя,
слово-и-сноп.
Именем, перепропитанным
каждым изгнаньем.
Именем, семенем,
именем, окунувшись
в каждую
чашу, дополна налитую твоей,
человек, царскою кровью – во все
чашечки той большой
розы-гетто , из которой
глядишь ты, бессмертный избытком
на приступах утра умерших смертей.
(И мы пели Варшавянку .
С тростниковой губою, Петрарка.
В ушах тундры, Петрарка .)
И отсюда восходит Земля, наша,
эта.
И никто из нас
никого из нас не сошлёт
вниз,
туда, где ты,
Вавилон .
***
Куда мне бессмертное слово упало:
в расщелину неба за моим лбом,
туда забралась со слюной и отбросом
звезда – с ней живу – семипалая.
В ночной рубке – рифмы, дыханье – в дерьме,
всем образам глаз мой – холоп,
и всё же – молчанье с прямою спиной, и камень
чурается дьявольских троп.
Les globes
В сбившихся глазах – читай в них:
солнечные, сердечные орбиты,
без толку, со свистом прекрасно.
Смерти и всякое,
рождённое из них. Цепь
поколений,
что лежит здесь в захоронении и
до сих пор висит здесь, в эфире,
окаймляя бездны. Всяких
лиц письмена, в них внедрился
жужжащий словесный песок – с малым бессмертием
слоги.
Всё,
даже наитяжёлое,
было окрылено, ничто от того
не удержалось.
Татетуте
Трудно-, трудно-, трудно-
доступное на
словодорогах и - просеках.
И – ну да –
меха Фама - поэтов
змеются и жалются и шепелятся и жмутся,
эпистолятся.
Накарканное из утора ладони и
пальцев, над ним
кладёт след имя
какого-то из пророков, как
скриптум, постскриптум, злоскриптум, под
датой дня ничеловека в сентябре:
Когда,
когда цветут, когда,
когда цветут те, даветутте,
татетуте, те, да, сентябрьские
розы?
Та – он тю ... Да, когда?
Когда, коникогда,
маникогда, маньяко, да, -
брат
ослеплённый, брат
погашённый, ты читаешь,
не совсем это, не совсем:
несов-
местимое -: Когда
цветёт это, это Когда,
Откуда, Куда, и что,
и кто
из– и при- и уживается и живёт себе, за тем
осезвуком, Теллус , в его
чутким
слухом жужжащем
ухе души, за тем
осезвуком в глубине,
внутри нашего
звездокруглого жилища Сокрушённость? Затем,
что она, тем не менее, крутится по сердечной стрелке.
За тем звуком, о,
за о-звуком, а,
за А и за О, за
о, опять-эти-виселицы, за а-процветанием,
на этих древних
лугах мандрагоры процветает,
словно бы без прикрас, украшение луга,
луга, слога, украшение, ножом устрашение,
при-
лагательно, так пристают
к человечьему телу они, тени,
им внимают, всё
было против –
праздничная закуска, не более, чем, -:
Сбалансированно,
модернизированно и по закону
приступает к работе Шиндерханнес ,
социально и алиби-эльбски, и
Юлечка, Юлечка :
бытием сыто рыгает,
рыгает и срыгивает нож на плаху, - call it (hott!)
love.
Oh quand refleuriront, oh roses, vos septembres?
Окно хижины
Глаз, тёмный:
как окно хижины. Он собирает то,
чем был мир, что мир есть: востоко-
исход, над землёй
воспаривших,
людей-и-евреев,
народ-в-облаках, он словно магнитом
тянет сердечными пальцами на себя
тебя, Земля:
ты идёшь, ты идёшь,
мы поселимся , мы, что-то
- дыхание? имя? -
ходит кругом, в этом сиротстве,
танцуя, нескладно,
это ангела
оперенье, отяжелённое невидимым грузом, у самой
живодраной ступни, гружёное
в головах
чёрным градом, который
шёл там тоже, в Витебске,
- а те, кто его сеял, они
чертят его долой
миметической лапой фауст-патрона! -,
ходит, ходит кругом,
ищет,
ищет внизу,
ищет вверху, далеко, ищет
глазом, снимает
Альфу Центавра на землю, Арктур, снимает
заодно уж и луч, из могил,
вхоже в гетто и эдем, собирает
букет для созвездия, которое
для жилья человеку сгодится, здесь,
среди людей,
отмеряет
шагами буквы и букв смертно-
бессмертную душу,
ходит к Алеф и Йуд и идёт дальше,
строит его, знак Давида, даёт ему
возгореться, однажды,
даёт ему потухнуть – вот стоит он,
невидим, стоит
рядом с Альфа и Алеф, с Йуд,
и с другими, со
всеми: в тебе,
Бет , - это
дом, где накрыт стол
светом и светом.
Слог боль
Легло в Твою руку:
некое Ты, бессмертное,
на котором пришло в себя целое Я. Вокруг
плыли бессловесные голоса, опустелые формы, всё
вступило в них, перемешалось
и отмесилось от смеси
и снова
смешалось.
И числа были
вотканы в бес-
численность. Одно и тысяча и пред-
ыдущее и последующее
были больше самих себя, меньше, ис-
созрелое и
за- и рас-
превращённое в
прорастающее Никогда.
То, что было забыто, вцепилось
в то, что нужно забыть, части земли, части сердца
плыли,
тонули и плыли. У Колумба
без-
временник в глазу, мать-
цветок,
он убил мачту и парус. Всё уплывало,
свободное,
первооткрытое,
роза ветров распускалась, лепестки
опадали, море мира
цвело вгроздь и насквозь, в чёрном свете
росчерков диких штурвалов. В гробах,
урнах, канопах
проснулись детки
Яшма, Агат, Аметист – народы,
роды и племена, слепое
Д а б у д е т
связалось в
змееголовые снасти -: в
узел
(и пере- и противо- и псевд- и раздвоенно- и ты-
сячеузел), которым
приплод хищных звёзд
с глазами постной ночи считал в бездне
бух-, бух-, бух-
галтерию, галтерию.
La contrescarpe
Выломи для себя монету дыхания
из воздуха вокруг тебя и дерева:
ровно
столько
требуется от того,
кого надежда катит в тележке вверх и вниз
по горбам сердечной дороги – ровно
столько
на вираже,
где его встретит хлебная стрела,
что пила вино его ночи, вино
нищей, королевской
вигилии.
Разве не пришли и сторожившие руки,
разве не пришло глубоко
в чаше их глаза уложенное счастье?
Разве не пришлf, в ресничках,
звучащая по-человечески труба марта , разлившая свет,
тогда, вдаль и вширь?
Почтовый голубь – отклонился от курса, был ли понятен
шифр его кольца? (Вся эта
облачность вокруг него – разборчива.) Страдала ли
стая? И поняла ли,
и дальше летела, когда тот отстал?
Кривокрыший эллинг , - на голубиный
киль положено то, что плывёт. Сквозь переборки
кровоточит посланье, просроченное,
с юною силой переплёскивает через борт:
Через Краков
ты ехал, на вокзале
Анхальтер
приплыл дым в твой взор,
это был дым из завтра. Под
павлониями
ты видишь торчащие ножи, снова,
острые от удаления. Здесь
танцевали. (Quatorze
juilletes. Et plus de neuf autres.)
Наискось, квазистих, криворот
разыгрывали пережитое. Хозяин
вышел, завернувшись в ленту из сказа,
в толпу. Он снял
себе
сувенирчик. Само-
спускатель-затвор, это
был ты.
О, это от-
своение. Но опять –
туда, куда ты идёшь, там
точный
кристалл.
***
Всё по-другому, не так, как ты думаешь, не так, как я думаю,
знамя всё ещё веет,
малые тайны всё ещё у себя,
тень их отброшена, ею
жив ты, жив я, живы мы.
Серебряная монета плавится на твоём языке,
на вкус, как утро, как вечно, путь
в Россию взойдёт к тебе в сердце,
карельская
берёза
ждала тебя,
имя Осип придётся к тебе, ты расскажешь ему
то, что он уже знает, он возьмёт у тебя это, заберёт у тебя, руками,
ты отомкнёшь ему руки от плеч, правую, левую,
ты прикрепишь свои на их место, с ладонями, пальцами, линиями,
- то, что оборвалось, снова срастётся -
и вот они у тебя, бери их, возьми ту и ту,
имя, имя, руку, руку,
под залог и на поруку ,
и он возьмёт, и вот у тебя
то, что твоё, то что его,
ветряные мельницы
вбросят в лёгкие воздух, ты гребёшь вёслами
через каналы, лагуны, проливы
вдоль словобраза,
никаких почему на корме, никакого куда на носу , рог овна задирается вверх –
- Tekiah! -
как трубные звуки все ночи насквозь до самого дня , авгуры
раздирают друг друга на части, и человек
оставлен в покое, и бог
тоже в покое, любовь
возвращается в ложа, волосы
женщин снова растут,
завязь, завёрнутая
им внутрь груди,
снова выступит на поверхность, в сторону
линии жизни, сердца, проснётся она
в той руке у тебя, что карабкалась вверх по путям твоих чресл, -
как она называется, твоя страна
за горой, за годами?
Я знаю, как.
Как зимняя сказка, так она называется,
как летняя сказка,
трёхлетняя страна твоей матери, была она,
есть,
бродит повсюду, как речь,
брось её, брось её,
камешек
из моравской низины,
твоя мысль принесла его в Прагу,
на могилу, на могилы, в жизнь,
его давно
нет, как нет писем, как нет
фонарей, и снова
ты должен искать его, вот он,
маленький, белый,
лежит на углу,
у норманского Немана – в Богемии,
там, там, там,
за домом, у дома,
белый он, белый, он скажет:
сегодня – так.
Белый он, белый, струйка
воды проберётся насквозь, струйка сердца,
река,
её имя ты знаешь, её берега
свисли наружу, полнятся днём, как имя,
нащупанное твоею рукой:
Альба .
И с книгой из Тарусы
Vse poety zhidy
Marina Zwetajeva
О
созвездии пса, о
светлой звезде в нём и карликовой
лампаде, впрядающей нить
в пути, отражённые в сторону Земли,
о
посохах странников, и там тоже, о южном, чужом
и схожем с волокнами ночи,
как незахороненные слова,
что скитаются
по орбитам достигнутых
целей и стел и колыбелей.
О
пред- и пока-что-к-тебе-,
о
воссказаном,
том, что лежит наготове, подобно
одному из собственных сердечных камней, выплюнутых
вместе с не-
истощимым часовым заводом, в извне,
в безземелье и безвременье. О таком
тиканье, тиканье посреди
кубов из гальки с
различимой по следу гиены,
назад и вперёд,
родовою
цепочкой Тех-
по-имени-и-по-его-
кругобездне.
Об
одном дереве, об одном.
Да, и о нём. И о лесе вокруг него. О лесе
нехоженном, о
мысли, из которой он вырос, как звук
и полузвук и недозвук и перезвук, скифски
собранный в рифму
и в такт
изгое-снам,
со
степными стеблями в
дыхании, вписанными в сердце
почасной цезуры – в тот край,
из краёв
отдалённейший, в
великовнутреннюю рифму
по ту сторону
зоны немых народов, в тебя,
речь-весы, слог-весы, родина-
весы изгнанье.
Об этом дереве, этом лесе.
О квадрах
мостов, с которых
оно вы-
тягивалось в жизнь, летуче
от ран – о
мосте Мирабо .
Куда не затекает Ока. Et quels
amours! (Кириллицу, друзья, и её
перевёз я через Сену,
перевёз через Рейн.)
Об одном письме, о нём.
Об одно-письме, о востоко-письме. О твёрдой,
крохотной кучке из слов, о
неохраняемом глазе, который оно
к трём
поясным звёздам Ориона – посох
Иакова , ты,
сноважды ты идёшь, ты бредёшь сюда! -
возводит на
карте звёздного неба, простёртой пред ним.
О столе, на котором это свершилось.
О слове, одном из кучки,
у которого он, этот стол,
превратился в лодочную скамью, о реке-Оке
и её водах.
О присловице, которую
сокрушает с запозданием холоп-гребец в позднелетнее ухо
своей чутко
слышащей уключины:
Колхида .
***
В воздухе, там останется корень твой, там,
в воздухе.
Где сжимается в шар, по-земному,
дыханье-и-глина.
Там,
сверху, огромно идёт тот сосланный,
тот сожжённый: померанин, родом из
песни про божью коровку, оставшейся летней по-матерински, светло-
цветущей на крае
всех жестоких,
льдисто-затвёрженно-зимних
слогов.
Вместе с ним
блуждают Меридианы:
на-
глотавшись его
ведомою солнцем болью, которой братаются страны по
полуденному слову
любящей
дали. По-
всеместно – здесь и сегодня, повсеместно, от отчаяний –
блеск,
в который вступают те, кто раздвоен, с их
ослеплёнными ртами:
поцелуй, полуночный,
клеймит речь смыслом, к ней проснутся они -:
возвратившись в
жуткое отлучение,
которое соединяет разбредшихся, через
звездопустыню души проведённых,
устроителей шатров наверху, в пространстве
взглядов и кораблей,
крохотные снопы надежды,
кишащие крыльями архангелов, роком, судьбой,
братьев, сестёр, слишком
легко, слишком тяжко, слишком легко
оценённых
на весах мира в крово-
смесительном, в
плодоносном лоне, пожизненно чуждых,
сперматически увенчанных звёздами, тяжко
расположившихся на мели, телами,
наваленными в водные пороги, в насыпи, -
бродные существа, над ними
восходит, вздымается
грудой стопа богов – слишком
поздно в
чей
звёздный час?
Перевод с немецкого и комментарии Анны Глазовой