ЖАН-ФРАНСУА ЛИОТАР
ЗАМЕТКИ НА ПОЛЯХ ПОВЕСТВОВАНИЙ *
Сэмюэлю Кассину Лондон, 6 февраля 1984 г.
П о мере того как его обсуждение разворачивается на международном уровне, сложность "постмодернистского вопроса" все возрастает. Сфокусировав его в 1979 году на проблеме "великих повествований", я тем самым проявил намерение его упростить, но не более чем было необходимо. "Метаповествованиями", о которых шла речь в "Постсовременных условиях", как раз-таки и помечена современность: тут и нарастающее раскрепощение разума и свободы, нарастающее или же катастрофическое раскрепощение работы (источника отчужденной стоимости при капитализме), обогащение человечества в целом посредством прогресса капиталистической техно-науки и даже, если числить по разряду современности само христианство (в противовес в этом случае античному классицизму), спасение твари через обращение душ к христовому повествованию о мученической любви. Философия Гегеля подводит итог и представляет в совокупности все эти повествования, в этом смысле концентрируя в себе спекулятивную современность.
Эти повествования не являются мифами в смысле выдумки (даже христианское). Разумеется, как и мифы, они ставят своей целью узаконить социальные и политические установления и практики, законодательства, этики, стили мышления. Но в отличие от мифов они ищут этой узаконенности не в основополагающем исходном акте, но в подлежащем наступлению будущем, то есть в подлежащей реализации Идее. Эта Идея (свободы, "просвещения", социализма и так далее) обладает и узаконивающей силой, поскольку она универсальна. Она направляет все аспекты человеческой реальности. Она придает современности ее характеристический модус - проект, тот проект, о котором Хабермас говорит, что он остался незавершенным и что его нужно подхватить, обновить.
Мой довод состоит в том, что современный проект (реализации универсальности) был не заброшен, забыт, но разрушен, "ликвидирован". Имеется много разных стилей разрушения, несколько имен, служащих им символами. В качестве парадигматического имени для трагической "незавершенности" современности может быть принят "Освенцим".
Но победа капиталистической техно-науки над другими кандидатами на универсальное завершение человеческой истории - не что иное, как еще один способ разрушить современный проект, делая вид, что его реализуешь. Господство субъекта над объектами, доставляемыми современными науками и технологиями, не сопровождается ни большей свободой, ни большей образованностью масс, ни большим и лучше распределенным богатством. Оно сопровождается большей безопасностью в поведении.
Но в качестве критерия для вынесения вердикта оно принимает один лишь успех. И, однако, не может сказать ни что же такое успех, ни чем он хорош, справедлив, истинен, поскольку успех устанавливается как некая санкция, закон которой неведом. Тем самым оно не завершает проект реализации универсальности, но, напротив, ускоряет процесс обеззаконивания. Именно это и описывает в своем творчестве Кафка. Но это же означает и сам аксиоматический принцип в научной формализации.
Обеззаконивание, конечно же, стало уже частью современности: кто сможет сказать, Христос - сын Бога или самозванец? Отец его покинул. Мученичество Иисуса находит своей политический отклик в казни Людовика XVI, законного суверена. Каким же оказывается источник законности в современной истории, начиная с 1792 года? Говорят - народ. Но народ - это некая Идея, и разворачиваются споры и битвы, чтобы выяснить, какова же правильная Идея народа и обеспечить ей преимущество. Отсюда и продолжение гражданских войн в XIX и XX вв, и тот факт, что даже современная межнациональная война оказывается всегда войной гражданской: я, народное правительство, оспариваю законность твоего правительства. В "Освенциме" физически уничтожали современного суверена: целый народ. Пытались его уничтожить. Это преступление, которое открывает постсовременность, постмодерн, преступление против суверенности, более уже не цареубийство, но народоубийство (отличное от этноубийства).
Как же в подобных условиях умудряются по-прежнему вызывать доверие великие повествования узаконивания?
Речь не о том, что ни одно повествование не заслуживает более доверия. Под метаповествованием или великим повествованием я понимаю как раз-таки наррации с узаконивающей функцией. Их упадок ничуть не мешает миллиардам историй - и мелких, и не таких уж мелких - продолжать плести ткань повседневной жизни.
В "Постсовременных условиях" и других книгах той эпохи (в частности, в "Языческих наставлениях") я преувеличил важность, приписываемую нарративному жанру. Это был лишь момент в более длительном и более радикальном изыскании, получившем свое завершение в "Разногласии". В частности, чрезмерно отождествление познания с повествованием. Дело не в том, что теория объективнее повествования. Повествование историка подчинено почти в точности тем же правилам обоснования реальности, что и повествование физика. Но история - это наррация, которая к тому же претендует быть наукой, а не только романом. В ответ научная теория не претендует быть нарративной (хотя современная астрофизика с охотой рассказывает историю космоса, начиная с Большого Взрыва). Иначе говоря, сегодня я думаю, что нужно отличать друг от друга режимы различных фраз и жанры различных дискурсов. В общей нарратологии имеет не подвергающийся критике метафизический элемент, гегемония, приписываемая одному жанру - нарративу - над всеми остальными, своего рода суверенитет малых повествований, который позволяет им ускользать от кризиса обеззаконивания. Они от него ускользают, это несомненно, но причиной тому, что и они тоже не обладают доблестями законополагания. Народная проза; я понимаю под ней его, народа реальную прозу, говорящую нечто вместе со своей противоположностью. "Яблоко от яблони недалеко падает" и "Скупые умирают, а дети сундуки отпирают". Романтизм считал, что она плотна, направлена на задачи выразительности, раскрепощения, откровения мудрости. Постсовременность - это также и конец народа-царя из историй.
Последнее замечание по поводу нынешней техно-науки. Она завершает современный проект: человек становится господином и хозяином природы. Но в то же время она и глубоко дестабилизирует его, ибо под именем "природы" нужно числить также и все составляющие человеческого субъекта: его нервную систему, его генетический код, корковый компьютер, визуальные и аудиорецепторы, его коммуникационные системы, особенно лингвистические, его организацию групповой жизни и т.п. В конце концов и его наука, его техно-наука тоже оказывается частью природы. Можно построить, строится наука о науке, как строится наука о природе. То же самое относится и к технологии, вся область НТО (наука - техника - общество) создана за десяток лет, исходя из одного открытия - имманентности субъекта объекту, который он изучает и преобразует. И наоборот: объекты обладают языками, и знать первые - это уметь переводить последние. Откуда имманентность разумности вещам. В подобных условиях нахлеста субъекта и объекта как может уцелеть идеал господства? Он медленно выходит из употребления в представлении о науке, создаваемом себе учеными. Человек, быть может,- всего-навсего крайне изощренный узелок в общем взаимодействии составляющих вселенную излучений.
Перевод с французского Виктора Лапицкого.
_________
* J.-F. Lyotard. Apostille aux recits, из книги Postmoderne explique aux enfants. © Galilee, 1986.