НАИКРАТЧАЙШАЯ АНТОЛОГИЯ СОВРЕМЕННОЙ ФИНСКОЙ ПОЭЗИИ
Кай Вестерберг
* * *
Мосты за мной затуманились.
Деревья
постепенно зарыли веру
в грусть.
Годы и кровати
превратились в осколки.
Остался - безутешный вечер.
Твоя рука лежала в моей,
как голова львенка.
* * *
Был перемешанным в комнате свет.
Твое лицо отдыхало.
Всегда, когда я смотрел, я видел слова, и деревья, и скалы,
разнооблачные небеса и очередное
время года.
Теперь, когда я взглянул,
ты была встревоженная. Ты стала налаживать свет в комнате
в иное состояние.
Мгновенье одно я отдыхал
в твоих движеньях.
Дни прошли, годы, верным бытом держались заботы,
пальцы сжимались больно, и свет
спешил
на твоем лице.
* * *
Надо уметь нагнуться,
если нельзя уклониться. Но никогда
не ослабляя корней.
А потом, когда выпрямишься,
хочешь не хочешь,
будешь плетью, которая бьет
переламывающего.
* * *
"Тело человека - Его жилье".
Жилье Бога во мне
тесно.
У нас тесно. При такой погоде
дети, к счастью, играют на улице.
У тебя - как раз такое лицо.
Все - так, как мы снова оплатим
и этот счет.
Перевод Геннадия Айги
Агнета Энекел
Комната. Рассказы
Эмбрионом оформленным едва увлажненным,
низвергается речь
несуществующая,
и я - вслед за ней - срываюсь
в замкнутое пространство бормочущей ля-
ля-ля тишины в ту пропасть где тишина замолкает:
слова словно детские игры поглощают человека,
незавершенного чувством,
но вот включается сердце
стук его вторит
то вдоху то выдоху,
надо вслушаться в это
мерцание слов, в это
перемещение
сущности формы из осознания
в удивленную ясность,
но трепеща срывается
от истока
речь,
пропадает
иероглиф буквы
дрожащий
и слова будто бронированные,
отсекающие нас
друг от друга,
срываюсь
сама я -
несовершенно
вижу себя как другую,
вышедшую за пределы себя,
узнанную в неслучайном единственном ритме:
одухотворенную прозрачно-
чужую.
мир, прими меня пришедшую
во имя
того чтобы немного
опоздали твоя и моя плоть,
отвыкли одна от другой,
пришедшую в мир
во имя
того чтоб обрести мне лишь присущую речь,
которая обозначит осуществленье
во имя
отреченья от этой единственной речи моей -
пусть на миг, но земное мгновенье,
я знаю - времени плоть явится мне
обнаженная,
чтобы уж не разлучаться со мной, и тогда
с речью моей мы встретимся снова
и дрожащая, вновь
возникну из некоей сути своей -
вопрошающая, смогу ли воспроизвести
то, первозданное, осуществленье?
мое ожиданье превращает в осколки твое лицо
сохраняет во мне твое лицо,
эту обязанность, неотвратимость
отвергать
отторгать
может иной полюбить -
зубы твои безрассудно-жестоко
вонзаются жалом желанья
в глаза мои,
я их отвергну чтобы спросить о -
(Я знаю, знаю, безудержно это паденье)
я опомнюсь благодаря тебе,
вернусь от тебя отделенной
в жизнь, только лишь обозначу
заиндевелое не
доуменье лица
твоего,
ты пронизываешь меня гулко - и так равномерно
ты вглядываешься в картины, возникшие
в нас, осуждая быть может,
время презрев
ветром ворвусь в нее
ворвусь в его лицо
изредка ею обласканное
вне череды и порядка
словно в провалы памяти
словно в дыру.
комната сомнет его лицо
проникнув сквозь эту дыру
где мы не принимая
судили друг друга,
в любовь,
законсервированную комнатой этой,
размеренно и неустанно
возвращаясь обратно.
так же не веря себе,
твоя и моя плоть изнемогают
в поисках лиц наших, губ, рук и костей,
в прозрачность рассветов наших глаз,
тишина мелодичная, равномерная тишина
в гроте ее изумрудном, здесь
и не просишь, но становишься нужным кому-то,
невесомым в желаниях,
когда низ и верх смещаются и однозначны, здесь
предметы не воспринимают меня,
я не пронизываю их и лишь
на словах вынуждена превращать в мясо или вино
необходимую нам передышку.
любовь или вера во мне
осуществляются, даже если ты не
рядом со мной: так ты веришь в Бога
пуская и не ощущая истины ясно и вещно в себе;
Божья сущность
необходима тебе, обращенной в любовь,
любовь невесома, нет ее даже в осуществленье,
лишь сквозняки любви
скользят и переливаются по нашим лицам,
ты же знаешь, ты чувствуешь это -
качели сквозняков укачивающих нас.
равномерно застыла картина
здесь у окна видишь ты
старика одинокого - это монах отец Анастасий вчитывается
а свет падает на манускрипт - свет от окна, на письмена
где истина растолкована он читает в светящейся щели
над полом, в щели, растворяющейся во тьме и рука что
держит пергамент продлевается подлокотником светоносным
светлою бездной
- оттуда луч рассекает меня,
видимое простирается
в зеркале - от портрета Оскара Уайльда что вглядывается
сам в себя с полуулыбкой и полусмеженными веками
уверенный в единственности неповторимости этой картины
и зеркало словно граница себя наполняющей комнаты
между комнатой - там и комнатой - здесь
Перевод Татьяны Врубель
Ристо Ахти
Умываюсь
Мне с детства не удалось разглядеть свой облик, я
существовал на глади лужи, в лоханях с дождевой водой,
в прибрежной зыби.
Постепенно, не размыкая век, я выучил названья,
как бездомный
пес с обвисшими ушами, я научился подчиняться словам,
и они
стали моими оковами.
Только флюгер удерживается на шесте
- мужчин и женщин
поддавшихся словам, уносит ветер: тысяча миллионов слов,
тысяча миллионов фантазий.
И тысяча миллионов слез. Ох!
Из тысячи миллионов названий можно умыться
только на мосту тысячи слез.
Вот в чем зерно нашей скромности: человек призван обгонять
себя самого, быть быстрее своей мысли, быстрее
своего чувства, тем более быстрее собственного тела. Ни что
не значительней человека. Но это не долженствование.
Это и есть зерно нашей скромности.
0х1 Встречаются и вовсе лишенные жизненной роли.
У них совсем
ничего нет.
И это "ничего" - божественное безумие.
Тоска по Бытию
Если мир обречен быть,
важно ли, каков он? Все разногласия
философов перемен - от неразумия: нет Времени, Единого
Для Всех,
но возможно существовать в самой сердцевине времени -
опорожняется материнская грудь и одновременно утоляется
голод ребенка.
Знаю людей, доказывающих богам
несовершенство небес,
немало и тех, кто обучает сатану новым пыткам:
дурное дело, дрянная поэзия (истинное название ада).
Когда я существовал на небесах, я не был.
Возможно, согласно мирским книгам (чтобы изменить
надо сперва привести к постоянству) это значит,
что я пребывал в аду.
Мне все едино. И так и этак я был невоплощенным.
Кали
Пиджак мой и штаны, прежде белоснежные,
замараны кровью,
и когда я прихожу на богослужение принести в жертву жреца,
все возмущаются, да я и сам знаю, что мой вид неуместен -
больше всего их бесит, что кровь -
моя собственная.
помню: я пришел из роскошных хором, дворца, лабиринта,
где поранил руку - излилась тяжелая, темная, густая кровь.
Загубил я свое ритуальное облачение.
Господи! За жизнь я расплатился Собой самим,
своей одеждой,
собственной кровью - Цена Невеликая, совсем мелочь:
все равно Агнец предназначен на заклание.
Почва - одна только глина.
Перевод Александра Давыдова
Эира Стенберг
* * *
Ненависть!
Крошечная слепящая лампочка
прикручена к потолку тяжелой железной цепью.
до того, что сам потолок
затрудняется выполнять свою прямую задачу.
Этот яркий и узкий свет,
как заточенный нож,
на острие которого корчится
миниатюрный мужчина.
Сколько раз я вонзала
воображаемый нож в твою спину
и плакала после всего.
* * *
Я навестила наш бывший дом.
Своей ущербностью он был
человечнее нас.
Оторванные друг от друга стулья
застыли в своем заблуждении.
Воспоминания слонялись меж ними,
перебивая друг друга и нарушая хронологический строй.
Старый стол с инкрустацией,
который при всех переездах был изумлен
и встревожен,
смотрел из угла но новые полки,
как брошенная в затоне баржа.
Сколько ветоши, сколько веток -
можно сделать метлу.
Хворостинки бросаю в печь:
любовь и ненависть так хорошо не горят,
как подарки забытого детства.
Голубоватыми пламенами
трепещут души в детских кроватках,
как над болотной мглой блуждающие огни.
Так может гореть только сердце, дымясь
и не обращаясь в пепел.
Мир чадит.
Концлагерь располагается дома.
Горсти сажи оставляют след на щеке.
Колючая проволока
изгибается нежно,
и на ней распускаются розы.
* * *
Ребенок пристально смотрит,
на лбу терновый венец виновности
Он уверенно затвердит,
что сердца горячи и тяжелы,
как шипящие печи.
Веник свистит и осыпает свою листву.
Это и есть финская трепка,
голая и горячая.
Медленно раскручивается трагедия:
ребенок, сон торопливых,
это не философский камень.
Огромная ярость матерей и отцов,
когда они видят:
купель глубока, будто колодец,
как лестница, которая отдается
перезвону ключей.
Перевод Георгия Ефремова
Пентти Сааритса
Дельфы
В улыбке Аполлона - свойство времени
одновременно быть путем и путником,
стоять на месте и передвигаться
и руслом выбираться к свету, к свету
с обратной стороны его, где темная
и теневая сторона скульптуры
не более, чем просто свойство мрамора.
* * *
Я смотрел осторожно
немного вперед,
совсем ненамного,
что даже не в будущее.
А когда сетчатка сгорела,
я сознательно выстроил призму
из пространства образа, звука и слова,
преломившую взгляд
в отдаленное прошлое
и в эти слова,
и на улицу Утрилло, совершенно пустую
я увидел ее со спины
в летний пасмурный день
под мотив до-мажор
по нелегкой дороге Комбрай.
Я почувствовал стыд?
Нет, напротив.
* * *
Здравствуй, заячий след,
свежая письменность наста!
Ты не устал повторяться,
следить за поступью сердца -
от перестука с собой
до вящего страха,
и в миг от испуга
до фуги предательских рысьих клякс.
* * *
И немей немоты, и незрячей Гомера,
захватить города и державы повторно,
и опять предавать и насиловать, грабить
и убивать всех и вся, и еще и еще.
Снова выкупить все за бесценок, продать и нажиться,
и с богатством исчезнуть.
Куда?
Ничего уже нет. Ничего.
Устремите свой взгляд в небосвод,
задержитесь на миг,
а потом успокойтесь, устроив его на носке башмака:
там звезда или просто плевок
от досады.
* * *
От храма к храму
колокольный звон растет.
И никогда земная власть
не уподобится небесной.
Обманута попытка идеала,
от ожиданья - грозный результат:
десятеричная система
колоколами банка
беззвучно разбивает все и вся.
* * *
Низкорослые люди
в высоких дверях пригибаются,
подходя к алтарю.
Посреди бессонницы остров:
там напевают дремоту цикады,
ибо спасения нет.
Есть скала
и множество лбов у скалы,
как беспамятство - гладких
и как память - обильно изрытых.
Я поставлю на эту скалу
свою церковь-малютку.
Да не будет никто
там склоняться и падать ничком,
гнуть униженно шею, стенать, лебезить, пресмыкаться,
покоряться дверям,
уступать угнетающим стенам.
Будет только покой,
обретающий форму сознанья.
Перевод Ивана Жданова
Каи Ниеминен
* * *
Мгновенья останавливаю так, что их могу перевернуть,
разрезать,
осматриваю их со всех сторон, держу в руках, наощупь
вспоминаю.
Они уже не прошлое, но и
еще не настоящее.
Они настанут - мне принадлежать: во времени
расплавленном, текучем
реальны, как застывшие предметы.
Но кончится моя над ними власть,
я не смогу забыть их или взять
с собой в могилу.
Они уже не истина теперь.
Такая вот расплата.
* * *
Не пройти через чащу,
а зачем проходить?
Она держит меня
у верховья реки, вдалеке от пути,
уводящего в даль,
далеко за прошедшие годы.
Собираю себя по крупицам,
чтоб стать тем, кем был я тогда.
Я шушукаюсь в ивах, осиновой веткой горю,
я везде и нигде,
Протекаю рекою во двор,
внутрь дома, к столу.
Вот и здесь я.
* * *
Я не забыл великой пустоты,
я только перестал ее бояться.
Стою я на краю ее,
и страх меня берет за горло:
пустоту стараются заполнить чем попало.
* * *
Разжимаю кулак, и ты видишь пустую ладонь:
Все это твое, достоянье соблазна.
Жаждущий света - темен,
и пусть темными будет обманут.
Дайте ручку ему
и смотрите: он пишет
и - ради неба!
считает, что слово значимо,
потому что написано им.
Перевод Надежды Кондаковой
Клаус Андерссон
Из "Моих лучших дней"
Прячусь я в буквы, как дерево
в произведения листьев. Солнце
мрачно, хотя и греет, подобно порочной любви.
Произведения листьев меня охлаждают, стекая
вниз по коже, и тыщи
ручейков с островками вода заполняет из трещин
колодца глубокого. Птицы
темны в словощебете, но сквозь них
я чувствую связь с неким ртом преогромным,
меня надувающим. До, я связан
сетью словоходов и скважин
с небом и облаками, наполняющими меня газом, а дождь
то усиливается, то стихает во мне - с шипеньем,
как кислород из баллона выходит...
Перевод Ильи Кутика
Юкка Виено
Елена
I. "...этих сказочек Сапфо".
Облыжно-нелепо, что, мол, красота - виновата.
Глупо это и странно, будто бы я
лошадь какая-то, из-за которой
стены разнес буцефал деревянной масти.
Разве не глупо!
О, я из плоти и крови,
где-то тверда, а в чем-то уступчива, как
женщине и положено, но
смесь есмь
крови горячей и крови холодной. Так
воды двух кранов полнят бассейны.
Ничего нет для женщины хуже женщин других,
этих сказочек Сапфо.
Те подсылают соплячек марать лягушачьей икрой
мое ложе,
отроковиц - тыкать в меня соломинами сухими,
беременных - охать по всем закоулкам дворца,
а сами - приходят и песни фальшиво воют, да так,
что трескаются - зеркала.
II. "Никто не видит меня обнаженной..."
Прохладна морская вода, иней по коже.
Однако же - и солона, у кожи вкус слез.
В мире - ничто не вечно, за этим
афоризмом не надо далеко ездить,
а обратно - тем более.
Я хочу
сказать что-то очень изящное, например:
вот между высоких башен дворца облака
показываются, и они
мрачны, но отделаны золотом и серебром,
потому что
солнце блюдет их. О, блюда к обеду Олимпа!
Увы!
Сказать не умею,
Ветер скулит, как зябнущий у порога
евнух-кастрат. На меня
понавешали розного, как в раздевалке борделя.
Никто не видит меня обнаженной,
все ложатся в кровати, когда
я собираюсь сказать хоть что-то.
III. "...вылепленная из песни..."
Что ни скажу я -
мне не внимают.
Слова
подбирают мои, как золотые,
разбросанные кутилой,
кладут под язык,
копят в зобах пеликаньих,
как будто улики
против меня,
чаевые Харону.
О, все обещанья - лживы,
Путь у меня - иной.
Лебедь из снега,
плывущая по черной воде,
вылепленная из песни,
как лунный мост.
Да, Елена Прекрасная! Но можно сказать и иначе:
лебединая шея
в петле тоски.
IV. "...и девы, и жены..."
В воротах встал деревянный конь,
с грохотом въехал, златом отделан был,
войском набит, копьями нафарширован!
Обман и разгром,
разгром и обман,
из горной сосны он был.
А девы -
причесывались...
Кто дома остался?
Всяк -
стар, млад и слепец
спешил поглазеть, калека
в город волок беду.
Тьма и сон,
сон и тьма,
закрылись пиры.
А девы -
отпирают засовы,
простоволосы...
Из чрева коня вышла война,
ночь оперлась
на щупальцы факелов.
Резали у алтарей
сонных троянцев, как скот.
В храмах,
в постелях,
в храмах,
как будто в постелях.
Обрезали волосы
и девы, и жены...
V. "Все это был спектакль..."
Я солгала, я здесь не была,
была - моя тень
и - отлетела.
Боги ли это все так учинили, ставя
рядом и производя рокировку?
Сгоревшие города,
как лопухи, покрытые сажей,
марают мои одежды,
утопленницы-эскадры
присасываются к ногам,
словно пиявки.
Все это был спектакль, и уже давно
боги спиной повернулись к нам.
Осталась - сухая кожа,
дребезжащая но ветру, верней -
прибитая в четырех углах вселенной
кровавая шкура
иль - золотое руно. Как угодно.
Сей - затвердевший от пота и кровосмешенья,
расшитый серебром лицемерья
Занавес, и кто
глянет "за" -
тот погибнет.
Нет, я не дочь
похотливого лебедя Зевса.
Много отцов у меня:
Раж, Грабеж, Морок мести и жадности, всё
дурное, что в мире есть.
Глаза мои
тучные пастбища Трои - в топь обратили,
ресницы мои
стены высокие Трои - повергли ниц.
Условимся:
я ушла и не буду
оглядываться, но никто
за мной не пойдет.
Ушла в темноту -
догонять свою тень.
VI. Селена
Я, Елена, навек юна.
Ты, Селена, навек Луна.
Что мне мужчины? сколько ни есть
их в чреве коня,
он деревянн и мал.
Один, деревянный, тонет в морях,
другой - роет прах.
Что мне мужчины? много от них
пепла и - о! -
мало смолы...
вечно, всегда
был-есть Аид этим конем...
Елена... Селена...
В букву "с" не гляжусь, не хочу
зеркала твоего
больше...
VII. Парус
Море всего лишь нижние юбки вечной офелии
здесь и тут
раздетый
смятый
грешно
голубой
ветр
Перевод Ильи Кутика
Арья Тиаинен
Маяк минуем.
Курсы кораблей вновь не пересеклись.
Волшебный мостик не перекинуть нам с борта на борт.
Сталь стонет. Лед трещит.
Но я не стану менять однажды выбранного курса.
Стою на палубе, лед стонет, с полубака
вином отборным тянет
и жратвой немыслимой. Огромный
водонепроницаемый кабак.
В каюте полутемной не услышишь,
забыв меня,
моей волшебной флейты.
Прекрасная всадница
Со мной ты кайфа не ловил ни разу, ну а те,
все те, кто был со мной хоть раз,
хотят меня еще.
Попробуй выгнуться, как я,
как будто на шампур меня нанизывают, так
как будто на крючке у рыбака я бью хвостом.
Крутого теста я и глаже и упруже.
Все эти штучки-дрючки... но тебе,
как видно, наплевать?
Что ж, я согласна быть подстилкою поющей.
Или: гирляндой, жаркой, ненасытной,
Лодчонкой жалкой. Всадницей прекрасной.
Угрем сладчайшим, на крюке висящим.
Разверстой бездной, ночью сладострастной.
Цветущей яблоней. Змеиным жалом, глазом...
Я разорву тебя на тысячи кусков.
До крови исцарапаю, на шее
следы зубов оставлю и когтей,
не пощажу...
Чего ж ты медлишь?!
* * *
Молокососы иначе не могут,
как ухватить за полу, за рукав,
финку схватить, опрокинув стакан,
скуля, завывая - бросить на полдороге,
недоуменно плечами пожать,
сжечь все мосты до единого или
в женское чрево вонзиться,
влезть в материнское лоно.
Бедные бабы, ну на кого
нам положиться, кроме
самих же себя,
кто нас заменит - нянек, кормилиц,
страдалиц, сестер милосердных.
Да, велико поголовье мужицкого стада,
но на телячьи нежности только способно.
Перевод Владимира Салимона
Яркко Лаине
Эти звуки сраженья
Эти звуки сраженья,
без передышки воюем с незримым,
нас стремятся прикончить, как изувеченную лошадь,
мы знаем про это, но никого не видать.
Читай историю, советует мудрец,
а другой: плюнь на все, будь, как солнце, а не как луна.
Третий хохочет с издевкой: живи,
как перед зеркалом, обезьянничай увиденному в пустоте.
Автобус летит в ночь. Пассажиры кривляются,
как ожившие психи
из вековой психушки,
и нет у водителя крыл за спиной,
только взор пристальных глаз.
Он находит в поле железную трубу
и безжалостно ею колотит.
И снова едет - к заре.
176-е сказание Бодхисатвы
Ничего не взыскую,
даже чистой рубашки.
Новые владыки
разбирают свои лагеря и секретные склады.
Луна становится полной,
потом уменьшается
и заходит.
Студеная зима
Даже рояль - всего лишь дрова,
при настоящих холодах
книги горят быстро,
приидут Погибель Запада и Капитал Маркса,
в свете философии потирая руки,
Библия - на раскурку штукатурам.
Сжигают полки, полы и стены.
Скоро сами будем домами, черными окнами.
Некий Сатори
"Я" та барабанная шкура
по которой палочками вечно колотит мальчуган?
Или мы говорим только словами, посредством слов, о
словах,
как роман, стремящийся быть на французский манер?
Я вас не понимаю. Прохожу сквозь стены,
словно в них есть двери. Многие говорят, что есть.
* * *
Ты так многим пожертвовал, Одиссей,
когда покинул чужие берега.
Ты там был другим, странным,
единственным для самого себя.
Перевод Давида Самойлова
Мартин Энекелл
* * *
Отойди, утверди меня Твоим отсутствием, дай
два гроба и вечность, как время, и время в песочных часах.
Ты, слепец, отделяющий ночь ото дня, тьму надо мною,
Ты - моя тьма, приговорившая к крыльям меня,
к тихому сумасшествию до исступления,
что толкает меня за черту
и Тебя оставляет в покое.
Странствуя в забытьи,
Ты минуешь утро
восьмого дня.
* * *
Вижу Тебя,
склоненным над книгой Макиавелли,
до рождества алфавита. Твой облик
в своих отраженьях ловлю.
Ты дважды рожденный под знаком дракона.
При виде семи диадем на твоих головах,
мой мозг леденеет и, пятясь как рак,
свой хвост под себя поджимает,
и теплые перья разорванных птиц
на кровью крапленые пляжи
ложатся. Обуглены ангелов губы. Пою
гибель единовластия.
* * *
Рептилия
линяя
ползет
из Божьего рта
обвивает
душит Тебя
почти почти
как будто это я
как будто я
* * *
Вижу анархию,
и анархия видит меня.
Она требует ей доказать,
что я есть человек, что живуч, может статься,
что есть ненависть, где
мои признаки жизни и смерти.
Залижи, как собака, мой путь.
Перевод Сергея Соловьева
Илпо Тихонен
Молодой священник
Праведен путь мой. И это не
относится, например, к Августину. Я
сам себе крестный, чей крест - столб фонаря тэ-образный.
Там нахожу я, где заблуждаюсь. Ток что не вглядывайся,
свидетель,
Небо из кровельной жести, а я - сын человечий,
выпавший из слухового окна. Я - только антенка
на предельном ветру, мною же созданном. А в тишине
я различаю мир, подробней лягушки.
Три ока есть у меня, чем я страшно доволен.
И еще я люблю свои ноги идущие.
И женского рода ноги люблю.
И всякие ноги, сколько ни есть во вселенной, - люблю.
И ноги вселенной люблю отдельно и оптом,
а для сотворения мира нужны еще две руки
и палочки...
Поэт
Пускай кровать моя из железа,
и покрывала, как дымные горы,
вы, вахтеры,
не различаете моих слов.
Пускай из дождя проливные стены,
и сохнет ваниль на шкафу,
и неизвестные люди мелькают,
как полосы тьмы.
Пусть лампочка тусклая еле-еле
высвечивает камыши в пруду,
пусть ветер приносит из-за болот
клочья собачьей шерсти.
Пусть кашляет, как отбитое легкое.
куча гравия на дворе,
пусть солнце отравит всех, кто стесняется
собственного дерьма.
Пусть сам стакан допивает остаток,
всюду не поспеваю я,
а двойник из зеркал
пусть проваливает.
Не могут понять вахтеры меня,
не могут и коменданты,
а ведь есть у меня
даже двое друзей.
Перевод Алексея Парщикова
Кари Аронпуро
Лабиринт 1
Язык светится в самобытности.
И плоть, утяжеленная солью власти,
вынуждена вопрошать,
слушать свист бытия,
ощущать пределы возможного
между виденьем и называнием.
Слово - только чертеж.
Можно ли воплотить способности?
Истина ненавязчива,
ищи ее сам.
За поступком следует бытие.
Многими способами говорят о сущем.
Культура рождает смыслы
и способы их раздачи.
Власть рождает реальность,
обряды, истины,
устанавливает таможню между деланьем
и бездельем.
Учения бдительны.
Власть выжимает из свежести мира
наши черты.
Деревянное небо и море фиалок.
Имя неизвестного
Бог есть дитя имени своего.
Письмо, посеянное рукой,
транскрипция,
штрихами созданный горизонт
белого человека.
Дикари жестикулировали угрожающе,
случались и драки.
Секс и угрозы связывались обычно.
Один намбиквора, держа в руках
своего полового дятла,
указывал им на противника.
Письмо разделяет насильно,
чтобы классифицировать,
письмо - это имя неназванного
писателя.
* * *
Летний день в Кианг-си
на угольной шахте Иньиянь
на стенке свинарника буквы размером с собаку
Свиноводство на службе мировой революции
Маршируют гуськом
из общественного заведения
в социальное заведение
не знал десятилетний пацан
кем он вырастет
этот вопрос государственный не решен еще
Светится нежно волшебная земля
щекотная, смешная греза
А раньше хотел я стать кочегаром -
отапливать раздевалку катка
профсоюзного билета и трудовой книжки
не имея...
Перевод Алексея Парщикова