ХОСЕ ХИМЕНЕС ЛОСАНО
КРАСНОЕ ЗЕРНЫШКО КУКУРУЗЫ
Х осе Хименес Лосано (род. в 1930 г.), автор романов, эссе, стихотворных сборников и рассказов, - лауреат Национальной премии критики 1989 года и Национальной премии по литературе 1992 года. Рассказы занимают центральное место в его творчестве, они фокусируют его философские, социокультурные и политические привязанности. Упоминание интервьюера, что он "красный" для правых и "реакционер" для левых и интеллектуалов, Хосе Хименес Лосано встретил иронической репликой: "Потрясающе! Оппозиция полюсов!" Приверженность почти отшельнической жизни в родной провинции Вальядолид даёт писателю воздух для вольного, многопланового мыслительного акта, в котором Хосе Хименес Лосано соотносит себя с полюсами более значительными, нежели "правое" и "левое", а именно - с высшим и низменным. Как писал о нём недавно журнал "Архипелаг", этот одиночка "живёт в компании с такими же одинокими существами как Паскаль, Кьеркегор, Симона Вайль и Хуан де ла Крус...").
Христианское пространство присутствует в произведениях Хосе Хименеса Лосано так же, как в той или иной мере у других писателей страны с серьёзным католическим прошлым, но, в отличие от многих, он не набожничает и порой едко высмеивает "гримасы" религиозного ритуала и быта. В его рассказах можно обнаружить грешных служители культа - самоубийц, прелюбодеев; показать адамово начало верующего для него не менее важно, чем высказать любую другую истину.
В названии сборника "Весьма большие рассказы" (каждый из которых очень мал по объёму), по мнению критика Розы Росси, просматривается "явная пародийная оппозиция формуле "grands recits", которую использовал Жан Франсуа Лиотар в своей знаменитой работе "La condition postmoderne" в 1979 году."). Хосе Хименес Лосано постулирует своё человеческое и писательское местоположение, называя себя "escritor de pueblo", что - и "народный писатель", и "сельский писатель", если учесть второе значения испанского слова "el pueblo" ("селение, деревня"); хотя для ухода от отрицательных приращений советских смыслов типа "акын" и "деревенщик", надо бы сказать "провинциальный писатель" в высоком чеховском смысле.
С Хосе Хименесом Лосано меня связывает творческая дружба. Я перевожу его из убеждения, что многое в его рассказах вызовет у российского читателя "родные" ассоциации, связанные с эпохами нашего номенклатурного застоя и нынешней номенклатурной перестройки. Это истории, рассказанные человеком, выросшим в эпоху испанского тоталитаризма, франкистской партийной фанаберии и вождизма.
Его романы, книги рассказов, эссе и стихи объединяет не некий стиль (тягу к стилю он называет "игрой, надувательством, эксгибиционизмом таланта"), а "соответствие слов реальности". При всей аскетичности его манеры письма, рассказы Хосе Хименеса Лосано сдобрены юмором и грустью философа, сострадающего людской житейской страде. Он считает, что "как ни ужасен мир, в котором мы живём, он предоставляет человеку возможности, которых у него никогда не было".
В последнее время с пастором Мартином Мартенсеном творилось неладное. В деревне он появился много лет назад на Рождественский пост в бурю со снегом и градом, был он в ту пору совсем юный, жидкая бородка напоминала редкие рыжеватые ости на белом, как лён, лице, такие же были и руки с очень розовыми блестящими ногтями, которые бросались в глаза, особенно девушкам. Ореол таинственности, неизменно окружающий выпускников духовной семинарии, разве что первые месяцы привлекал к нему внимание, а уж после никто не мог сказать о нём ничего определенного, - одним словом, добропорядочный человек. Он запросто мог сперва съесть для аппетита тарелку копченой селедки и затем приступить к мясу, семге и разным сырам, что были на столе, и, конечно, выпить несколько чашек кофе, а при случае не избегал рома, коньяка или иной выпивки, какую измыслили люди в разныx уголкаx мира и какая только могла прибыть по суше или по морю в этот захолустный приxод. Он и в карты играл, и в кости, и даже в шаxматы, ставил силки на разную живность, выxодил в море рыбачить в непогоду, ездил верxом, а случалось - и бешеного барана не моргнув глазом останавливал, сxватив за рога. Он легко краснел, а что касается проповедей в церкви, то были они недлинными, о чем не могли и мечтать два или три поколения приxожан, всегда считавших, что голод, влекший к слову Божьему, не столь глубок и отчаян, нежели голод в желудке, так что несколько слов о Священном Писании вполне достаточно, чтобы насытить душу. Впрочем, по воскресеньям и в праздники его зычный голос заполнял весь xрам, ибо совесть человеческую надобно будить, как спящего или тугого на уxо, дабы вникали в дела небесные и отдаленные так же, как в тщательный откорм овец или в иx стрижку, секрет которой заключался в том, чтобы заставить овец попотеть в тесныx загонаx, отчего шерсть делается шелковистой и крепкой. Последнее, по мнению некоторыx приxожан, попаxивало папизмом, да и то, что пастор Маренсен был xолост, несколько настораживало, пока они не убедились: их пастырь не делал никакого существенного различия между пасомыми душами и овцами, коим уделял не меньше внимания, а что касается жены, то он действительно не усматривал в оной какой-либо особой пользы, по сравнению с такими весьма полезными существами, как собаки и лошади или на крайний случай спокойные домоуправительницы, вдовы или иные дщери пасторские Датской Церкви, хорошо умеющие готовить обеды из четырех блюд, подогревать пиво, варить кофе и даже отыскивать в Ветxом Завете повествование о Моисее или другую интересную историю для чтения вслуx.
Так что когда по деревне прошел слуx, будто у пастора Мартенсена пропал аппетит, и не ездит он больше на своей рыжей лошади, не играет в карты и не заглядывает в таверну выкурить трубку, а в церкви читает молитву чуть ли не шепотом, то решили, что он тяжело заболел, однако самые тревожные предположения и догадки возникли, когда врач не без иронии сообщил: у преподобного пастора недомогание не телесное, а теологическое, что по нынешним временам, уверил он, донимает церковников почище гриппа или желудочного катара у овец с тем же трагическим исxодом. Иначе говоря, со смертельным исходом, как у животныx, ежели незамедлительно не прибегнуть к сильному иx обогреву, - то же происходит и со священниками при утрате веры от сильнейшего душевного переоxлаждения, причиной которого являются современные науки, действующие на всё, что связано с верой, почище ледяного душа, где бы на земле это ни происxодило, в xолодныx краяx или в умеренном климате. Xотя врач был атеистом и председателем местного научного атеистического кружка, и ему приписывались непотребные мысли о собственности и семье, которые ужасали всеx, кроме сапожника Грунвидта и рыбника, являвшиxся остальными двумя членами кружка, никто никогда не мог усомниться ни в одном из его диагнозов, особенно с фатальным исxодом или когда заболевания были связаны с голодом либо xолодом, как в духовном, так и в физическом смысле.
По чести говоря, худшего момента для недомогания пастора Мартенсена нельзя было и придумать, - проявилось оно в начале весны и, как выяснилось, не только не ослабевало, но усиливалось, на носу был Великий Четверг, и это подвигло приходской совет тем же вечером собраться в деревенской таверне, как это делалось обычно, чтобы, поразмыслив о положении дел, найти окончательное решение, - скажем, навестить пастора Мартенсена в его обители, где и выяснить, наконец, что происходит. Ведь к сожалению, чего греха таить, утрата веры, как сказал врач, по нынешним временам была не таким уж редким случаем, однако, по мнению членов приходского совета, настигала эта хворость преимущественно молодых пасторов, впадавших в меланхолию, влюбленных либо неженатых, а то и забивших мозги разным чтивом или заморскими идеями, не упомянутыми в Священном Писании, - да только разве бывало в истории этой деревни, соседних деревень, в самых дальних фьордах, во всей стране да и хотя бы в целом мире, включая южные страны и самые глухие углы Америки и Океании, чтобы пастор Датской Церкви, крепкого сложения и отменного аппетита, обычно женатый, а нет - располагающий домоправительницей и тремя-четырьмя служанками, чуть ли не дворцом для проживания и сотней-другой овец и коз, не считая лошадей и коров, - проявил бы подобную слабохарактерность, в особенности, ежели и читал-то разве одно лишь Священное Писание, да и то - особо яркие и назидательные места!
Нельзя было этого допустить, - к такому мнению пришли члены приходского совета после того, как опорожнили по нескольку кружек пива. Продолговатое помещение таверны было выкрашено в синий цвет, полки - в красный и зеленый цвета, а стулья были из некрашенной белесой древесины, также и круглые - на одной тумбе - столы, вокруг них мало-помалу сгрудились прихожане: озабоченные событием, они не выказывали интереса ни к чему иному, - скажем, к запаздывающей не в пример другим годам весне, из-за чего о скорой пастьбе нечего было и думать. Вновь пришедшие попросили разрешения высказать свое мнение, хотя и не являлись советниками прихода, - стоило им начать, и дело пошло живее. Не потому, что выпили еще пива, отчего прояснело в мозгах, а потому, что обмозговывать дело принялось больше голов, отчего тема засветилась по-иному - словно порыв ветра раздул пламя камина, которое посрамило слабо освещавшие таверну керосиновые лампы. Сообща решили: что бы там ни было, утратил пастор Мартенсен веру или нет, а христианская деревня в древних землях Ютландии не может не помянуть Страстей Господних, Его Успения, а затем и Его Воскрешения, что праздновалось здесь спокон веку, хотя и нельзя было утверждать, будто в этой глухомани души мужчин заслуживали подобной благодати, что уж говорить о женщинах и тем более о малых детях, не удостоившихся таинства конфирмации. Но разве можно будет рассчитывать впредь на женское сострадание в деревне, где никто не вспомнит о жестоких страданиях Спасителя на кресте, когда воры язвили Его вопросами о загробном Царствии Его. К чему резать овец и коз, которые чего-то да стоят, и тратиться в Пасху на другую еду и питьё, ежели Он в этом году не воскреснет и не будет нами помянут?
Присутствующие дружно склонились к тому, что пастор Мартенсен, буде даже и разуверился, должен исполнить обряд, подобно тому, как почти все они - нищие либо владельцы небольших участков или четырёх-пяти овец, всенепременно должны с утра до вечера трудиться, неважно - разрываются ли у кого от кашля легкие или свело ноги ревматизмом. Вот и хотелось бы надеяться, раз уж Всевышний существует и Иисус Христос, как утверждают, и впрямь присутствовал на Тайной вечере, что пастор Мартенсен отнесется к ним с неменьшим пониманием, чем к овцам и тем же собакам, кои в течение дней, месяцев, а то и долгих лет недомогания их хозяев ведут себя разумно и послушно, словно вникая в их немощность.
Присутствующие всё теснее обступали сидевших в углу таверны членов приходского совета, и те, поелику должны были как-то отнестись к услышанному и поразмыслить, что делать, поднялись и отправились на кухню дома, где иногда, особенно в холодную пору и неизменно в присутствии того же пастора Мартенсена, принимали важные для всей деревни постановления, будь то религиозные дела или овечьи.
Очаг на кухне горел слабо, и, войдя, они должны были дождаться, пока глаза привыкнут к полумраку, чтобы разглядеть знакомую мебель, в ожидании хозяина таверны, который бы пришел и укрепил над дверью керосиновую лампу либо шандал со свечой. Рядом с очагом в кресле, обтянутом телячьей шкурой, они различили силуэт женщины с деревянной лоханкой на коленях. Они знали, что это мать хозяина, и поздоровались с ней, как делали это не раз, зная, что не дождутся ответа. Она была слепа, багровые отсветы очага подчеркивали мертвенность глазниц, сквозь гнилые зубы, которые еще у нее оставались, она кудахтала не то старинную песню, не то молитву, - гости глядели на нее, протянув руки к очагу, - ночной холод мало-помалу стал пробирать до костей. Наконец вошла жена хозяина, она рассыпалась в извинениях за опоздание и пригласила их за стол, который придвинула поближе к огню и накрыла белоснежной скатертью, тут же расставив фаянсовую посуду и стаканы. Заметив, что гости искоса поглядывают в сторону старухи, она заверила, что они могут говорить, о чём угодно, - они ведь знают, что слепая вдобавок еще глуха и парализована, да и совсем выжила из ума. Толика молока и творога, немного перемолотой селедки да огонь в очаге не только зимой, но и летом, - этим и теплится ее душа в теле. Женщина подошла к ней и подняла, будто собачонку или новорожденную, левой рукой, а правой взбила подушки, и когда снова усаживала ее в кресло, старушечьи кости проскрипели, будто плохо смазанные дверные петли, и она осклабилась - всё это доставило ей удовольствие. Теперь они разглядели, что вся она была в черном, белели только кружевца на воротничке, вуаль на голове и венок из искусственных цветов, - тех, что сохранились со дня ее конфирмации, сказала жена хозяина. Устроившись поудобней в кресле, она снова принялась перебирать в подобии то ли таза, то ли деревянной лоханки нечто, напоминавшее маленькие желтоватые бусины четок, которые оказались, когда они пригляделись, зернами кукурузы, и хозяйка тут же объяснила членам приходского совета, что тело старушенции как деревянное, - всё тело, хотя на самом деле из дерева были только ноги, привязанные ремешками к культям ляжек, но ее плоть срослась с искусственными ногами настолько, что приняла цвет выдержанной древесины, - в наиболее нежных местах даже образовались свойственные древесине наросты, а в других открылись маленькие отверстия, из которых порой выглядывал червячок-древоточец, так что их надо было смазывать, как настоящие ноги. Впрочем, последнее обнаружилось с годами, когда она окончательно одряхлела, - через много лет после ампутации ног, отмороженных в снегу. Поистине загадочной и походившей на идиотскую манию была страсть старухи к постоянному перебиранию кукурузных зерен в деревянной миске, хотя это и было определенным образом связано с утратой ног, сиречь - с Вышним замыслом, как считал тот же пастор Мартенсен и другие образованные люди, наблюдавшие на протяжении долгих лет за тем, как старуха, будучи слепой, среди множества желтых зерен кукурузы ищет зернышко красного цвета.
Между тем, члены приходского совета дождались поданного хозяйкой жареного мяса с перцем (она же наполнила их стаканы), и после того, как она вновь заверила, что старуха и двух слов связать не может, а уж она сама, темная, поймет из их разговора не больше, чем собака какая-нибудь или малое дитя, принялись решать дело, ради которого и собрались в эту ночь перед Великим Четвергом Тайной Вечери.
- В общем-то, - сказал, набивая глиняную трубку табаком, глава совета, а именно старый портной Томас, - что бы мы в конечном счете ни говорили, а разувериться опять же, ежели хорошенько поразмыслить, может всякий, с какой стороны ни поглядеть. Дело это человеческое и случается точь-в-точь как у мужчин с женщинами. живешь с ней в добром браке долгие годы и вдруг однажды просыпаешься и смекаешь, что та, с которой делил постель, совсем не тот цветок, какой ты выбрал в молодости. И в глазах нет прежней светлой улыбки, и щёки не как гладкие яблоки, и кожа не обжигает, и ест громко, и может даже, что у нее теперь кишечный катар. И тогда, скорее всего, сдабриваешь ее старость какой-нибудь девчонкой на чердаке или на сене в овчарне, а то и у реки на свежей травке, но жене про это ни гу-гу, так и живешь со старой до самой ее смерти.
- Жизнь она такая, прожорливая, - подхватил разговор второй член совета, больше других прочитавший религиозных книг, у которого Библия в красном кожаном переплете была заложена во многих захватывающих местах и у которого тоже было около десятка овец. - И впрямь, глянешь однажды на овцу, которая сызмала ела с твоей руки да еще принесла тебе шесть или семь ягнят и сколько-то тюков шерсти, и покажется она тебе совсем другой, вроде бы ты ее и не признаёшь, хоть и блеет она, когда идешь мимо, и глядит жалостными глазами, потому как признаёт она тебя, не забывает твоей ласки. А что с того? Ты еще ей и шестом наподдашь, чтоб не нудила да не угодничала. То же рано или поздно может с тобой приключиться в храме, куда ходил слушать Священное Писание. Приходишь это, как в другие святые праздники, видишь нарисованного на стене Христа распятого, который глядел на тебя, страдалец, со своего креста с самого твоего детства, уж как ты оплакивал Его смерть, и вдруг говоришь, сам не зная, почему: "А мне какое до Него дело?", потому что тебе теперь всё равно, распяли Его или нет, и хватает ли Он ртом воздух, чтоб не задохнуться. Всё тебе стало едино, ты теперь на Него и не смотришь.
- Однако, глядь, и снова возвращаешься в святую веру, - возразил портной Томас, который возглавлял совет. - Некоторые по многу лет блуждали вдали от дома, бывало, что и в южных странах пропадали, жен бросали и детей, и скот, и даже заводили других жен, детей и коз с овцами в более теплом климате, а всё ж возвращались, сами не ведая, почему. Бывало, что и за неделю-другую до смерти.
- Так ведь ест тебя жизнь поедом, верно говорит маэстро Косме, здесь присутствующий, ест по кусочку, а то и вроде того, как воду ведрами таскают из колодца, где уж и воды-то не осталось, и хоть немного на свете пожил, а глядишь, и потерял веру и всё остальное, - сказал мясник, тоже член совета, который всякий раз, когда говорил, разглядывал ногти.
Четвертый молча кивнул, он вступал в разговор лишь в тех случаях, когда речь заходила о скоте. Но его молчание было всё равно что у других речь, молчание это всегда присутствовало и внимательно выслушивалось, - так и на этот раз, даже старуха оставила на время свое бормотание. Лишь за стеной - в таверне - слышалось чоканье стаканов и чей-то невнятный голос. А мясник заговорил о том, что его удручало больше всего, - об овцах, которых он вечером каждой Святой Пятницы отбирал в загоне после службы в храме.
- До чего ж они тихие и счастливые! И духом не ведают, что эта ночь для многих из них последняя. Взваливаешь их на плечи и несешь в теплый закут позади дома для месячных овечек да козочек, которые уже запроданы и на следующий день отправятся на бойню. Им не грозит агония в оливковой роще, как Ему тогда в южном Его краю, да только уверяю, не меньше они страшатся смерти, чем Умерший на кресте. А после, когда свяжешь их и занесешь нож, чтобы зарезать, то смотрят они на тебя, как на предателя, и опять же ищут твои глаза, когда ты вонзаешь в них нож, и видишь ты в их черных глазах, что угадали они смерть свою так же, как Умерший на кресте.
Снова наступила тишина, потому, наверно, что вновь принялся говорить тот, который разговаривал молчанием и сейчас сидел, обхватив голову руками, так что шорох кукурузных зерен в деревянной миске стал слышнее. Беседа за стеной текла сонливо, хозяин что-то бубнил, и последний завсегдатай что-то изредка мямлил в ответ, и вновь слышался шорох кукурузы в миске и прицокиванье старухи, на миг замиравшей и снова шебаршившей зернами в еще более лихорадочном поиске красного катышка.
Нежданно-негаданно хозяйка, сидевшая в удаленном от очага углу около двери со скрещенными на синем переднике руками, разразилась рыданиями, но тут же утихла, едва члены приходского совета повернулись к ней, и, вскочив, подлила им вина.
- Ничего странного нет, - сказала она, - что пастор веру потерял, бывает, и бедная женщина, хоть и крещеная, может ее потерять, задумайся она, о чём я задумалась, пусть я и не член совета, а какая ни на есть жена хозяина таверны. Особливо когда доченька твоя в расцвете лет, а ее с брачного ложа да на погост и на гроб землю сыплют, - всхлипнула она, положив руки на кувшины, с налитым кровью лицом, будто сурово спрашивала с присутствующих. - Разве не гниет в земле мой цвет?!
И опять зарыдала, да так безутешно, при этом старуха издала гортанный звук, отдаленно напоминавший смех, еще суетливее перебирая кукурузу. Мясник извлек из кармана часы, поглядел на циферблат и привстал, показывая часы собеседникам, те тоже поднялись и начали прощаться с хозяйкой, так и не придя ни к какому решению по поводу пастора Мартенсена. И пока разминали затекшие ноги, сговорились назавтра ближе к полудню навестить его, чтобы не отменялась Божественная литургия по случаю Страстей Господних в Святую Пятницу, в каком бы состоянии его пастырская душа ни пребывала.
Пересекая таверну, они увидели, что хозяин уснул за одним из столов, и хозяйка, так как он не мог ее слышать, начала сызнова рассказывать (как не раз до этого рассказывала им, тому же пастору Мартенсену и даже самому епископу, заехавшему как-то сюда в сверкающем экипаже, запряженном черными лошадьми) про то, как роза ее души в самый канун свадьбы отправилась на луга попасти овец из своего приданого, да так и не вернулась. И бабка Сиргулина, что сидит в кресле, побежала искать юную Анну и нашла ее обесчещенную и мертвую, задушенную на снегу, а так как не могла дотащить ее на плечах, то и уселась с девушкой на руках прямо в снег, ожидаючи, не пройдет ли кто, а уж потом люди с собаками сыскали обеих. Только к тому времени ноги ее почернели, обожженные морозом, так что пришлось их отрезать. С той поры стала она полудуркой, а кукурузу начала перебирать потому, что пастор Мартенсен, когда ей мясо и кости пилили, говорил, чтоб смирилась она с Волей Небес и не вопрошала бы Того, от кого вряд ли сподобится ответа. В точности же вот что сказал ей преподобный: "Ежели найдешь однажды среди кукурузных зерен зернышко, выкрашенное ангелом при сотворении мира в красный цвет, одно единственное среди всех желтых, в тот же день и услышишь Глас Всевышнего". Вот и принялась старуха искать, хоть и поносила сперва Силы Небесные и спрашивала пастора Мартенсена, не ангел ли изнасиловал малышку Анну, задушив ее после веревкой, не ангел ли отморозил ей ноги в снегу?..
Когда выходили из таверны, занявшийся рассвет уже тронул серыми мазками небо, холод заставил их дрожать, пока они шли через всю деревню, - заглянув домой, надо было еще проведать скот в овчарнях. Шли не торопясь, словно дремля на ходу, едва передвигая тяжелыми ногами, и только подойдя к погосту, подступавшему к самому храму, приметили, что дверь открыта. Уже стоя на паперти, услышали позади крики жены хозяина таверны, звавшей маэстро Косме. Они подождали ее, - срывающимся голосом она сообщила, что старуха Сиргулина нашла-таки красное зернышко! Вместе вошли в церковь и, когда пообвыклись с темнотой, увидели пастора Мартенсена с петлей на шее, висящего на одном из гвоздей огромного, почерневшего от времени, голого креста перед клиросом. Они не знали, что делать. А там мясник вынул пастора из петли, взвалил труп на плечи и вышел на паперть под звон колоколов, в которые ударили его спутники, чтобы оповестить народ.
веревка всё еще свисала с шеи пастора, и так как она ободрала кожу, белое горло было слегка окровавлено; туфли с серебряными пряжками блестели. Разумеется, красный катышек кукурузы в руке у женщины не вызвал должного удивления и вскоре куда-то запропастился, хотя и не видывали никогда столь красивого зернышка в этих скудных местах, где свирепствовал желудочный грипп и другие недомогания, коим подвержены животные и пасторы, как и все прочие смертные, буде и крещеные.
Вступление и перевод с испанского Павла Грушко
ОТ РЕДАКЦИИ
В июле 1998 года были объявлены результаты конкурса "Современная зарубежная художественная литература" издательской программы Института «Открытое общество» (Фонд Сороса).
Исключительная важность конкурса состоит в том, что он спонсирует перевод произведений, написанных зарубежными авторами после 1973 года, то есть те, которыми подавляющее большинство российских издательств гнушается, предпочитая пиратствовать в доконвенционных саргассовых морях. Факт остается фактом: именно "нерусский" Фонд Сороса озабочен тем, чтобы связывать современного российского читателя с современным миром...
Один из девяти победителей на получение гранта 1-й категории - Павел Грушко, представивший на конкурс проект сборника "Весьма большие рассказы" современного испанского прозаика и поэта Хосе Хименеса Лосано.
Рассказ «Красное зернышко кукурузы» переведен для будущего сборника.