ДЖОН ХАЙ

ИЗ УТРЕННЕЙ ПОЧТЫ

---

О зебрах, наверное. (29) *

Коул Свенсен

Длинная линия посеревших заборов заплутала по лугам словно там были животные: единороги медведи саблезубые тигры и даже зебры, не исключено. Ребёнок выпрыгивал из лесу навидившись этих картин, на подзыв матери, не зная ещё в чем дело. Когда её отец приходил на кладбище, она видела его склонённым над могилой с распростёртыми руками словно обнимавшим подземную душу. Особенные призраки -

это не настоящие призраки говорил Иезекииль, колыхаясь между вороном и вороной воссиявших у отцовских ног. Так много вещей заблудилось и приблизилось к радости, о которой она не могла бы сказать ни слова. Альфа. Омега. И в этот момент они глядят на горчичное зерно посаженное на горизонте. Солома на стерне, дерево, нас наставляющее, верблюд, говорящий как женщина. Такие образы приходят к ребёнку, когда тот изучает жестикуляцию стариков. Несколько лет назад у отца был сходный опыт, и теперь он пытается повторить его. Наша жизнь зависит от положений птиц. О, где, где моя маленькая... мать стонала, и тогда обе были перед лицом свидетельства: коллапсируя, тишина вырвалась, как девочка, вперёд и бродила почти час на солнце. Они возвращались домой. Видели орлиную кость в клинках золотой травы. И кость наблюдала их.

Дураки в раю (19)

А.П.

Уже три дня как сияла луна. О, женщина в лунах! Она шепчет в морскую раковину. Пеликан, ворона, гусь и радуга. По сих пор ей кажется, что они просты. Хотя временами она хотела бы иметь часы, чтобы вспоминать вещи, которых не было. Над головой - бледные белые обрывы. Их лица уставились из дождя. Наши серокрылые пеликаны. Энергичность её отца. Принуждённая воздухом, развёрнутым птичьим полётом и искуплением. Она видела фото - какой-то солдат и другой, которого не забудут. Зверство на лице. Отец её в самозабвенье, и гордости этой хватит на час. Видела как на свету волны ищут язык. Ребёнок становится ребёнком если ему обеспечено погружение в речь. Ленивый папа! - она кричит. Пасутся на склонах холма вороны с козлами и всё, что ты делаешь, это... Почему бы ему не быть среди нас? Сегодня она может назвать это домом. Внезапно - всё море и воды. Ты носишь ляпу или ворону? Море видит море видившим. Монах показывает дыхание травы, салатов, арбузов и что ищет там, дальше могил. Откуда так много могил, и ты - весёлый ребёнок? Путь нереален. Будь ты шляпой ли, вороной.

Чёрные чайки налетают толчками на рифы. Обок с тобой наш пеликан, ворона,

гусь и радуга. До сих пор не нашла она осиротевшего бога. Но вместо него - желтоватый букет, выстиранный побережьем, и раковины морские. Ступай и играй! Она отмечает... всё, что вверх поднимается, уверенно падает вниз. Как долго туда можно идти! Бриллиант в небе. Пусть песок заносит игрушки

и - наблюдая волну - видит кровавых ящериц и голубей и обрывы и сопки, к нам приближающиеся. Кит! - называет она. Иди и играй! Календарь эфемерен,

если луна на небе сияет днём. Наше прошлое - простое жилище. Когда - заселено.

Здесь. Входи в него, солнце. Рифы в клочках медуз. Волн подошвы и призрак в книжке. Ты испугалась? Здесь, рядом с вороной. Белые ромашки в водорослях, ты,

душа моя. И вот - пеликан и рядом - ворона, рядом с нами, почти как муж и жена. Как Бог.

Бутылку молока взамен (29)

Джону фон Балену

Белые камушки и передышки нашего мертвеца. В эту ночь она упала, прыгая по мусорной куче и распевая всякие напевы... Дороги и железные дороги и пустельга, носящаяся над гнездом. Как облако мотыльков, дымил самосвал, съехавший с дороги, когда она вскочила и помахала сове. Мышь в супе, крыса в луже, твоя тьма уставилась в её глаза. Следы невидимой крови и свеча в пальцах человека, идущего с утешениями, его рот, целующий место, откуда она рванула на всех парусах. Мёд Иезекииля и воображение, Доген, стул... словно мир стал водяным. Маленькие отверстия от древоточцев и жучков, гнездящиеся кучами в самосвале. Отсюда так много вещей взлетают, ускользая из пальцев - нераскрытые любовные письма зубные щётки, роющиеся в мусоре чайки, дикообразы, нераскрытые дневники... Младенец хочет бутылку молока взамен, и вечером он пододвигает книжку поближе к своему лицу и ждёт всю ночь. Днём отец машет с парома, память уступает простым сладостям, веткам лозы, нашим рукам и ногам, молотящим по воздуху, как монах, который под мышкой тащит его обратно в монастырь, когда мальчик, шипящий на гусей, небрежно замечает, что вот она, наша жертва. Девочка, ребёнок, играющий с ящерицами в утренних сумерках, считающая её ноги в зелёных коридорах. Футболка,ополовиненная бутылка, мешок с поломанными грибами и ангел разбившийся о землю. Ребёнок тащит тигров и медведей по мере того как ночь расширяется,

растворяется и приходит к тебе.

Когда ты начал эту историю, папа? Как мы назовём лунного человека, Саша? Жучок поедает лес, осиротевшее золото, что осталось от нашего сияющего, чистого дня!

Лук и репа

Для Фанни Хоув

Какой-то мертвец спрашивал, когда отец наблюдал глухую лошадь и ослика,

бегущего ленивой рысцой на краю панорамы, - если здесь всё в порядке, почему ты ожидаешь счастья? То, что ты ищешь, давно найдено и в перезвонах монашеских колоколец. Тысячи тараканов рассыпаны по земле, где свет наискосок сталкивается под ногами. Ребёнок улыбался застенчиво и одиноко, и в этом была для нас правда момента. Почему никто не плачет? - она спрашивала себя, улыбаясь, когда солнце ударяло в краю навеса. Бриз во взгляде. Тикали, мыкали... Святой Франциск - самый смешной. Старший монах усыхает, поскуливая, уставившись в неверии на наш героин. Почему в неверии? Потому что была она боса и хороша, и потому что она свистела, сгребая отцовскую ладонь и поднося ко рту. О, грибы и глубокие осени иносказания! Они передвигают рыжий и лазурный цвет в шелковицу и в листву земляничных дерев. Эй, Зевс! Каждый день я вижу на горизонте птиц, мертвец ушел,

сам с собой судача, про то как добралась она до табака в ракушке. Страна Изумрудного Города эхом сияла в овале раковины, и осёл лежал у лошади перед ногами, и лягушки, квакая, возносились... если б у нас были мозги и сердце и немного смелости, а? Красивое лицо, у тебя красивое лицо, Иезикииль! Девочка вздохнула почти восхищённо. Она бросилась к репам и луковицам, оставшимся на поле. И мать её не удивилась,

увидев это. Солнце фантастично, как черепахи, спешащие ей навстречу. И Орфей тоже ходит на цыпочках вокруг миндального дерева, потому что это - любовь. Если ты принёс весть, почему не остаешься на чай? - кто-то спросит тебя. И если мертвец на тебя дуется, пожалуйста, не забывай этого. Маски оживают. Дети перемещают прошлое, бедный Франциск, и остальные ... жужжат - О мир, если ты тишину содержишь, скажи, где растёт она?

Конец мира #18

Для Дон Хилла

Водопад летит в разинутые рты чаек. Они шли часами одни, отец и ребёнок, и как только девочка узнала чаек, она услышала леденящий крик...Пьяный и небритый тип сидит на корточках и забвенны и чайки и рашпиль цитат на озерце. Свободно проходит ребёнок в его молчание, не задавая вопросов, как если б история солнц была рассказана ею. Гусеницы и сверчки на берегу, на дорогах и в нашей крови, в нашем умирании. Одноглазый ракун за грядой посмеивается над миром. Где-то в другой протяжённости и в иной день Иезекииль в малолетстве толкнул плечом человека, когда сам он был ещё нем и глух к люпину или другому полю, где сгоревшие белые камни покрывались густой изморосью и безразличие уничтожалось. Монахи понимают смерть снега, итак двое пришли к водопаду, к озеру с фантастическими птицами, пересекая хаос времени. Монахи бранились, когда ты пришла посмотреть и поверить. И это всё безымянно.

Давай, угадаю - ты снова видишь нашу маму? - внезапно спросила она,

видя тень сумасшествия в вязе на гряде, которую назвали мы легендарной. И потом побежала она к скалам морским под водопад, её пальцы в пене, и позже говорила с Орфеем, шедшим следом за ней до края озера, - он высовывал свою голову из брызжущих струй, шпионя за ней. Здесь гора без имени и без цели. Ничто. Мы на скользкой траве, куда бы ни повернули, он говорит ей. Твоя звезда уже родилась. Почему ты пришла? Она швыряла крошки, доставая их из своих карманов, в его открытый рот. Утки и эти несчастные чайки, ревнивые и уродливые, шли на приманку открывши рты и обступали её. Что случилось с моим отцом, почему растерялся от рыданий Бога...

Солнце садится.

Луна поднимается.

И - внезапно - новое завтра опять!

Мне не нужна ни божественность твоя, ни ложь.

Когда я терял тебя, я не знал кем я был... ответил отец наконец, как только ракун нашел свою дорогу к воде, где мы встревожено ждали.

Вечером, когда ты убегаешь от мира, они (оставщиеся снаружи) жалобно плачут...каркал Орфей, а лягушки квакали и утки пищали, и чайки стонали, обращаясь к богам орфическим. Иезекииль взял свою оловянную кружку и зачерпнул ею окрестные скалы. В конце концов, в результате мы все одиноки, монах подаёт знаки животным, и это тогда, когда дитя его видит как мальчика, а её отец сидит босой в снегу и глухой и немой на плоских сибирских равнинах, наблюдая шелестящие листья, и дым поднимается из его ноздрей, и это начало или сгорание белых камней и снега, и предел мировой танцует и пересекает обыденные наименования Времени. Варварский рёв в преисподней. Взяла она бритву из отцовской сумки и начала медленно брить человечье лицо.

"Я гляжу на тебя из настолько далёких могил..." #42

Александру Ерёменко

Крокодилы и ослики покидают поля... Слева от абрикоса - жертва, и ветер бьётся в неё. Толстый монах пережёвывает траву с вином, и этого до сих пор никто не заметил. Многие, многие умерли, идя по этой тропе, так что нашему ангелу нет больше смысла жаловаться и скорбеть. Можешь ли видеть ты, что за этой горой? Что-то бормочет мертвец, на младенца глядя без аппетита. Где-то в кусте - горение и называние, но трогать его отказывается человек. Синяя цапля ухаживает за белой - нашей владычицей болотных мушек, что глотает сначала остатки пепла, пока сгоревший куст недвижим, а затем и последний трепет крыльев дрозда. Розы и маки на самом краю у воды. Ребёнок их видел раньше, чем до него донеслось отцовское отречение по поверхности моря. Жертва - заслужена, должна быть заслужена! Иезикииль напевает вполголоса, потом склоняется, объятый выразительностью сущего.

Совсем не под стать монаху, Доген шепчет молитву, вытягивается и садится, ноги скрестив, в лотос. Коровы и единороги говорят с оставшимися сорняками. А белые слоны - ожидают. 40 дней и ночей шел по следу монах. Я забылся почти, когда Иезекиль расчёсывал лоб Догену, серые и зелёные птицы дрожали, а дочка смеялась в ответ - сколько здесь будет зверей, как ты думаешь, папа. Гиппопотамы и зебры и синие обезьяны погрузились сегодня в ковчег. Орфей с Гермесом сражаются за любовь и Орфей в лоб целует её. Она подросла на два дюйма, теперь её волосы светлые, золотистые - ребёнок испробовал остроту поцелуя.

Монастырские стены дышат - приходят и длятся. Новодевичьи дикие утки клекочут в солнце и облаках, и это исход для других. Раскатившиеся яйца путешествуют в траве. В свою корзину мертвец собирает их по одному.

Эти ангелы собираются на земле, значит, скоро появится беспокойное солнце...

Время с тиснёнными буквами #43

Леонарду Шварцу

Твоё искусство - это отречение, говорил Доген; но ты для практики должен сидеть в этом терроре... Красные перцы и одуванчики появляются в поле зрения. Путь элевсинский вымирал в этой скале и испепелялся, когда писала она алфавит на поваленных брёвнах. Кущи святые и дерева рябили на горизонте, труп языка лежал в пыли. Словно увидев Бога неговорящего, она приостановилась, поглядела в сторону ястреба, потом на себя и исчезла в полёте. В начале нашего путешествия галька и волны маршируют вспять, в своё искупление, как дорога домой. И как эти гласные плавают в воздухе, беда не бывает одна. Необратимый цвет зрелой луковицы в её руке, детская буква О, отражённая в эхе от пчелиного улья. Бесконечный город мало по малу открывается в блестящих глазах дочери, голод обозначая, толчок, чтоб попробовать мёртвый фрукт. Деметра берёт за руку своего отца... перебои нарушают что-то в птичьей болтовне. Мы - всё и ничто, Мика, икая, срывает листки с оливовой ветви. Три росинки на каждое лезвие травы, а ощущается только то, что впервые весело заикается пьяный монах. А ты уже здесь, глядишь на меня как неумека, как если б уже тысячи сказок сплелись на ветру. Человек спит как человек злой, и ребёнок окликает его в полночь и спрашивает - папа, почему ты злишься? Самоповторения. Она захватывает отцовскую руку. Особое свечение, путь из прошлого в будущее. Вот почему я пришел, вот почему я говорю с тобой.

Она пыталась зачерпнуть воду. И она выскальзывала из её рук. И почему это так просто, спрашивала она, вглядываясь в куст, как её отец... И когда они шли через ворота Акрополя, никто не приветствовал их. Привратник где-то спал, и мы были в нигде. Гермес сграбастал ребёнка Диониса, перенося через реку. Голос Орфея устал и остался там, на обрывах. Ранее в день Новодевичьего монастыря монахи положили ступни свои на уста ангелов, и человек читал литургию по нашей смерти. А здесь - так много часов и следов прошло, ребёнок бегает по руинам.

Солнце, сон, сонет - человек, смущаясь увиденным, привык глядеть в словари. Головастики плавают по её ладоням, куполом погружённым под воду, сегодня река зелена, как галька чиста, и звук умыт побережьем. Что тебе нужно здесь,

папа? - она спрашивает ещё раз, как будто бы жест пойманной рыбы открывает все намеренья мира.

На лице - превращения террора. Всякий раз, когда заглядываем в будущее, сказания напоминают талисманы, мушки летают в деревьях.... О, папа, ты чужеземная птица, она смеялась, и пока ребёнок смеялся, смех играл с ним, потому что жил и дышал там, внутри. Всё тело пейзажа, Мика и Иезекииль в карты играли с крышкой стола,

и если всё есть здесь и сейчас, почему ты хочешь счастья? - мертвец повторяет вопрос.

Кто ты, кто спрашивает?

Я твоя сестра.

Настойчивая музыка. Видение пастухов и храмов Аполлона, сакральные пути святилищ и грандиозные обрывы затенённых скал, почва Кастилии, круглый Талос и пастухи, говорящие на разных языках, воздевающие руки и зовущие в песнопениях олимпийца Орфея, пока их дети идут по следам разрушенных богов, а голоса идут вспять, кверху, и эхо среди обрывов, в камнях, падает с оливовых деревьев на дороги муравьёв... Мы проголодались за день. Мы были переполнены ужасом. Тебе нужно знать, почему? Ребёнок, естественно, это чувствует. Жучки ползают по отпечаткам наших следов.

Перевод с английского Алексея Парщикова

Очень маленькая история

История петляет, извивается и живет своей жизнью. В конце концов она возвращается домой, обратно к тебе. И ты узнаешь, что она поселяется в самым отдаленных каналах твоих клеток, твоей крови и самих органах твоего Тела. Она возвращается домой, так как у нее нет другого дома и на самом деле никакого другого места, куда ей идти. Она не живет в памяти или воображении, даже если родилась именно там. Тело единственное достаточно глубокое место, чтобы выдержать ее резонанс и поля повествования.

В чем же загадка?

Мир это не то, что он есть. Это то, что есть ты.

Какой же ты мир? Это то, о чем я пришел спросить.

Я не апостол. Я твой друг.

Какой же ты друг, если ты больше не друг?

Я уже больше не апостол, но все еще твой мир.

Мой мир темен и беззвучен.

Я твой звук. Человек спускается вдоль по длинной дороге на протяжении многих лет. Он напуган, одинок, объят тоской. Он несет тяжелую ношу.

Я тот человек.

Господь Шива видит человека с небес. Он говорит Богине Шива:

- Этот человек напуган, одинок, объят тоской. Ты должна ему помочь.

- Я не могу помочь ему. Ты тоже не можешь ему помочь, - отвечает Богиня.

- Он терпит нужду. Ты можешь сделать его богатым.

Богиня берет мешок золота и бросает его с небес на извилину длинной дороги, по которой идет человек.

Я ли тот человек?

В то время как человек тащится по извилине, несет свою тяжелую ношу, он смотрит только себе под ноги. Он не видит мешок с золотом, его нога спотыкается о мешок, и человек издает пронзительный крик.

Кто этот человек?

Понимаешь, этот человек очень устал. Он кричит от боли и ходит вокруг мешка с золотом, страдая от тяжелой ноши на своих плечах. Мир не то, что он есть. Мир это то, что есть ты. Я встретил этого человека.

Давай я расскажу тебе историю.

Меня тошнит от историй.

Один разрушает другого, грустного и обездоленного, и тот, увы, приходит к Учителю и садится напротив него. В своем крушении он говорит:

- Моя жизнь одинока, растрачена, превращена в ничто.

Учитель видит следы крушения и улыбается. Ты уже попробовал три бокала лучшего вина. Учитель уже понял, что крушение подтолкнуло человека к его поискам.

Я тот человек.

Ты человек, мальчик и зверь. Ты выпил три бокала лучшего вина.

Кто ты такой, чтобы говорить о моей истории?

Я история.

Зачем ты пришел сюда?

Мы пришли сюда вместе. Я одинок, опустошен и ничто без тебя.

Как я могу помочь тебе?

Ты мой Учитель.

Я сам ищу Учителя.

Ты не ищешь никого, кроме самого себя.

Я знал жизнь одного мальчика.

Я - это он.

Я был внутри зверя.

Ты видишь его перед собой.

Я выстрадал жизнь человека.

Он стоит в благоговении пред тобой.

Куда нам идти, если мы всего лишь располагаем друг другом.

Господь посмотрел на землю под собой и сказал:

- Это хорошее место, чтобы построить храм.

Мы не строители храмов.

Мальчик-Господь, приятный за апостола, сорвал травинку, зачерпнул горстку земли своими руками и посадил травинку в землю, на которой они стояли.

Кто этот мальчик-Господь, принятый за апостола?

Больше никто не стоит перед тобой.

Если ты моя история, почему не назовешь наше Имя?

Мы Безымянны, и так с самого Начала.

Никакого другого знака ты не можешь мне дать?

Ты ищешь знаки, в то время как уже коснулся плоти.

Я разбит.

И перед тобой мешок с золотом.

Я не вижу его.

Но ты же плачешь от боли, когда каждый день спотыкаешься об него.

Ты мне чужой. И ты называешь себя историей.

Что еще можно ожидать от истории, если не то, что она изменит саму твою жизнь.

Чей рот произнес это - твой или мой?

Если б я ответил тебе, неужели бы ты все равно не узнал по голосу?

Перевод с английского Марка и Роксаны Шатуновских

_________________________

*Озаглавлено Алексеем Парщиковым, так как Д.Хай по утрам присылал ему электронной почтой свое очередное эссе. (Ред)