ГУСТАВ МАЙРИНК
КАРДИНАЛ НАПЕЛЛУС
Кроме имени - Иероним Радшпиллер - и того, что из года в год он безвыездно живет в древнем обветшалом замке, снимая целый этаж у седого ворчливого баска, бывшего камердинера, которого судьба сделала единственным наследником своих хозяев - последних представителей одного некогда знаменитого дворянского рода, угасшего без потомков, в печальном одиночестве, - больше ничего мы о нем не знали.
Ни с чем не сравнимое очарование пропитанного дыханием веков фамильного поместья становилось особенно ощутимым на фоне того хаоса запустения, который царил за стенами замка. Казалось, жизнь покинула это забытое богом и людьми место: мертвая тишина - даже птица не закричит! - разве что в ненастье, когда задувает фен, застонут, закряхтят, жутко и уныло, гнилые дремучие тисы да белые, стремительные облака отразятся в темной, почти черной зелени озера; подобно огромному немигающему оку с расширенным от ужаса зрачком, оно с незапамятных времен неподвижно и отрешенно созерцает небеса.
Весь день, с утра до позднего вечера, Иероним Радшпиллер проводил в лодке, раз за разом опуская в глубины озера свой лот - тускло мерцающее свинцовое яйцо на длинной шелковой лесе.
Ну что ж, дело ясное: член какого-нибудь географического общества, исследует рельеф дна, - таково было общее мнение нашей маленькой компании; возвращаясь вечерами с рыбной ловли, мы обычно проводили час-другой в уютной, заставленной редкими старинными вещами и древними манускриптами библиотеке Радшпиллера, которую он любезно предоставил к нашим услугам.
- Помните ту старуху-посыльную, что носит почту через перевал? Ток вот, сегодня я совершенно случайно узнал от нее, какие странные слухи ходят о нашем гостеприимном хозяине среди местных. Говорят, будто в юности он был монахом и по ночам, умерщвляя плоть, бичевал себя столь нещадно, что спина его и плечи по сей день покрыты сплошными шрамами, - это мистер Финч внес свою лепту в разговор, который, как всегда, вертелся вокруг загадочной личности Иеронима Радшпиллера. - Кстати, что-то он припозднился. Не случилось ли чего? Скоро уже полночь...
- Да будет вам, сегодня же полнолуние, - резонно заметил стоящий у открытого настежь окна Джованни Браческо и указал на искрящуюся живым текучим серебром дорожку, которая лежала поперек озера, - в токую ночь просто невозможно заблудиться. Могу побиться об заклад, что мы даже отсюда, из окна, заметим его лодку, надо только внимательно наблюдать за озером.
В скором времени послышались шаги, кто-то поднимался по лестнице... Однако это был ботаник Эскуид; вот и он сегодня против обыкновения запоздал: видно, за сбором своих трав не заметил, как летит время.
В руках он держал какое-то растение - высокий, в человеческий рост, стебель с отливающими стальной синевой цветами...
- Редчайший экземпляр! Ни в одном гербарии мира нет такого гигантского представителя этого вида. Вот уж никогда бы не подумал, что на этих высотах может произрастать ядовитый "Синий капуцин", - сказал он негромко и приветственно кивнул нам; потом очень аккуратно, стараясь не повредить ни одного цветка, уложил свою находку на подоконник.
"Знакомый случай, - мелькнула у меня мысль, и я мог поклясться, что мистер Финч и Джованни Браческо подумали то же самое, - уже в летах, а все никак не угомонится, и носит его по свету, как какое-нибудь перекати-поле, и нигде не может пустить корня... Цветочки собирает... Да ведь они назавтра уже увянут! Зачем?.. Для чего?.. На этот вопрос он, конечно, не ответит, но в глубине-то души сознает - точно так же, впрочем, как и все мы, - бессмысленность своих занятий... А значит, и его гложет роковое сознание того, что любое - любое! - наше начинание, каким бы великим или ничтожным оно ни казалось, абсолютно бессмысленно... Эта печальная истина, о которой мы стараемся не думать, отравляет всю нашу жизнь. С раннего детства мы уже умирающие, наши пальцы беспокойно теребят край одеяла; охваченные ужасом, мы не знаем, за что ухватиться, где найти благословенную точку опоры, хотя очень хорошо понимаем: смерть у изголовья, и ей нет никакого дела до того, сожмем ли мы руки в кулаки или смиренно сложим их на груди".
- Что вы думаете делать, когда здесь окончится сезон рыбной ловли? Поедете на новое место? - спросил ботаник, после того как в очередной раз заботливо поправил лежащее на подоконнике растение.
Мистер Финч в замешательстве провел ладонью по своим седым волосами принялся внимательно рассматривать рыболовный крючок, казалось, он его видит в первый раз; наконец, не поднимая глаз, устало пожал плечами.
- Понятия не имею, раздраженно буркнул Джованни Браческо, хотя вопрос был адресован явно не ему. Тягостное, свинцовое молчание повисло над столом, я даже слышал шум крови у себя в ушах... Ток, в полной тишине, мы и сидели примерно с час...
Потом в дверях возникла фигура Радшпиллера.
Выражение его бледного, безбородого лица было как всегда замкнутым, тонкие губы плотно сжаты - никаких внешних признаков волнения этот ледяной человек не проявлял, вот и рука не дрогнула, когда он налил себе бокал вина и, кивнув нам, выпил, и тем не менее с его приходом в библиотеку проникло какое-то странное, неуловимое напряжение, которое скоро передалось и нам.
Пожалуй, только глаза выдавали его: обычно холодные, безучастные, зрачки как у людей с тяжелыми травмами позвоночника, никогда не меняли своих размеров, даже на свет как будто не реагировали, - мистер Финч утверждал, что они поразительно похожи на блеклосерые жилетные пуговицы с темным углублением посередине, - сегодня они лихорадочно метались по комнате, скользили по стенам, обшаривали книжные полки, словно никак не могли решить, за что бы им уцепиться.
Молчание становилось невыносимым. Джованни Браческо долго крепился, видимо, подыскивая подходящую тему, и вдруг ни с того ни с сего принялся рассказывать о нашем необычном способе ловли старых сомов. Эти надменные, поросшие мхом и водорослями обитатели глубин, в которых царит вечная ночь, никогда не всплывают к дневному свету и брезгливо сторонятся всего естественного - ни на какую, самую лакомую с точки зрения других рыб приманку они не клюют, лишь какие-то совершенно фантастические, явно искусственные формы соблазняют их: скользящая серебряная блесна в виде человеческой ладони, которая, уходя вглубь, странно трепещет на леске, или летучие мыши из красного стекла с маленькими крючками, коварно скрытыми в кончиках перепончатых крыльев...
Иероним Радшпиллер почти не слушал.
Судя по его виду, в мыслях он был далеко.
Внезапно, как у человека, который годами хранил, стиснув зубы, опасную тайну, у него вырвалось - клянусь, если крик души не просто красивые слова, то это был он:
- Сегодня мой лот наконец - наконец! - достиг дна...
В полном недоумении мы молча и растерянно смотрели на него, а он, не обращая на нас внимания, говорил, говорил, говорил...
Чужое, незнакомое, как бы надтреснутое звучание его голоса столь ошеломляюще подействовало на меня, что я поначалу доже не пытался вникать в смысл самой речи. Однако через несколько минут морок начал рассеиваться, и я стал различать отдельные слова: Радшпиллер рассказывал о трудностях глубоководных промеров. Оказывается, на глубине многих тысяч саженей имеются мощные течения и водовороты, которые, смывая лот в сторону, не дают ему коснуться дна - свинцовое яйцо повисает между грунтом и поверхностью воды подобно гигантскому маятнику, застывшему в отклоненном положении, так и не достигнув низшей точки.
Речь его лилась так понятно и логично, что я было начал успокаиваться, как вдруг - новый всплеск:
- Да поймите вы, еще никогда человеческий инструмент не проникал так глубоко в земную кору!
Сам не знаю почему, но слова эти обожгли мой мозг, в них было что-то недоговоренное - второй, тайный смысл, за которым скрывался кто-то невидимый; устами Радшпиллера он обращался ко мне, облекая свою мысль в темную форму загадочных символов.
Лицо говорившего внезапно преобразилось и стало до ужаса нереальным. Завороженный этой метаморфозой, я не мог, сколько ни пытался, отвести взгляда от призрачного лика - попробовал зажмурить глаза, но лучше бы мне этого не делать: потусторонняя маска предстала теперь в зловещем фосфоресцирующем ореоле... "Огни Святого Эльма! Знамение катастрофы)" - эта мысль такой яркой вспышкой взорвалась в моем сознании, высветив его самые потаенные уголки, что я лишь огромным усилием воли подавил отчаянный крик, уже готовый сорваться с губ.
С поразительной отчетливостью всплыли в памяти моей места из книг, принадлежавших перу Радшпиплера и прочитанных мной в часы досуга, когда я оставался один в библиотеке; меня ужаснула та ледяная, отточенная как ланцет ненависть, с которой этот высочайший интеллект, уподобившись бесстрастному патологоанатому, с нечеловеческим хладнокровием препарировал самое святое: религию, веру, надежду... Даже библейские заветы подверглись беспощадному вскрытию и были проанализированы самым доскональным образом.
"Закон маятника, - смутно шевельнулась во мне догадка. - Его душа, восторженная жесточайшей аскезой, коей этот фанатик взнуздал свою раздираемую страстями юность, достигла крайней точки и из запредельных высот духа откачнулась в обратную сторону, но, видно, слишком, слишком велика была эта роковая амплитуда, охватывающая и предвечное царство света, и инфернальные бездны тьмы..."
И тут только я поймал себя на том, что пребываю в прострации, все больше цепенея в ее уютном сугробе. Усилием воли стряхнув нежную, душную, навалившуюся на мои чувства тушу, я увидел сидящего за столом Радшпиллера, который вертел в руках свой лот, тускло поблескивавший в свете лампы, и до меня стали доноситься его слова, поначалу далеким, неразборчивым эхом, потом все яснее и четче:
- Вам, завзятым рыболовам, конечно же, известно то ни с чем не сравнимое чувство, которое рождает в нас внезапное натяжение лесы: клюнуло! Там, на другом конце длинной двухсотаршинной жилки, висит огромное неведомое чудовище. Еще не веря своей удаче, вы подсекаете и медленно, осторожно, дюйм за дюймом, начинаете выбирать лесу, на это время меж вами - преследователем и жертвой - устанавливается тончайшая, почти неуловимая связь: вы чувствуете, как ходит там, в ночной глубине, ваша невидимая добыча, ощущаете ее смертельный ужас, вашим нервам передается трепет гибкого сильного тела и наконец зеленый монстр появляется но поверхности, взбивая своей агонией белоснежную пену... Так вот, тысячекратно умножьте тот восторг, который охватывает вас в сей блаженный миг капризного рыбацкого счастья, и вы получите представление о том, что испытал я, когда эта леса, давно ставшая продолжением моей нервной системы, вздрогнула и безжизненно провисла: клюнуло! Там, на другом конце, - земля! В это мгновение у меня было такое ощущение, будто мой свинцовый кулак стукнул с размаху в какие-то исполинские, наглухо запертые врата... Итак, многолетний труд завершен, -задумчиво пробормотал он, обращаясь к самому себе, и тревожная нотка зазвенела в его голосе, - значит, все, конец, и завтра... завтра... что же я буду делать завтра?!
- Вот чудак, ваш зонд проник в кору земного шара на невиданную доселе глубину! Вы осуществили замер этой уникальной впадины! Что же вам еще? До вы сами-то представляете, что означает для науки ваше достижение? - воскликнул ботаник Эскуид.
- Наука... для науки... - пробормотал Радшпиллер с отсутствующим видом и обвел нас недоуменным взглядом. - Какое мне дело до науки!
Вскочил как ужаленный и забегал из угла в угол.
Потом так же внезапно остановился и обернулся к Эскуиду:
- Зачем этот самообман? Ведь даже для вас, профессор, наука - это нечто второстепенное! Давайте называть вещи своими именами: для человека разумного - а таковыми я считаю всех здесь присутствующих - наука - это лишь способ времяпрепровождения, возможность как-то себя занять и совсем уж не важно, что мы при этом "исследуем", главное - отвлечься, забыться... Жизнь, страшная, внушающая ужас жизнь с ее радужными надеждами, погоней за призрачным счастьем и регулярным "отправлением религиозного долга" иссушила нам душу, присвоила и охолостила наше сокровенное Я, и мы, чтобы не убиваться изо дня в день в безутешном горе, придумали себе игру, очень похожую на детские забавы, - лишь бы не вспоминать о своей безвозвратной потере. Только бы забыться... Разве мы не обманываем самих себя?..
Мы молчали.
- Но в этой ношей возне - имею в виду игры в науку - есть и другой аспект, - какое-то лихорадочное возбуждение вдруг охватило Радшпиллера. - Долго, очень долго пытался я докопаться до истины, хотя интуитивно уже знал, что любое наше действие таит в себе скрытый магический смысл. Да человек попросту и не может совершить ничего такого, что в той или иной степени не являлось бы отражением каких-нибудь магических практик, ритуальных жестов, традиционных поз... Что касается меня, то я очень хорошо понимаю, зачем всю вторую половину своей жизни потратил на промеры глубин. И полностью отдаю себе отчет в истинной природе того инстинкта, который заставляет меня вновь и вновь забрасывать лот, чтобы он вновь и вновь наперекор стремительным течениям и коварным водоворотам, отыскивал дно и тонкой лесой, словно пуповиной, связывал сокровенные глубины моей души с тем восхитительным царством, куда не проникает ни один самый мимолетный лучик этого проклятого светила, чье единственное предназначение состоит в планомерном истреблении своих же детей. Чисто внешне мой сегодняшний успех вполне заурядное событие, но - имеющий очи да видит! - тому, кто по смутной, бесформенной тени узнает предстоящего светильнику, - Радшпиллер криво усмехнулся в мою сторону, - попробую все же намекнуть на внутренний, сокровенный смысл этого "заурядного события". Сколько лет я этого ждал! И сегодня по тому удару, которым отозвалось в моем сердце падение на дно маленького свинцового провозвестника моей воли, преодолевшего водную толщу, я понял, что отныне заговорен от веры и надежды, ибо сии ядовитые рептилии могут жить только при свете дня. Вот истинное, лишенное скорлупы заурядной повседневности ядро сегодняшнего происшествия.
- Вероятно, когда-то давно, в бытность вашу священником, в жизни вашей случилось нечто ужасное? Быть может какое-то потрясение? - осторожно спросил мистер Финч и тихо добавил про себя" - С эдаким адом в душе на свет не рождаются...
Радшпиллер ничего не ответил; встал, задумчиво прошелся, снова присел к столу и, не сводя неподвижного как у сомнамбулы взгляда с лунного света, который лился в открытое окно, начал говорить - на одном дыхании, глухим, монотонным голосом:
- Священником я никогда не был, но уже в дни юности ощутил в себе какой-то темный властный инстинкт, отвративший меня от радостей и соблазнов мира сего. В иные минуты приветливый лик природы преображался прямо у меня на глазах в ухмыляющуюся дьявольскую харю, и тогда ландшафт и небо, горы и воды, даже мое собственное тело казались мне страшной темницей, на пожизненное заточение в которой я был обречен своим рождением в сию плачевную юдоль. А какой парализующий ужас охватывал меня, когда тень от случайной мимолетной тучи падала на луг, и я словно прозревал, как будто чья-то могущественная длань срывала повязку с глаз моих: моему взору открывался страшный мир, полный смертельных мук миллионов крошечных живых существ, которые, затаившись в корнях и стеблях травы, пожирали друг друга в безмолвной ненависти.
Возможно, это порок наследственный - мой отец умер в припадке религиозного безумия, - но вскоре я воспринимал всю нашу землю не иначе как одну огромную, облепленную мухами и переполненную кровью яму, какие обычно встречаются неподалеку от боен.
Мало-помалу жизнь моя превратилась в сплошную пытку: еще не окрепшая душа корчилась, изнывая от невыносимой жажды, утолить которую было негде. Спать я больше не мог, думать - тоже, день и ночь мои дрожащие губы безостановочно - до умопомрачения! -твердили: *Избави нас от лукавого"... До тех пор пока не терял от слабости сознания...
В моих родных долинах существовало некая полулегальная орденская организация, известная под названием "Синие братья", статут которой отличался крайне суровой, граничащей с изуверством строгостью; скажу лишь, что ее члены, чувствуя приближение смерти, должны были сами лечь в гроб, после чего их хоронили заживо. Обитель братства сохранилась и по сей день, над вратами по-прежнему висит каменный гербовый щит: ядовитое растение с пятью синими цветками, верхний из которых напоминает глухой монашеский капюшон - aconitum napellus.*
Спасаясь от мира, я вступил в орден еще совсем молодым человеком, а вышел из него уже дряхлым стариком.
В стенах обители был разбит сад, летом там, вдали от посторонних глаз, зацветала особая грядка, целиком отведенная синему растению смерти; каждый вступающий в братство сажал на ней свой цветок. А дабы растение не засохло, устав предписывал братии ежедневно во оставление грехов окроплять его своей кровью, обильно текущей из исполосованной бичом плоти. В ритуал посвящения входило кровавое крещение цветка, после чего он получал христианское имя неофита.
Мой нарекли Иеронимом, он был вспоен моей кровью и каждую весну неуклонно прибавлял в росте, в то время как я сам из года в год таял как свеча, самозабвенно сжигая себя в страстных молитвах к Невидимому Садовнику, дабы Он явил чудо и окропил корни моей души хотя бы несколькими каплями небесной влаги.
Думаю, будет нелишне пояснить, что церемония посвящения символизирует магическую пересадку души неофита из тесного горшка человеческой жизни на благодатную почву вечноцветущих садов Эдема, а кровь нещадно бичуемых желаний должна постоянно подпитывать ядовитого "брата".
По преданию, легендарный основатель этого аскетического ордена кардинал Напеллус был похоронен живым, но через несколько дней наступило полнолуние, и ночью на его могильном холме выросло высокое, в человеческий рост, растение, сплошь усыпанное бесчисленными синими цветами. Когда же братия, движимая странным предчувствием, вскрыла выкопанный из земли гроб, то тела кардинала там не обнаружило, оно бесследно исчезло... Считается, что святой превратился в это доселе неведомое растение, названное его именем. Этот-то первый "Синий капуцин" и дал жизнь всем остальным аконитом.
Когда осенью цветы начинали увядать, мы собирали их ядовитые, подобные крошечным человеческим сердечкам семена; согласно тайному преданию "Синих братьев", это сердечко и есть то самое "горчичное зерно", о коем сказано, что имеющий его может двигать горами...* И вкушали мы ежегодно от сего бесценного урожая веры.
И точно так же как страшный яд резко меняет частоту сердечных сокращений, восхищая посвященного, причастившегося тайного плода, но грань жизни и смерти, так и эссенция веры должна пресуществлять нашу кровь, наделяя человека в те ослепительные мгновения, когда его сердце разрывается между чудовищной смертельной мукой и восторгом мистического экстаза, могуществом поистине чудодейственным.
Однако свинцовый лот моего интеллекта стремился проникнуть в эту темную символику еще глубже, я жаждал дна. И вот когда мне удалось сделать еще один шаг, передо мной лицом к лицу встал вопрос: а что произойдет с моей кровью, когда она наконец зачнет от ядовитого семени "Синего капуцина"? И тогда ожили все вещи вокруг, даже камни придорожные и те возопили, сливаясь в тысячеголосый хор: вновь и вновь с приходом весны будет проливаться она, дабы дать жизнь новому ростку твоего ядовитого тезки.
Кто бы знал, какая ненависть проснулась в моей душе, когда сорвана была маска с вампира, которого я питал столько лет! Я ринулся в монастырский сад и до тех пор топтал самозванца, присвоившего мое имя и намертво присосавшегося к моей жизни, пока на поверхности земли от его гнусного змеиного тела не осталось и следа.
Какими только чудесами не пыталась меня соблазнить судьба после этого разоблачения, дабы вернуть "блудного сына" в стадо, предназначенное на откорм потусторонней популяции!
В ту же ночь мне было явлено видение: кардинал Напеллус собственной персоной! В руке он держал какой-то странный, горящий синими язычками пламени пятисвечник, оказавшийся, когда я присмотрелся, священным аконитом ордена, на пяти стеблях которого зловеще подрагивали крошечные капуцины цветов... Черты лица Его преосвященства застыли в маске смерти, лишь в глазах горел мрачный, неистребимый огонь.
Но - и тут меня самого сковал ледяной ужас - это было мое собственное лицо! Не отдавая себе отчета в том, что делаю, в панике ощупал я свое лицо - так контуженный, едва придя в себя, инстинктивно хватается за свою оторванную взрывом руку...
Потом я прокрался в реликварий и, дрожа от ненависти, взломал раку Святого Напеллуса...
Ничего кроме вот этого глобуса я там не нашел...
Радшпиллер встал, достал из стеклянной ниши старинный глобус и, водрузив его перед нами на стол, продолжил свой рассказ:
- Той же ночью я бежал из обители, прихватив с собой сию странную реликвию, чтобы в миру, по ту сторону монастырских стен, без помех расправиться с маленькой земной сферой, как если бы это была голова самого кардинала. В бездне времен глобус был единственным связующим звеном между мной и ненавистным основателем ордена и, уничтожив это магическое грузило, я бы заставил безжизненно провиснуть ту невидимую призрачную жилку, которая своим вторым концом терялась в зыбких потусторонних регионах.
Позднее я передумал, резонно рассудив, что в несравненно большей степени оскверню реликвию, если просто ее продам, а вырученные деньги подарю какой-нибудь деревенской шлюхе. При первой же возможности я так и поступил.
С тех пор прошло много лет, но ни на минуту не переставал я ощущать в своем сердце незримые жадные корни ядовитого "Синего капуцина"; подобно щупальцам глубоководного спрута они способны исподволь задушить человеческую жизнь, незаметно высосав до дна ее сокровенную субстанцию. Клянусь, я бы немедленно выжег их каленым железом, если бы это было возможно. Я уже говорил, что после моего прозрения со мной стали происходить самые невероятные события, которые иной "здравомыслящий" человек несомненно бы отнес к разряду "чудес". Однако я очень хорошо знал цену всем этим "паранормальным феноменам" и никак не реагировал: неверные болотные огоньки, которые заманивают доверчивых путников в трясину, отныне не властны надо мной.
Одно время я пытался коллекционировать старинные вещи - все, что вы видите в этой комнате, относится к тому периоду моей жизни, - и мне с какой-то фатальной регулярностью, рассчитанной, по всей видимости, на то, чтобы заставить меня поверить в сверхъестественную природу этих "совпадений", стали попадаться предметы, связанные либо с древними обрядами человеческих жертвоприношений, либо с кровавыми банями эпохи камизаров, либо с какими-нибудь не менее мрачными гностическими ритуалами... Обратите внимание на этот сапфировый перстень... Видите, на камне вырезан "Синий капуцин" - символ ордена? Так вот представьте себе, что достался он мне совершенно случайно, я обнаружил его в барахле какого-то торгующего вразнос старьевщика) Но и это более чем недвусмысленное предупреждение не образумило меня. И только когда один мой знакомый подарил мне этот глобус - да-да, ту самую реликвию кардинала Напеллуса, которую я похитил в обители "Синих братьев" и продал! - я не выдержал и расхохотался: похоже, судьба на старости лет впала в детство, если прибегает к таким до глупости наивным угрозам.
Так вот, не бывать этому! Ибо сюда, в чистейший разреженный воздух высокогорья, яд веры и надежды проникнуть не сможет, в стерильном царстве вечного льда "Синему капуцину" не выжить. Здесь этой сердобольной травке не место, пусть себе обретается там, в низинах, поближе к гомеопатическим аптекам и их сирым, убогим и хворым сердцем клиентам, а меня приветливые, плодородные долины больше не привлекают.
Мой страждущий дух восстал со смертного одра, и пусть теперь все чудеса онгелических иерархий падут к моим стопам - я брезгливо обойду их, как обходят дурно пахнущие нечистоты. Известное изречение: "взойди на вершину, стремящийся в бездну" - обрело в моем лице новый смысл. Я хочу жить и умереть здесь пред ликом вечных, алмазных скрижалей незыблемой физической необходимости, над коими не властен никакой инфернальный фантом. Жизнь - это детская игра, и только дети, для которых не существует на свете ничего кроме игры, умеют в нее играть, ибо они еще не отравлены высокопарной ложью о смысле этой изначально бессмысленной жизни. Вот и я, уподобившись детям, буду и впредь забавляться, раз за разом забрасывая в пучину мою свинцовую игрушку - просто так, без всякой цели, без надежды и нетерпеливого ожидания... И все же... Сколько прошло лет, но всякий раз, когда мой зонд нащупывает в бездне дно, душа моя ликует: земля, только земля и ничего кроме земли! Какое блаженство - соединиться с этой гордой стихией, которая холодно и презрительно отвергает заискивающий солнечный свет, отражая его обратно в космос! Непроницаемая, недоступная скверне земля, и с какой стороны ни возьми - снаружи или изнутри - она всегда останется верна своей природе, так же как ее копия, проклятое наследство кардинала Напеллуса: что ты на ней ни нарисуй, а она все равно останется дурацкой деревяшкой - снаружи и изнутри.
Пусть себе там, на поверхности, на скорлупе земли, пригретые солнцем, произрастают любые, самые страшные яды, ведь нутро -провалы и пропасти, жерла и шахты, впадины и воронки - свободно от этой нечисти... Истинно говорю вам: бездна чиста...
Лицо Радшпиллера пылало лихорадочным румянцем, его восторженная речь дала трещину, и огнедышащая лава глумливого безумия прорвалась наружу:
- О, если бы мне было дозволено одно желание! Одно единственное! - и он судорожно сжал кулаки. - Больше всего на свете я бы хотел, чтобы мой свинец коснулся центра земли, ее сердца! Нет такой святыни, которую бы я не отдал за то, чтобы воскликнуть в блаженстве неземном: куда ни глянь - земля и ничего кроме земли!
Он вдруг осекся и отошел к окну.
Мы подавленно молчали, не зная, что и сказать... Ботаник Эскуид извлек свою лупу и, склонившись над глобусом, принялся разглядывать его; потом, чтобы рассеять тягостное впечатление, произведенное на нас последними словами Радшпиллера, подчеркнуто громко произнес:
- Похоже, что эта ваша реликвия - подделка, ибо относится уж по крайней мере к эпохе Великих географических открытий, - и он, выдернув из-за лацкана галстучную булавку, указал на Америку, воспроизведенную на глобусе с поразительной точностью.
Но как бы трезво и буднично ни прозвучало эта фраза, она тем не менее не смогла прорвать ту гнетущую атмосферу, которая без всякой видимой причины овладела нами и с каждой секундой сгущалась все больше, постепенно переходя в чувство томительной тревоги.
А тут еще в библиотеку проник какой-то сладкий, дурманящий аромат, отдаленно напоминающий благоухание цветущей черемухи.
"Это из парка", - хотел уже сказать я, но моей судорожной попытке стряхнуть наваждение и разрядить обстановку, видно, не суждено было осуществиться. Слова застряли у меня в горле, когда я заметил выражение лица Эскуида, с которым он, воткнув свою булавку в какую-то точку на глобусе, в полном замешательстве бормотал:
- Нет... быть не может... но ведь это наше озеро... я не могу ошибаться... невероятно... при таком масштабе... но оно действительно нанесено на этом фантастическом шарике...
Резкий, неприятный голос Радшпиллера прямо-таки рассек этот нечленораздельный шепот пополам; каждое его слово было проникнуто какой-то болезненно-ядовитой иронией:
- Хотел бы я знать, почему меня теперь не посещает светлый образ Его преосвященства великого кардинала Напеллуса? Вот бывало раньше, во сне ли, наяву, а он всегда тут, всегда рядом... В Кодексе Назарянина - священной книге гностических "Синих братьев" - черным по белому в назидание нерадивым неофитам начертано грозное пророчество: Тому, кто до конца своих дней будет верой и правдой служить своему синему собрату, щедро окропляя его корни кровью, пролитой умерщвления плоти греховной ради, страшиться нечего, ибо встречен будет за гробом благодарным крестником, сей и проводит его к вратам жизни вечной; тот же святотатец, коий осмелится поднять на священное растение руку, да убоится, ибо еще при жизни встретится с ним лицом к лицу, и будет лик сей ликом смерти, дух же его преступный изойдет в царство тьмы и пребудет там до пришествия новой Весны!" Где же вы, вещие глаголы? Неужто приказали долго жить? Так вот, слушайте теперь меня: тысячелетнее пророчество не властно надо мной. И он - тот, с которым я должен встретиться "лицом к лицу", - что-то не спешит ввергать "преступный дух в царство тьмы", а то ведь сей "святотатец" не убоится и уж не откажет себе в последнем удовольствии плюнуть в лживую физиономию этому... этому кардиналу Hапe... - и его сумасшедшая тирада захлебнулась страшным надрывным хрипом, от звука которого у нас мороз пошел по коже... Радшпиллер стоял у окна и, выпучив глаза, явно на грани обморока, оцепенело смотрел на синее растение - драгоценный трофей ботаника, лежащий на подоконнике. Я хотел было вскочить, чтобы помочь ему...
Но тут кто-то вскрикнул - по-моему это был Джованни Браческо, - и я невольно обернулся к столу...
Под булавкой Эскуида иссохшая, покоробившаяся от времени, пергаментная оболочка глобуса отстала - так лопается кожица у перезрелого плода, - ботаник смутился, хотел исправить свою оплошность, но заусеница пошло дальше и вот уже сами собой один за другим стали отслаиваться, отшелушиваться, линять океаны и континенты, горные массивы и моря, равнины и реки, пустыни и озера...
Нашим глазам открылся стеклянный сверкающий шар.
В центре, вплавленная каким-то неизвестным способом, висела фигурка кардинала! Это было абсолютно точная, уменьшенная копия человека, выполненная с потрясающим мастерством вплоть до мельчайших деталей: мантия, шапочка на макушке, в миниатюрной ручке - какой-то странный, горящий синими язычками пламени светильник, оказавшийся, когда мы присмотрелись, священным аконитом ордена, на пяти стеблях которого зловеще подрагивали крошечные капуцины цветов...
Парализованный ужасом, я едва сумел перевести взгляд на Радшпиллера...
Мертвенно бледный, неестественно прямой и неподвижный, как статуэтка в стеклянном шаре, и, так же как она, сжимая в руке пятисвечник синего аконита, стоял он лицом к лицу со своим маленьким двойником в кардинальской мантии.
Черты его лица застыли в маске смерти, лишь в глазах горел мрачный, неистребимый огонь... И тогда мы поняли, что на сей раз леса лопнула, и мятежный дух Иеронима Радшпиллера навечно канул в ночную бездну безумия...
На следующее утро мы - Эскуид, мистер Финч, Джованни Браческо и я - расстались. Молча, едва кивнув друг другу на прощанье... Наверное нам было не до светских приличий, а скорее всего просто никто не хотел говорить о пережитом потрясении, рубец от которого, видимо, на всю жизнь остался в памяти каждого из нас. Долго еще потом я бессмысленно и одиноко скитался по земному шару, но никогда больше не встретился мне ни один из нашей тогдашней компании.
Как-то по прошествии многих лет судьба занесла меня в те самые места... И хотя развалины замка еще сохранились, но было очевидно, что они медленно и неуклонно - пока на человеческий рост - погружаются в необозримое море, отливающее в свирепом солнечном пекле стальной синевой aconitum napellus.
Перевод Владимира Крюкова
_________
* В Германии это растение еще называют "Стальной шлем" - цветок аконита чрезвычайно похож на рыцарский шлем с опущенным забралом. В России известен как лютик голубой, волкобой, волчий яд, борец. Корни аконита используются в фармацевтике и гомеопатии
(примечание переводчика).
* От Матфея. 17:20; ср. также 13:31.