АРКАДИЙ ДРАГОМОЩЕНКО
НЕ ПОСЛЕДНЕЕ "ПРЕДИСЛОВИЕ" К ЖОРЖУ БАТАЮ 1
Е сли не будет еще одного предисловия, то у-словность данного окажется последней, не посягая ни на предписания чтению, предлагаемые читающему, ни на обусловленность каким-то особенным пониманием Батая.
Часто применяемая фраза: "говорить о Батае для меня означает - - - ", точно так же, впрочем, как о любом другом, о котором говорящий лишь намеревается или, что точнее, уже говорит, есть род обещания пишущего обнародовать интимное переживание своей связи с тем, что так или иначе именуется и высказывается. Однако тема "Батай" мало что обещает, невзирая на возможные риторические отступления в придаточных предложениях нескончаемого подступа к себе самой.
Из всего немногого, что поддается учету (и расчету) и что позволяет более или менее удобно "говорить" о Батае, - это некоторые детали биографии, вошедшие в обиход философии и критики положения или, что точнее, несколько метафор, которые возможно называть уже "стертыми", сокрытыми под своей доступностью/стертостью, обеспечивающими , однако, и по сию пору довольно неожиданный эффект в применении их к антропологии, словесности, социологии и философии.
Перечислить их не составляет труда: "общая экономия" 2 , "суверенность", "трансгрессия", "гетерология", "экстатика" (продолжение статики, стазиса) и, наконец, эротизм, наиболее важное понятие в дискурсе Жоржа Батая.
Но, обращаясь лишь только к уяснению и описанию методологии Батая, его подходов, мы рискуем упустить из вида один-единственный и самый существенный факт - вся философия Батая немыслима вне производящей ее энергии письма, необыкновенно сцепленного, напоминающего изнанку "однообразного" дерна, прорастающего как в самое себя, так и ветвящегося в повествование Западной культуры (здесь возможно вспомнить слова Юлии Кристевой об инцестуальной природе поэтического языка) и происходящего в ней, как событие, расcеяние, трата "субъекта речи" пред лицом письма, как пред лицом смерти, и что становится значением для читающего, позволяющим преступить границы метафизической картины мира, какой она установлена в европейском сознании, питаемого представлением "вне" на протяжении некой истории.
"Тогда как использовать слово мистицизм, говоря о "радости перед смертью" и ее практикой, вполне приемлемо, - пишет Жорж Батай, - это более не полагает аффектированного сходства между такой практикой и религиозными практиками Азии или Европы. Нет никакого смысла в соединении каких бы то ни было предпосылок относительно подозреваемой, более глубокой реальности с радостью, не имеющей никакого объекта, кроме непосредственной жизни. "Радость перед смертью (лицом смерти)" принадлежит лишь тому, для кого не существует вне, - она всего-навсего интеллектуально честный путь в поисках экстатичного.
Помимо того, как может быть приемлемо это вне, Бог или то, что напоминает Бога? Не существует достаточно внятных слов, чтобы передать счастливое презрение "танцующих с убивающим их временем", к тем, кто ищет убежища в ожидании вечной красоты".
Предупреждение о недопустимости какой бы то ни было связи с религиозными практиками вполне уместно - не следует далеко ходить, чтобы убедиться в близости их Батаю. "Точно то же происходит с монетой, - свидетельствует шейх Хамза Хамсури. - Погибнув в золоте, она уже не осознает ни золота, ни самой себя". Однако вопрос заключается именно в том, чтобы, перестав собою быть, собою стать, точнее, - в прекращении становиться собой, но не другим, не в другом.
* * *
Другой, смерть, бессмысленная бесцельная трата сплетаются в ткань того, что названо Батаем - эротизмом. Хотя, "строго говоря, - пишет он во введении к "Эротизму", - это не определение". И все же: "Эротизм, ничего не имея общего с обыкновенной сексуальной активностью, является психологическим поиском независимости от природной предназначенности". И несколько ниже, там же во введении, им набрасываются основные предпосылки того, что в дальнейших главах обретет устойчивые очертания.
"Воспроизведение 3 полагает существование разрозненных жизней. Жизни, воспроизводящие сами себя, отличны одна от другой и точно так же воспроизведенные отличны друг от друга, равно как отличны от своих родителей. Каждая жизнь отличима от другой жизни. Его рождение, его смерть, события возможно интересны для кого-то, но только он один прямо в них заинтересован. Он рожден одиноким. Один он умирает. Между жизнью одного и другого пролегает пропасть, дисконтинуальность. Эта пропасть существует, например, между вами, слушающими меня, и мной, к вам обращающимся. Мы пытаемся со-общаться, но никакая со-общительность между нами не в силах упразднить наше основополагающее различие. Если умрешь ты, это будет не моя смерть. Ты и я - дисконтинуальные бытия. Вместе с тем, я не могу относиться к разделяющей нас пропасти без чувства, что в этом высказывании не содержится вся истина дела. Да, есть глубокая пропасть, и я не вижу, как избавиться от нее. Тем не менее, мы можем испытать вместе с вами ее головокружение. Она притягивает, гипнотизирует нас. Эта пропасть есть собственно смерть и смерть головокружительная, гипнотизирующая. Мое намерение состоит в том, чтобы предположить, что для нас, существ дисконтинуальных, разобщенных, смерть означает континуальность бытия. Воспроизведение ведет жизнь к дисконтинуальности, вводя между тем в игру ее непрерывность, говоря по-иному, она интимнейшим образом связана со смертью. Я попытаюсь показать, размышляя о воспроизведении и смерти, что смерть должна быть индентифицирована с длительностью, континуальностью и что они обе одинаково завораживающи. Это очарование является основным элементом эротизма."
Рискуя превысить поставленный мне предел объема этих скоропалительных замечаний, все же приведу названия глав первой части "Эротизма", которые сами по себе достаточно красноречиво метят территорию проблем, вовлеченных в рассуждение. Часть первая. Табу и трансгрессия. Гл.1 - Эротизм и внутренний опыт. Гл.2 - Связь между табу и смертью. Гл.3 и 4 - Табу по отношению к воспроизведению. Гл.5 - Трансгрессия. Гл.6 - Убийство, охота и война. Гл.7 - Убийство и жертвоприношение. Гл.8 - От религиозной жертвы к эротизму. Гл.9 -Сексуальная полнота и смерть. Гл.10 - Трансгрессия в браке и в оргиии. Гл.11 - Христианство. Гл.12 - Объект желания: проституция. Гл.13 - Красота.
Которая "необыкновенно важна, ибо отвратительное не может быть испорчено, а лишение - сама суть эротизма. Человечность полагает табу и в эротизме, где они преступаются. Преступается человеческое, профанируется и смешивается с грязью. Чем прекраснее красота, тем сильнее она оскверняется".
...Только тогда возможна речь о поэзии, говорить о которой невозможно без того, чтобы не блуждать в интеллектуальном лабиринте.
Тем не менее, "мы все знаем, что поэзия есть. Что она - один из краеугольных камней. И менее всего хочется о ней говорить. Однако я хотел бы сделать более понятными свои мысли, не совсем совпадающие с богословской концепцией Бога, обратясь к строкам Рембо, одного из самых ярких поэтов насилия:
"Elle est retrouvee.
Quoi? L'eternite.
C'est la mer allee
Avec le soleil.
Поэзия ведет туда же, куда ведут все формы эротизма - к смешению, совмещению различных вещей. Она ведет нас к вечности, ведет к смерти и сквозь смерть к непрерывности. Поэзия - это вечность; солнце совпадает с морем".
1991?
1 Эти весьма поспешные замечания были написаны, если не ошибаюсь, в начале 90-х. Не думаю, чтобы они сегодня, после того, как Батай основательно стал вписан в пейзаж чтения, были бы особенно интересны. Более того, сегодня я бы сказал так - если встретишь на дороге Батая, убей его. (Здесь и далее Авт)
2 Здесь следует говорить, скорее, об "экономике Эротизма" так, как говорит Деррида об "экономике смерти" в своей работе "Diff(rance", исходя из этимологии самого слова экономика, происходящего от греческих: oikos - дом и nemein - управлять.
3 Нетрудно заметить, как из этого пункта начинается зеркальное чтение ответвляющегося в область письма и представления (мимесис) как бы сокрытого, но схватываемого вполне текста.