АРКАДИЙ РОВНЕР
поминки по одной эпистеме
В ступление. Хочется рассмотреть начала и принципы мутологии, изложенной в "Серо-белой книге", и дать ей отпор по всей линии фронта. И вот почему. Потому что, раскидав тут и там шаловливых аллюзий и закрутив воронки невнятицы, автор создал пейзаж из витиеватых туманов, призваннный оправдать и закрепить наше нынешнее шебуршение, самому ему давно уже надоевшее. В результате чего его занесло в горделивую классику, чуть ли не в ницшеанство, чего он всегда боялся пуще огня и в чем ни себе, ни нам никогда не признавался, ибо нет для него ничего ненавистнее догматизма. А что находится на другом от догматизма полюсе, как не горькая ирония? Или абсурд.
Признаюсь, автор мне симпатичен. Встречаясь, приветлив, прост, и входим мы без особых усилий в пространство один другого, так что я в его "квартире" как у себя дома, а он "у меня" тем более желанный гость. И Лена его мила и умна, а ведь у меня с женами друзей совсем непросто: большинство из них вызывает у меня острый страх (за друзей) и сильную к ним (друзьям) жалость. А тут нормальное муто, без напрягов и хитростей, что великая редкость и благо на земле. И проза его мне симпатична: с языком он не церемонится, пишет черновиком набело без причесываний и приглаживаний, не суетясь и иногда даже видя то, о чем пишет. Перефразируя великого шлифовальщика стекол, скажу: нормальная проза - вещь насколько редкая, настолько и прекрасная.
Итак, рассказ мой пойдет по двум тропам попеременно. Первая тропа - дружеская и пристрастная, ведет к самому автору, то есть к истоку вышеназванной мутологии, к его мягкой незащищенности и так и не наработанной уклончивости, проявленной скорее в убегании и прятании, нежели в вилянии и заслонках. Вторая тропа - холодная и беспристрастная, направленная на его суетливую и в основе своей такую жалостливую концепцию, что хоть стой, хоть падай. Не без радости вижу вдали и сквозь магическую призму как обе эти тропинки таинственным манером сливаются, а что на свете прекраснее соединения, когда ничего не остается за скобками, когда нет никаких скоб, когда вообще ничего нет снаружи, а все внутри, все одно, и к черту все остальное! И чтобы окончательно отпугнуть читателя, у которого уже от одного моего Вступления по носу побежали мурашки, я начну свой рассказ даже не с мутологических идей моего друга, а с отступления под названием:
О вирусах. "Вокруг нас кишмя кишат разноцветные вирусы, и некоторые из них очень милы", - замечает наш наблюдательный мутолог. Вирусы вползают в плоть авторской речи, в ее хрупкие перепонки и хрящики, ввинчиваются в трепетный кончик языка, свисают гроздьями у него под нёбом, прячутся за щеками, в гнилых деснах, в ущельях между зубами. Вытащить их оттуда невозможно, как нельзя отделить власть от коррупции и грех от монаха. Вот несколько милых зверят, гуляющих по широким проспектам и кривоколенным закоулкам прозы нашего друга: "однозначно" (в значении "определенно", "несомненно"); "комфортно" (в смысле "удобно", "уютно", или "приятно"); "да?" и "так?" (в качестве довесок к вопросам); "как бы" (в смысле подобия чего-то чему-то) и "похоже" ("кажется", "по-видимому"). "Боже ж ты мой!", как любит восклицать наш автор, пародируя колоритных бабелевских героинь, а ведь это только ажурные облачка на фоне обложных туч этих словесных паразитов. Видели ли вы, как тучами летит саранча на застывшие от ужаса злаки? Я не видел, но могу вообразить. Вот так и эти "как бы", "похоже", "комфортно" и "однозначно" скоро сожрут нас всех подчистую. Мы "как бы" стали их объектом. "Похоже" им у нас "однозначно" "комфортно". И если даже положить, что автор горстями подсыпает в прозу этих насекомых для ради насмешки над ними и над нами (а может быть, и над собой), то чем же объяснить его страсть к провинциальным культяпам, таким, например, как "фотка"? Фотография, видите ли, слишком перегруженное слово и его надо торопливо обрезать, как иудея из зрелых атеистов при его обращении в веру предков. "Боже ж ты мой!"
Очерк мутологии. Но обратимся к мутологии нашего друга. Форма авторского повествования традиционная: руководство по самообороне и времяпровождениям (?), однако не для людей, а для существ, которым автор явно симпатизирует и которых называет "муто", то есть mute, - неговорящие, немые. Человеческий язык для этих муто слишком прямолинеен и зубодробителен, он "оккупирован людьми и сильно ими истоптан"; и с людьми вообще лучше разговаривать, когда последние выведены из своей привычной машинности и бьются в истерике или вовсе потеряли разум. Своего отдельного языка у бедненьких муто нет, а наш язык для них "как оберточная бумага, на которой напечатаны клеточки и точки, от которых муто дуреют". Люди и муто друг друга никогда не поймут, люди еще и обидятся, решив, что над ними насмехаются, а обижать их негуманно и опасно.
Настоящее место муто в полутора сантиметрах за спиной у нас, имеющих тело и отправляющих различные социальные функции (эта кукла временами может быть убрана в шкаф). Для муто же самое главное твердо усвоить, что они не люди. Люди на них наступают, а муто по мягкотелости своей им уступают, позволяют себе в людях без остатка растворяться.
Как же это происходит? Очень просто. Сидит, например, муто у себя дома в сырую слякотную погоду и пьет чай; и нет у него в голове ни одной мысли, кроме той, что ему хорошо и спокойно, а за окном красные листья под проливным дождем и всякая другая благодать. И внутри такая же благодать, рай и благорастворение воздухов! И вдруг - звонок, возвещающий о приходе человека-гостя! Хорошо, если муто умеет легко включать-выключать свою куклу, а то ведь и инфаркт можно схлопотать, особенно если принимать эту куклу за себя самого. Вообще некоторые ситуации чреваты для муто склейкой с обстоятельствами и саморастворением в человеческом мире. Потому-то речь идет о самообороне, т.е. об обороне себя от не-себя (человека).
Человек, по мнению муто, о многих вещах не имеет понятия. Например, он и не подозревает, что голова его - диспетчерский пульт с многочисленными лампочками - ничего не решает, а за ней чуть подальше находится другая голова, в которой на самом деле принимаются все серьезные решения. А вот муто ничего не стоит взять бумажку, написать на ней нужное слово и, скомкав, зашвырнуть в эту потаенную голову, в результате чего через минуту включится нужная лампочка.
Далее, люди не знают, что движутся внутри надутого матерчатого шара, перебирая его оболочку ногами, и перед их глазами все время мотаются стенки этого шара, а муто это знают, и им ничего не стоит мысленным усилием выходить наружу или возвращаться в этот шар.
Далее, человек постоянно исчезает и становится кем-то еще без всякой памяти о себе прежнем: шофером, садовником, мальчиком, девочкой, старухой, любовником, покупателем; а муто, напротив, никогда не исчезает, он продолжается - Кузякин вечен! - "он любую свою бредятину помнит", а если забыл, стоит только ему произнести простейшее заклинание вроде ме-е-е-е или му-у-у-у, и он из любого положения снова возвращается к себе.
Для этого муто наш автор создает необычный регулятор поведения, или кодекс чести, согласно которому муто должен: а) знать все о встречном, едва на него взглянув, б) утром знать, что произойдет вечером, в) уметь вставлять себя в любое состояние, г) никогда не обижать зверушек. Иными словами, муто не должен выказывать своего над людьми превосходства, "хотя, конечно, как не понять грустную печаль муто", глядящего на "группы хлопающих ушей", то есть, на человеков. Муто грустят, а люди несчастливы. "Даже полное отсутствие умственных способностей не гарантирует им счастья". Муто может им сочувствовать, но не должен учить их жить (как уже отмечалось, это негуманно и опасно).
Ограниченный с одной стороны человеком, а с другой стороны - "духовной бездной", муто призван укрепляться в своей мутовости, чаще пускать в ход заклинания вроде ме-е-е-е и му-у-у и не терять ощущения мировой гармонии. Таково в общих чертах учение моего приятеля о м-м-муто.
Первая встреча с автором, или Голливуд на Литейном. Теперь разговор пойдет об авторе всех этих занимательных наблюдений, точнее, об обстоятельствах нашей первой встречи. Не помню, когда мы с ним познакомились. Для меня первая встреча обозначилась 92-м или 93-м годом и случилась в одной подпольной питерской галерее. Представьте себе, вы спускаетесь с Литейного в подземелье и входите - нагнувшись, чтобы не расшибить голову, - в сводчатый подвальный отсек. Там при самом ярком освещении ощущение полутьмы. Там можно наступить на мышь или попасть в лужу. Там можно войти в толстую сырую кирпичную стену и пройти ее насквозь, даже не заметив этого. Однако нет, перед вами оказывается прилавок, где разложены всякие произведения ремесел: альбомы, кулоны, шкатулки, колечки - все что надобно для туристов, буде они сюда невзначай заглянут. За прилавком незаметная девочка перебирает товар или читает книжку, все чин чином. Комната слева заставлена холстами в скороспелых рамах и гигантскими рулонами и обвешана всевозможным иным худматериалом. Справа от прилавка тоннель, который можно преодолеть, сложившись вдвое или на корточках, чтобы не сбить голову нависающим сводом. И опять темно в глазах буквально и фигурально. Выбравшись из тоннеля, посетитель, отважившийся так далеко зайти, попадает, наконец, в самую галерею. Теперь он может идти вперед по анфиладе комнат с нависающими потолками. На стенах что-то висит, что-то невнятное и тусклое, из-за чего не обязательно останавливаться - это искусство для муто - но и идти вперед особенно незачем: там впереди стена.
Сюда осенью 92-го года я привез графику запозднившегося русского авангардиста Виктора М., которого за год до того посетил на его последней земной стоянке - экзотическом кладбище под Лос Анжелесом. Пластинка с его именем лежала на земле, как и другие вкопанные в землю пластинки, а кладбище было зеленым лугом без памятников и монументов с редкими прекрасными деревьями. Когда-то в Витебске он учился у Шагала и Малевича, а потом через Сибирь и Шанхай попал в Лос Анжелес. Голливуд, слепящий свет вечновесеннего солнца и отвесный сползающий к океану склон городской мусорки - это и стало его судьбой. Он был удачлив и разбогател, потому что стремился к удаче и богатству. Он женился в Шанхае на заботливой русской девушке, отец которой делал на своем заводе в Китае любимые русскими эмигрантами овощные консервы. Виктор несколько лет питался этими консервами, не зная, что в них запечатана его судьба. Когда двадцатилетним парнем он оказался в Лос Анжелесе и пришел в дизайнерскую фирму устраиваться на работу, ему предложили нарисовать мужскую рубашку. "Да это же настоящий русский авангард!" - воскликнул его будущий босс, когда он протянул ему листок с эскизом. С этого дня каждое утро Виктор принимал душ, наскоро съедал обязательные для янки эгс-энд-бекон и уезжал на работу. Вечерами у себя дома он делал скетчи и писал портреты. Все же художник был не до конца проглочен удачливым дизайнером. Так он прожил много лет, прикупая дома и островные лоты, а потом на этих островах находили редкие руды, и он опять богател. Он был счастлив, а если и тосковал, то лишь по несбывшейся жизни вольного художника да еще по небесной родине художников и посвященных. Вдовствующей миссис М. было около 96-ти, когда она упросила меня помочь ее Виктору выйти из забвения - к тому времени он был уже несколько лет обитателем лугового кладбища, - и я привез из Калифорнии в Питер любительскую графику профессионала, зарабатывавшего деньги на дизайне модной одежды и создававшего разностильные ностальгические шедевры в свободное от работы время.
И вот Питер, Литейный, мелкий безнадежный дождь и богемная галерея, которая в день открытия выставки вдруг наполнилась ершистым питерским народом. Угощал обитатель лосанжелевского кладбища, и веселилась душа его, глядя на всю эту богемную публику и на то, как резво поглощались вина и бутерброды. Радовался и я, глядя на Виктора М., эдаким незаметным муто устроившегося за одним из столиков между Драгомощенкой и Лапицким. Те не замечали его, занятые тем, чтобы не замечать друг друга. Других гостей, кроме посолидневшего Кривулина, я видел впервые. От московских и нью-йорских тусовок это сборище отличалось привкусом какой-то сиротской исключительности и, естественно, неизбежной при этом гордыни. Вот тут-то я и почувствовал волну отталкивания из угла. Отталкивание шло от молодого человека со белесым лицом и живыми глазами. Ясно было, что у него свое представление обо всем на свете, в частности, о муто.
Что же такое муто и с чем его едят? Вопрос не риторический. Муто явно не по себе среди людей. Им неуютно в человеческой среде. Хорошо еще, что в России она такая благоприятная и что в обстановке всяческих нестыковок и у нас есть возможность ускользнуть от социальной мясорубки. Ну да, муто - саботажники, но саботажники чего? Саботажники "склейки" нашей функции, воплощенной в человеке, и нашей природы, которая есть муто. Функция хочет "сожрать" нашу природу, а мы хотим, чтобы наша природа определяла нашу функцию. Чтобы не попасться, не "склеиться" со своей (или чужой) человеческой куклой, чтобы муто вело за собой человека, - что человека? - человечество и вообще весь космос, нужно... Нужны вихрь, смерч, сумасшествие. Нужен ураган. Или - упрямство камня, упорство потока. Таким ураганом были Александр, Бонапарт, Аттила... Таким камнем были Мухаммед, Лютер, Чаадаев... Это те случаи, когда муто выходит из состояния вялой самозащиты и созревает до мощных решений и акций. И, может быть, это самое прекрасное из всего, что происходит на земле.
Однако, сколькие из муто убереглись, не "склеились", не попали в капкан? Путь муто выложен трупами неудачников. Да и то сказать, как спастись, когда всякое понимание, всякая программа и всякое профсоюзное объединение угрожают неизбежной обратной трансформацией муто в примитивное чучело. "Как не понять грустную печаль муто". Как не понять его коровью тоску. С одного края у него человек, с другого - духовные бездны, а он недотыкомка - ни то, ни се, недовоплощенная тля. Вот и приходится разрабатывать для этой тли руководство по самообороне и времяпровождениям. Кстати, давно уже хочется спросить автора, что это еще за такие времяпровождения?
Вообще муто понять нелегко. Ведь муто - это монады без окон и дверей. Чтобы говорить по-человечески, до этого муто не снисходят. У муто афазическая речь - только для муто, только между муто. А впрочем, и между муто мало общего - почти ничего, кроме самообороны и времяпровождений. Того, что муто знает, другому не передать. Самому ему тоже ничего ни понять и ни выразить, разве что при помощи особого "мутового" языка:
"Со ме пхерав, шип ю пи пхерав, со ме пи и буп пхерав, ю и шип - пук. М-м-м-е-е-е-е!
Понятно - нет?
Значит вы не муто, а только притворяетесь.
Вторая встреча с автором, или Парщиков на излете. Моя вторая встреча с автором (а может быть, третья) произошла после большого интервала в Москве на ул. Правды в квартире Алеши Парщикова, которая практически больше уже не была его квартирой, ибо Алеша, не успев отойти после стенфордского кампуса, в очередной раз отчаливал, отдавал концы, рвал когти - самоизгонляся в Неметчину. Представьте: совейские хоромы напротив Белорусского вокзала, трехкомнатный рай на 17-ом этаже, готовый вот-вот перейти в лапы безымянного покупателя, усатый кубанский прозаик Саша Давыдов * , знойная казашка (или узбечка) из злачных редакционных закулис, наш гениальный мутолог и ваш покорнейший слуга за разнокалиберными бутылками вокруг овального столика посреди просторной кухни. Надо всем возвышался пьяный (дружбой) Алеша с мануальной турецкой кофемолкой, ручку которой нужно было прокрутить 666 раз, чтобы получить чашечку ароматного кофе. Мануализм был тогда коронной темой его рассуждений, а кручение ручки - демонстрацией мануализма и доминирующим времяпровождением любезного хозяина. Алеша уезжал широко и безоглядно, пируя с друзьями и подругами, заочно всех знакомя и сдруживая, радуясь каждому и каждой, ценя в мужчинах дружбу, в женщинах - ноги. ("Какие ноги!" - раздавался его восторженный возглас при виде каждой проходящей коровницы, а о своих экс-женах и женщинах он неизменно говорил: "У нее были божественные ноги".) Он буквально купался в московской эпистеме, заныривал в лингвистические аналогии и литературные реминисценции, был безвинно пьян, открыт для деловых проектов и дружеских пирушек. Москва - не Калифорния, не Стенфорд и даже не Базель. В Москве моряк сходит, наконец, с шаткой палубы на твердую землю. Кстати, вспомнилась Алешина история про мстительного верблюда. Какой-то практикант в зоопарке решил покрутить хвосты спарившимся верблюдам. Когда через неделю, забыв об этом случае, он проходил мимо верблюда-самца, тот внезапно откусил ему голову. Крутилась ручка турецкой кофемолки, а над чашечками возникали полтавские, питерские, стенфордские силуэты... И тут я почувствовал волну отталкивания из угла. Отталкивание шло от молодого человека со белесым лицом и живыми глазами. Отталкивание муто от человека, новой эпистемы от старой...
Дистанция между муто и диалектиком. "В Платоне диалектик целиком поглотил человека" - эта фраза из незамысловатой книжки по античной философии, изданной сто лет тому назад, попалась мне на глаза месяц тому назад. Поглощенный ею, я спрашивал каждого встречного-поперечного о том, что бы она могла означать, что такое человек, что такое диалектик и что это значит, когда одно поглощается другим? Что происходит, когда человек оказывается целиком или частично поглощен его призванием - музыканта, архитектора, поэта или строителя, семьей или войной, обогащением или уборкой. Что представляет собой то, что мы называем человеком и что так часто оказывается поглощенным чем-то? Выходит, что этот так называемый человек только потому человек, что его постоянно кто-то или что-то поглощает. А когда его не заглатывают, что, он больше не человек?
Спросим себя: что такое человек? Каков диапазон того, что мы называем этим словом? Включает ли в себя человек диалектика? Если верить книжке по античной философии, нет, не включает. Диалектик, музыкант, воин, строитель или любовник - это что-то большее, чем человек, это порыв, вихрь, стихия, а человек - это что-то ожиданное, стремящееся к малым радостям и покою. Диалектик может забыть об обеде, которым человек никогда не пренебрежет. Человек - это всегда только человек. Человек предсказуем и смертен. А диалектик в известном смысле бессмертен. Диалектик, музыкант, воин, строитель, любовник делают человека своим орудием, он становится их производной, их функцией.
Любопытно, что в своих отношениях с муто человек играет иную роль: бедное муто живет под постоянной угрозой отождествления с человеком и растворения в нем. Потому-то наш автор и предлагает муто инструкцию по самообороне. Но, может быть, муто - это потенциальный диалектик, музыкант, воин, любовник? Однако ни о какой такой возможности для муто наш автор не упоминает. Муто занят либо самообороной, либо своими излюбленными времяпровождениями.
Седьмая (одиннадцатая) встреча с автором, или Барышня и Хулиган. Самоуверенный и наглый хулиган с густыми висячими усами в лихо надвинутой кепке и барышня в соломенной шляпке на кончике стула где-то на подмосковной даче лет, эдак, пятнадцать тому назад. Фотография за стеклом в книжном шкафу, можете сами полюбоваться. Лица, какие бывают, когда тебе больше двадцати, но меньше двадцати пяти, когда воздух наполнен звоном, слепящий солнечный блеск, отсвеченный водной поверхностью, дышит в прибрежной листве, и от избытка сил и ожиданий вот-вот произойдет что-то невозможно и неприлично желанное.
Хозяин - усатый хулиган двадцатью годами позже, он же сын достойного поэта ушедшей эпохи - сидит на видавшем виды антикварном диване. На нем при жизни отца явно сиживали значительные зады. Сейчас fin de siиcle, и зады уже не те. Мой, парщиковский, автора мутологии, а также женщин и детей, расположились на прилегающих к антикварному дивану стульях и в креслах, тоже, возможно, исторических. На столе водка, баклажаны, шашлык. И опять трезвый Парщиков всех возбужденней и пьяней всех. Хулиган безостановочно разливал охлажденный в морозилке напиток из запотевшей бутыли, а гости регулярно его поглощали. Перламутром переливались стены, и старинный буфет приветствовал всех, поблескивая своим мудрым фасадом. Кто-то многозначительный и непонятый наезжал на Ницше. Кто-то попробовал его защищать. Снова вспомнилась история про мстительного верблюда. Хозяин напомнил гостям о самоценности момента дружеской пирушки. Автор мутологической идеи расстегнул портфель и одарил гостей своей "Серо-белой книгой". Каждому досталось по книжке.
И тут я почувствовал идущую от него волну отталкивания. Вполне возможно, что никакого отталкивания и не было, просто сложился стереотип ожидания отталкивания. Это было отталкивание муто от диалектика, музыканта, поэта, зодчего и, возможно, любой другой перспективы. Ситуация приняла форму, которую ей задало
модное поветрие, пришедшее с Запада,
похожее на новое вероучение, поветрие, которое успело уже порядком выветриться, однако некоторых муто оно еще цепляло. Распространилась мысль о том, что будто бы (а мы, неучи, всему верим) закончилась человеческая история, и начинается нечто новое и невиданное: история вне истории, современность без современности, время без времени. Тем самым перелицовывалась вся карта прошлого, настоящего и будущего. Древнейшая эра, которая началась с пещерных людей и закончилась в конце 19 столетия, была дикой и постыдной. Потом наступила так называемая "новая древность", время тирании разума и воли, называемое modernity. Но и эта эпоха для муто, слава Богу, позади. Что же произошло? А вот что: означающее (речь, язык) оторвалось от означаемого (вещь, реальность) и начало скользить, не соединяясь с означаемым, и в результате этого соскальзывания стали выпадать целые блоки означаемого. Теперь означающее безраздельно главенствует над означаемым. И что же получается в результате? В результате получается, что язык обозначает не вещь, а ее значение, значение же отсылает не к вещи, а к другому значению, и т.д. Было окончательно установлено, что язык - это не совокупность почек и ростков, выбрасываемых вещью, что слово - это не головка спаржи, торчащая из вещи, и что язык - это скорее сеть, накинутая на совокупность вещей. И что только язык способен внести в жизнь правду, вернее, десять тысяч правд.
Так произошло решительное размежевание с трансцендентализмом любого вида. Классическая эпистема модерна - мера, порядок, нумерация и интуиция - окончательно рухнула, а новая эпистема обращена не на сознание, а на бессознательное. В старой эпистеме человек сопричастен Богу. В новой -человеку отводится более скромное место. Она возвещает не только о смерти Бога, но и о смерти его убийцы. В новой эпистеме Бог не отрицается, а вытесняется. (Эпистема, кстати, если вы этого до сих пор не знаете, это совокупность отношений, которые могут объединять дискурсивные практики, а метафора, метонимия и трансферт - элементы нового дискурса.) Нет больше сильного и властного героя, знающего, куда он идет: перед нами сплошные воронки от свежих вытеснений.
Итак, мера, порядок, нумерация и интуиция, оказывается, больше не нужны. Ведь именно они питали предрассудок о том, что мир имеет некоторый смысл и что постижение этого смысла является главной человеческой задачей. Соответственно, у человека нет врожденной, встроенной в его персональный код метафизики, как нет и параллелизма между субьектом и миром, разве что аналогия, предложенная все тем же коварным мистификатором - языком. Язык это не инструмент и не орудие в руках человека, и не беспрекословное средство мышления. Скорее сам язык "мыслит" человека и его мир. Именно язык разрушает нашу веру в существование ясного однозначного смысла, ибо он содержит в себе возможность освобождения от привилегированной, узурпирующей все иные варианты, системы описания реальности. Такие оппозиции, как Бог и Сатана, добро и зло, сознание и бессознательное, плюс и минус, метафизика и нигилизм, хозяин и паразит способны бесконечно меняться местами и заменять одна другую, ибо каждая несет в себе другую, каждая чревата своей противоположностью, и ни одна не может претендовать на исключительное место в системе языка. И - какова ирония - именно муто заявляет претензию на причастность к "веселой науке", за самую возможность говорить о которой так дорого заплатил дерзкий безумец, возвестивший о рождении трагедии из духа музыки.
И вот наш любезный автор, привлекший для мутотворчества весь свой арсенал иронических поз, намеков и придыханий, в силу обстоятельств - места и времени своего рождения и среды - оказался поглощенным новой эпистемой. Он вошел в ее контекст и закрутился на шестеренках новых дискурсивных практик, и в результате сам стал метафорой, метонимией и трансфертом в едином лице. Но все эти новые средства не смогли ему помочь. И хотя в пароксизме скромности он продолжал всем доказывать, что муто - лучший друг деревьев, кошек и даже общественных формаций, Сфинкс все же остался неразгаданным, а Изида неразоблаченной. А порожденная им новая личина, поупражнявшись в самообороне и времяпровождениях, исчезла, растворилась в том, из чего пришла, - т.е. в жерле небытия. Так Чарли Чаплин, попав на волне бурного индустриального прогресса в "желудок" новых технологий, описал траекторию движения муто по маршрутам глобального конвейера.У нашего автора нет никаких надежд уйти с этой траектории и спрятаться в полутора сантиметрах за спиной своей куклы. Сказав "м-у-у-у", он тут же перестает быть муто, как это случилось с Чаплиным, вступившим в гонки с его деловыми конкурентами и, естественно, ими проглоченным. Можно предположить, что сложные отношения нашего мутолога к человечеству связаны с работающим в нем механизмами вытеснения. Не исключено, что отсюда его стремление прятаться за муто и строить сложные системы самообороны посреди своих унылых компьютерных времяпровождений в злачных идеологических катакомбах манипулятора М.
P.S. К сведению бесчисленных будущих мутоловов остается в заключение добавить, что психея принадлежит миру сна и тайны, что ее нельзя ни понять, ни потрогать - потрогать можно разве что торчащие в разные стороны носы или усы. Из нее все вытекает, и в нее все возвращается, однако сама она находится в точке слепоты: в том месте, куда обращен наш взгляд, ее по определению нет. Наш же взгляд, на нее обращенный, прячет ее от нас. Гераклит выколол себе глаза, чтобы увидеть психею. Только потеряв душу, можно ее обрести. Только у забывшего о ней может появиться надежда вспомнить себя. Бога нет, пока мы рассуждаем о Боге. Его тем более нет, если мы не думаем о нем.
21.12.99
____________________________
* В №16 редакция оплошно приписала Ровнеру повесть Левкина, в чем искренне покаялась в №17. Теперь мы уже и сами запутались - где Ровнер? где Левкин? (Ред)
* И вовсе не кубанский, и вовсе не усатый. Да, в общем-то, и не прозаик. (Ред)