СЁЗЯ

КРАШ

---

Предисловие к пачке писем, перевязанной черным шнурком от китайского кеда

Что мы знаем о Емасале?

Многие годы мы только раздували собственное непонимание. Размещая в шкафах толстые папки, мы жаждали отделить реальное от мифического, шкафы по кабинетам - допустимое от мечты, кабинеты по отделам - правду от лжи. Мы жаждали отделить Емасалу от не-Емасалы, а по сути - Емасалу от всего мыслимого и достоверного. Шли годы, а ситуация не прояснялась. Мы превратились в отщепенцев, призывающих к гибели.

И вот, в июне 1987 года, в Киеве, нашему сотруднику предложили три пачки писем, перевязанных соответственно: первая - черным шнурком от китайского кеда, вторая - пожелтевшей бельевой веревкой, третья - стертым золотым шнурком неизвестного происхождения. Наш сотрудник - один из самых стойких в редакции - предпочел оказаться от предварительных разъяснений и лишь по прочтении всей пачки приступил к вопросам, на которые получил простые и столь классические теперь ответы. Редакция, разумеется, познакомит с ними. Прежде всего, редакция считает своим долгом указать на то, что человек, предложивший письма, является не только их адресатом, но и переписчиком. Итак, письма эти переписаны. Более того: они предназначались третьему и даже четвертому лицу. Далее: писанные шифрованно и переписанные адресатом для третьего и даже четвертого лица письма эти, как ни странно для подобного сочетания, не являются частью переписки, то есть половиной целого. (При том, что автор писем, по утверждению адресата: "... должен был писать их несмотря ни на что, хоть из сна").

Многие в редакции решительно против предлагаемого предисловия. Они заявляют, что мы сознательно вводим читателя в заблуждение относительно жанра, и называют письма "сообщениями", другие находят некоторые высказывания, вроде: "мы полагаем нелишним заявить, что автор писем находился, хотя и в положении особом, но ничуть не лучшем нашего" неуместными. В редакции крепнет мнение о недопустимости любого предисловия, возможно, так и будет при повторном издании. И еще: дабы не загромождать письма ссылками и примечаниями (без минимального числа которых обойтись невозможно), редакция выносит их в специальное примечание, с которым можно будет ознакомиться по завершении публикации. В тексте останется небольшое число примечаний, сделанных самим автором, а также переписчиком, и только в особых случаях редакцией. И последнее: рискуя навлечь гнев читателей, редакция не может удержаться от того, чтобы не предварить публикацию эпиграфом из книги, столь любимой автором. Название, которое предлагает

редакция, слово, занявшее в одном из писем целую страницу, да простит нас .автор.

От какойлибо литературной обработки редакция отказалась.

"Самое худшее - это плохой конец".

(Сэр Рочклиф "Идеальная книга")

Письмо N 1

Утром пришел Храмов и молча уставился: когда едешь? А я лежу под простыней на диванчике. Рассматриваю складки и ни о чем не помышляю - нет у меня сознания. Птицы не поют - сдохли. Леньчик выползает из ванной, тоже в простыне. Храмов спрашивает: "Отходняк?". Леньчик бурчит мне незнакомое, нечто вроде "Заруб". Храмов делает: "Аай!". Пришел Макасим и добавил к общему угару, что вот только что наблюдал с моста Патона, как плывут дохлые коты. Я высунул из дырки в простыне палец и задергал. Макасим принялся хлопать по коленям, а Храмов склонил голову к правому плечу, как бы интересуясь ножкой стула, упиравшейся в пол: чего упираешься? Может, он и вправду об этом думал, но я ляпнул: "Прощай, Киев!".

И наступил громоздкий факт: уезжаю! Факт обнаружил свое лицо, когда я уже сидел в вагончике: уезжаю, но стою как валенок, усажаю - это капаю? Странно: шпарю, но не двигаюсь - всегото вагончик засасывает желтая пыль, всегото впихиваюсь и чейто из вселенского мусора желудок, канаю во влагу и бешеный электрический разряд... наконецто написал о главном: как я мечтал о грозе! Я уезжал в грозу, я чувствовал ее как кот, знал, что настигну, канал, шпарил, но знал также, что я валенок, а движется она. Факт обнаруживал свое Лицо в Яшке, моем попутчике, вообрази понт! - я бы себе в хана не пожелал такогопопутчика.

НО, может быть, я и шпарю в хана?.. Прислонив лоб к дзынькающему окну и вглядываясь в невидимый пейзаж, я ждал грозу, ха! - я ее прозевал. На тебе, такому мощному! - выгрызай потом из того, что станет прошлым, эти постыдные куски: я глядел на разворачивающуюся молнию, слышал, как Яшка кричал ей: "Сюда! Сюда!", как ктото испуганно воскликнул: "Побойтесь Бога!", a Яшка отозвался: "Утютю...", и... - прозевал! Я глянул не на грозу, сметающую зыбкость, но вглубь зыби - на когото рядом: кто там стращает? - и меня моментально (эффект мухобойки) вшили депрессивные дела. Пассажирка, попутчица. Какаято чува оказалась на сиденьи общего .вагончика и меня вшили депрессивные дела - так, да?

И вот что я делаю: созерцать я не могу, обдумывать - вот уж хрен! - я могу делать. Сую руку в карман и перебираю содержимое. Под пачкой сигарет нащупываю твой подарок - ХМ.* О, дела! Бросаю на стол. ХМ подпрыгивает, катится к Яшке и замирает шестеркой. Бросает Яшка, однако хрен - четверка, и я, конечно, луплю его в лоб. Опять бросаю - шестерка, и еще, и сколько я не бросаю и не луплю его, ему - хрен, а мне - шестерка. Ко всему я веду счет.

(Ox, как сладостно произносить эти цифирки!). От всего этого депрессивные дела канают в самое темя. Я луплю его, а он взвизгивает, и так 54 раза. (Кстати, шо такое "54" в этом, блин, макасимовском оккультизме?). После всего гляжу за окно - в небо цвета мозгов, а там - коричневая такая молния. Разворачивается ежом и тихо синеет. И этого сиюминутного ежа можно наблюдать как трещину на стене, вяло и бездумно, наперед зная, что он прибит гвоздем. Потому мне скучно, я отворачиваюсь и гляжу на стол - опана! - А где ХМ?

Вот оно!

И то, что у меня в темени, уже не важно. Веет колбасой и вареными яйцами, а я, под шумок депрессии, заваливший дело хрен. И как бы ни было хреново капать из уютной депрессии в помойку реальности, я канаю. Я капаю и тихо соображаю, что кость уперла пассажирка. Я понимаю, что канаю не слабо, и мысль про пассажирку надо держать туго, как, скажем, нить жизни, как должен был держать кость - и вот я запоздало туго держку: пассажирка! Ко всему она смотрит на меня, долгодолго, ждет, когда я отведу взгляд. И дожидается. По торжествовать победу не может, поскольку я впериваюсь в тень под ее коленками - куда смотрят украдкой - в ее босоножки, атас какие! - новые и уже как бы стоптанные, а ногти - все разные, а один, на мизинце левой ноги, вздернут и закрашен зеленкой, вид, короче, костурбатый. Голень плавная и на солнце обгоревшая, а щиколотка белая и острая, а лицо - все решал, какое, рассматривая ноги, а вот как у иллюстратора апокалиптических персонажей Брюллова. За Брюллова я хватаюсь дико туго и вспоминаю того хипка из Ленинграда, что ходил в Русский музей и жрал циклодол под "Гибелью Помпеи". Тихо так нажирался и угорал под пеплом. И вот однажды видит он беса с мешком циклодола, кожа как у жабы, а ланцы стэйцовые. Бес говорит: "Вот тебе мешок задаром, но сделай мне одолжение, - не могу я ходить как кол, хочу прилечь, отпей!" - и падает на колени. И тут хипок видит, что с середины лба череп у беса аккуратно отрезан и в башке чтото плещется, как в бокале, какаято бурая жидкость. "Что это?" - спрашивает хипок. "Бухло, отвечает бес, пей, тебе говорю!". Хипок отпил и тут же помер. Говорит, такого вкусного бухла в жизни не пробовал.

Как записали потом в дурке, забрали его изпод картины 24го августа.

** И вот я это вспоминаю и начинаю тихо ржать, а пассажирка, не пошелохнувшись, на меня смотрит. Кость уперла, а смотрит, не нагло, надо сказать, а изучающе, и не скрывает, что вся эта немая сцена изза косточки, потому, может, и стерпела, как я ее ноги рассматривал. Ну. а я терплю благодаря хипку из Ленинграда. И возможно вытерпел бы и чтото придумал, но Яшка, не знаю, чем он там занимался, невинно спрашивает:

А где кость?

И видит, что мы с пассажиркой друг на друга смотрим.

Это что ж, она уперла?

Вот наконец понимаю, что всему капец, и не про хипка я Помпеи вспомнил, а про себя. Труба. Засветился. И кость засветил. А тут еще за окном долбит, кажется, для того, чтобы напоследок посек я на реальный мир. Но Яшка дико вдруг орет:

O - о - о, блин, этот!.. этот!..

Орет он долго и хлопает по столу, а я сижу и чегото жду. Секу напоследок и отвечаю, что неинтересно и даже противно слушать под занавес "этот... этот..." - ты знаешь, как он может лупить "этот", невыносимо, как сердце палача.

Прекрати, говорю я. Что - этот?.. Яшка наконец выкрикивает:

АУСТЕРЛИЦ!

Вот оно, слово напоследок. И я спрашиваю:

Ну - и?..

Шо - ну? Аустерлиц, шоб мне всрацца! - Яшка тычет в стекло. Капец!

И тут я кричу:

Ты ж ни хрена не знаешь про Аустеплиц! У тебя ж изпод носа кость уперли!

У меня?

У тебя! Ты ж к ней приставлен! Ты ж потому со мной, что косточку охраняешь!

Вот тут я его достаю: он отрывает пальчики от стола и смотрит, как они скручиваются и цепляются за рубашку.

Сезя, ты мой босс, я вагон спалю, мы ж Емасала!

А я чувствую, как стекает за ухо капелька пота: свечусь в дуст, а туго держу.

Так туго, что вспоминаю: я сегодня уже слышал про Аустерлиц. И даже мелькает: сегодняшний день сам на себя наезжает. Вот, и это важная деталь. И у меня в мозгах брызжет и разлетается, но хотя бы Аустерлиц я держу туго. Аустерлиц - это утром, когда я сообщил, что уезжаю, а Храмов даже со стула не встал, все высиживал. А меня от его высиживания колотило. Наконец я скабанел (он за тем и пришел): взял телефон и позвонил Яшке. Велел купить два билета до ИваноФранковска. Храмов подсказал время. И убрался, я аж заорал. И мы пошли на канал. Леньчик прыгнул с моста Добряка, а потом сказал, что пойдет за пивом, ну, в тот гастрик, что за мостом. Забрал ланцы и вошел, и, непонятно почему на мосту остановился и смотрел на меня с Макасимом. Макасим этого не видел - лежал подбородком в плиту. Леньчик махнул почемуто рукой, и я ему махнул. Макасим просек тень от моей руки и спросил, кому я машу. Я сказал, так. Больше я Леньчика не видел. А Макасиму взбрело обдумывать мой ответ, я думал, выйдет перл, но он за какимто хреном спросил, знаю ли я, как Вечный Жид пришел на Аустерлиц. И рассказал, поскольку я ничего такого не знал. А ему рассказал Яроцкий, друг его отца, ну там Золотая Колыма и всякие магаданские дела. Кстати, скажи Храмову, чтоб поискал в "Русском вестнике" или "Вестнике Европы", точно не помню, статьи Яроцкого по экономике - нужно! - ну, не его, конечно, а его дяди, есть примета: гдето рядом напечатано "Или - или".* "Это такой капец, ты пальчики оближешь,сказал Макасим и чмокнул свои ногти, как же ты не знал? Это такая конфета

цепеллин, обернутый финикийским пергаментом... а - фантик я придумал? Это такой угар и план - нобелевская премия в виде Вудстока по гроб могилы. Ай ты, какой угар, слушай! Хавай, шо через весь этот Аустерлиц, канонаду и дикие вопли прошел чувак... в этом... ну, как его, в этом... ну!.. - и он влупил кулаком по плите, - ну... в хитоне!.. Глядя в землю и ни на кого не обращая внимания... Спокойно так и не спеша... Вокруг ядра, пламя, взрывы... Так и прошел, и исчез в ближайшем лесу... Вечный Жид!"

Я, если честно, угорел. Повалился на спину и даже не просек, что в небе чертете что. Что оно давит, как жирная печать. Что я какойто листик, на котором небо вотвот отпечатает чтото свое. И вот то, что я чувствовал, лежа спиной на бетонной плите, я просек только в поезде, когда рассказывал эту макасимовскую историю. А я с ходу, как вспомнил ее, так и начал рассказывать и только сказал "сквозь канонаду и дикие вопли прошел чувак... в этом...", посмотрел на пассажирку и попал, что теперь уже позабыл словечко я: "Ну, как его, в этом... сказал я и влупил по столу, ну!.. - а пассажирка замерли, глядя на то, как я корячусь и луплю по столу, как вот только что лупил Яшка, а утром Макасим: я даже подумал: "А вот нехило, чтоб она меня долбанула". То есть я хочу сказать, что уже тогда, когда и не мог вспомнить это словечко, я уже предчувствовал, а, может, потому и вспомнить не мог, что предчувствовал. Но я, поц, вспомнил.

В хитоне, мрачно сказал я, Вокруг весь этот угар и кучи трупов, а он, знай себе, под ноги смотрит. Так и исчез в ближайшем лесу.

Яшка вскочил и радостно вскричал:

Капец!

Разумеется, "капец".

Но это все, птичка, фигня. Дело в том, что Макасим, подождав, пока небесный пресс меня как следует пропечатает, сказал, что история про Аустерлиц рядом с той, которую он мне сейчас расскажет, полная фигота. Шо он мне сейчас такой циклодол расскажет, и это тоже ему Яроцкий рассказал. Шо Яроцкие такие атасные чуваки, Джеймс Бонд пусть удавится. Что родной брат Яроцкого свалил с белыми, попал в Иностранный легион и помер в Алжире. Но он сейчас расскажет про атас, случившийся с Яроцким, когда он учился в Михайловской артиллерийской академии. И вот эту вторую историю, рассказанную Макасимом, я с ходу принялся рассказывать Яшке, ну, и, конечно, пассажирке. Но тут возникла помеха.

Секи, сказал Яшка и показал в проход.

В проходе стоял идеально патлатый и - идеальный - китаец. Он стоял как винт и, коню понятно, намеренно, зевал.

Хипки, сказал он, купите машину "Черный циклодол"!

Ах, вот он ты! - неожиданно обрадовался Яшка. Мы меняем!

На что?

Щас узнаешь!

Яшка вскочил с сиденья и, както пританцовывая, поскакал к китайцу. И вернулся, закрыв его спиной, но звука почемуто не произошло, а сам Яшка эагундосил, китаец, слегка присев, держал его за нос. Я тут же вскочил, но китаец нос отпустил и отпрыгнул к боковому столику. Яшка принял боевую стойку, а китаец, вытянув растопыренную ладонь, неожиданно крикнул:

Ша! - И ткнул пальцем в пассажирку. Блэк меджик вумен! Та ну вас в таз! Показал "козу" и пропал в коридоре.

Убью за "козу"! - закричал Яшка.

А пассажирка сказала:

Это он упер кость.

А Яшка шептал: "Китаеза, блин, китаеза...", кусая губы.

Так это он упер? Слышишь, Яшка?

Яшка сел за боковой столик и, както умно на меня поглядывая, молчал, вытирая сопли. Откудато у него взялся платок и этим платком, в отметил, совершенно новым, он шуровал. Потому стало за Яшку дико обидно. И я в секунду просчитал китаезу: отменно классические джинсы, узенькие и протертые, пальчики оближешь, а вот, что на ногах, я не рассмотрел, и это вопрос, красная майка - это я сразу просек, а вот поверх нее - такая, с потом, "изи райдер" черная, как бы кожаная, куртка, но я ее как бы уже видел, а про китайца, вот в чем дело, не слыхал вообще... То бишь, он не наш, китаеза, а курточка, коню понятно, мечта, очень уж мэйд Урусов, то есть, просто, помоему, урусовская, та, в которой он ходит. Или Урусов скатал точно с нее. Не наш китаеза, но какимто боком - наш. Курточка - зацепка, но - и загвоздка... Хотя, с другой стороны, если б я вынул из рюкзака свою курточку и надел, а меня увидал Висконти, вот бы кто скабанел! Хавай: в какомто забацанном поезде хрен знает куда, увидеть курточку, шо купил в Каннах, а? Ну, подарил ее Параджанову, а я, владелец ее окончательный, причем? Хотя б скорей я скабанел, увидев в поезде хрен знает куда Висконти. Хотя видал ведь Магарыч в прошлом году, в Крыму, на какомто катере. Дали?.. Так, стало бьпъ, нечего пасть разевать, думай! - и вот что я надумал: что там меня обеспокоило дома, когда мы с Макасимом вернулись с канала? А мы вернулись, потому что Яшка должен был прийти с билетами, да и вообще, пора. Но пока Яшка не пришел, делать было нехрен, и я принялся накидывать на вишню рядом с балконом бельевую веревку. И вот, когда я прихватил особенно обильную ветвь и позвал Макасима, вдруг, потому что, наверное, образовалась полная тишина, оттого что мы жрали вишни, услышал пение. Ктото на балкончике сверху пел.

Очень тихо и, помоему, в нос, и какуюто тарабарщину. И я спросил у Макасима как у полиглота: это какой язык? Макасим долго слушал и не мог понять, сказал: Никакой. А утром, когда птицы молчали, спросил я, ведь никто не пел?" "Птицы не пели, сказал Макасима этот или эта... (представляешь, нельзя было определить: этот или эта) тоже... "Чего - тоже?.." - "Отстань, сказал Макасим. "Как это? - сказал я. Это ж ты полиглот и Баха играешь? - "Сезя, когда мы на балконе, то слышно, а когда в комнате - не слышно." И мы пошли, бросив ветвь, в комнату, и действительно: в комнате этой тарабарщины не слышно. Но свист мы услышали и вернулись: Яшка стоял под вишней и, наклонив ветку, обдирал ее. Увидев, что мы вышли, попытался доплюнуть косточкой, но попал в стену под балконом, тогда он стрельнул пальцами, и - прямо в окно того балкончика, где пели. Пение смолко, а Яшка сказал: - Сезя, два тикета на Ваню Француза, семь сорок пять.

Вот, что я надумал. В одну секунду. Яшка бросил обтирать нос платком и сказал:

Я сразу, как его увидел, понял: он спер.

А я спросил:

А с чего ты так понял?

Ну, как? У нас нет китаезы в Киеве, хипа, в смысле, а куртофан на нем урусовский.

Может, похож?

Может... Только Урус сейчас без куртофана. Крыня хотел вчера одолжить, а Урус сказал, что поменял на "Тихий Парад".

* Врет, продал. Он себе за один день сошьет.

Ну, хорошо, и что с того?

Поезд из Киева плюс наш куртофан, значит, не проездом, и, значит, знает, кто ты такой. Шпион.

И про кость знает?

Яшка присвистнул:

Я тебе говорю: крутой шпион. Если я про кость узнал только что, а он уж спер,огого!

И тут пассажирка, которая как бы ноль внимания, произнесла:

Чего обсуждать, если я вам сказала: упер он.

А чего ж он тогда не скрылся? - возразил я. Он же наверняка вас просек?

Наверняка. Я сижу с краю, меня видно, смотрю в окно. А он, прыг, как кот, и - назад. Я голову повернула, а его уж нет. Но если эта кость такая ценная, он не должен был возвращаться.

Яшка заржал:

Ха! - Да нет у него косточки! Утютю! Он счас юродствует, как Раскольников. Он придет еще. "Да"! подумал я и согласился: "Придет".

Короче, вот оно, любимое безвыходное положение. А Яшка, не ведая, конечно, всего атаса и всей стремности, сказал такое, отчего впору двинуться. А сказал ом такой класс: "Может, китаеза, про Вечного Жида хочет послушать, а?". Я слегка почемуто оцепенел, а потом махнул, клянусь, я прохавал, что это подсказка (хоть и бредовая), но нахрен мне подсказки и знаки - мочи, действуй, яви себя, наконец! нахрен, чтоб все упиралось, куда ни ткнись... И если про Вечного Жида начал, будь добр, выкладывай! Будь добр... И я рассказал, слушай.

Макасим, когда рассказывал, не шевелился и даже слов не забывал - как читал. Сперва повосклицал, а потом, опустив на плиту раскрытую ладонь, замер, и так рассказывал. Вот что: тот Яроцкий, что учился в академии, рассказывал он, получает вдруг сообщение о смерти отца. В общем умер отец его гдето во РжевеТамбове. Яроцкий срочно выехал, похоронил, и такая печаль его хватила, и такое вокруг запустение, хоть дуба врежь, валялся до обеда и бродил до утра, а в гостиной у них был потолок мореного дуба - с ангелочками, гирляндами и, прочим рококо, и, может быть, даже очень ценный, но обветшал и обвалился так, что Яроцкий взглянуть не смел и только дивился: мореный дуб - вещь не столь редкая и дорогая, сколь неслыханно прочная, а - на тебе! Да и редкая: чтоб его раздобыть, надо выловить из реки дубовую колоду, пролежавшую в ней лет тристачетыреста; да и дорогая: резчиков по мореному дубу чуть ли не из Италии надо выписывать. И тут вдруг этот молодой офицер Яроцкий вызывает старого ихнего не то егеря, не то дворецкого, и говорит: "Надо бы потолок реставрировать, что ли. Где бы человека такого достать?" Ну, тот пошел наобум и приволок с базара какогото странного типа: в хитоне, смотрит в землю и, что главное, лица его как бы отстарости не видно,не разобрать, точно истершееся. Яроцкий говорит: "Ну, как, видишь вот эти карнизы? Сможешь сделать такие же? - Смогу. Ты смотри, они ведь из мореного дуба. Где его возьмешь? - И тут Яроцкого зовут на двор и показывают дубовую колоду, только что из реки выловленную. Яроцкий подзывает этого щи и спрашивает:

А за сколько сделаешь?

Ну... за месяц, говорит этот тип.

А сколько запросишь?

Сколько не жаль.

А резать мореный дуб - работа египетская. Яроцкий бровью не повел и, поскольку на носу экзамены, укатил в Петербург. Проходит дней десять, как вдруг получает он письмо от егерядворецкого. Тот умаляет его срочно выезжать, дескать, в доме завелся дьявол. Якобы флигель, в котором поселили резчика, недавно только отстроенный, совершенно обветшал, лестница вотвот развалится, а тропинка, по которой он к нему ходит, стала совершенно выжженной. Сдав экзамены, Яроцкий помчался в имение. Да и резчик все закончил. Яроцкий с "им рассчитался. Тот, слова благодарности не сказав, все также глядя в землю, повернулся и ушел. Ночью началась гроза и флигель спалила молния. А потолок на глазах обветшал хуже прежнего и через неделю обвалился. Ну, и это, конечно, был вечный Жид, закончил я. Или, как там еще, а?.. Яков, как там его называют?

Знаю, знаю, заныл Яшка, айай... как его?..

Пассажирка удивленно смотрела на то, как я морщусь, а Яшка ноет. И с укором сказала:

Агасфер.

А из коридорчика донеслось.

Туту...

Китаеза. Тут как тут. Остановился в проходе, просек, что мы смотрим на него, завертел карманными часами на длинной цепочке, левой рукой распахнул курточку: на груди, изпод красной майки, торчала скомканная газетка, называлась "ТУ". Смотрел в окно, как бы чтото высматривая. Яшка - испытанный приемчик - как бы вежливо спросил:

Который час?

Семь утра.

А я приподнялся и сказал:

Отдай кость.

Возьми ребро.

Блин, идиотина, сказал Яшка, часики твои уже не ходят!

Яволь! - Китаеза поймал часы левой рукой и сунул Яшке в нос. И вот какие мы увидели часы: механизм выдран, футляр забит белыми таблетками.

Купите машину "Черный циклодол"!

Отдай кость, сказал я, схватив его за майку, чтобы дернуть и разодрать до пуза, но медлил, глядя в узкие щелки, обращенные в окно.

Убери хилые руки! - сказал китаеза. Сичас тебе кость. Вот сей миг. Он полез в карман, чтото в нем нащупал и вынул кулак. Ну, зиг хай!

Кулак разжался и я увидел кость - поганую, красную, затертую.

А где моя - черная, кретин? - вскричал я, а краем глаза просек: Яшка готов к прыжку.

Тихо... ша... зашептал китаеза, поменял... Суперкость... Рэд мэджик... Чикаго...

Где ты ее поменял?

На пляже.

Убью, собака! - сдавленно, в прыжке, закричал Яшка.

Я отлетел к стенке и не просек, что сделал китаеза, Яшка вылетел в коридор.

Ахаратакраш... прошептал китаеза, оказавшийся почемуто рядом со мной, и похабно причмокнул. Яшка, вылетевший в коридор, странно не проявлял активности, а я, не понимая причмокиваний, тупо глядел на китаезу, а он причмокивал - о, дела! И опять смотрел кудато мимо. Да не мимо, как выяснилось, а - на пассажирку, да еще пальцем тыкал - это ей он причмокивал!

Ах ты, мурло! - закричала пассажирка и вырвала его газетку.

Китаеза вскочил, но получил газеткой по щекам. Газетка хлопнула и повисла, я прочитал "ТРУД" - и начался цнклодольный фильм: пассажирка китаезу развернула пинком в зад, ударом в спину швырнула к противоположному окну, через Яшку, на боковой столик. По отражению в стекле я увидел, как он оскалился и чтото процедил, Яшка же изпод него в это время вылазил, а я подумал: "Ну, ребятки, и влип же я." Китаеза со стола сполз, поднял с пола газетку и пошел по коридорчику, а Яшка, все еще полулежа, смотрел ему вслед и ничего не понимал. Я все это фиксировал и вдруг понял: пора!

Я поднялся и, ободряюще улыбнувшись Яшке, направился в туалет. В последней конурке, той, которая первая и за которой купе проводника, на месте N I лежал китаеза. Под голову примостил рюкзачок, сшитый из старых джинсов, на груди скомканная газетка. Па ногах желтые здоровенные жлобы. На меня не глянул. У окна стоял мужичок с полотенцем на плече, топтался, сдерживая себя. Проводник в белом халате шуровал у печки, цокал стаканами. Я попросил три стакана на наш столик. Он кивнул и пошел в вагон, но китаеза окликнул:

Повар!

Я проводник, - сказал проводник.

Почему халат?

Жарко.

Неси траву.

Какую?

Жевать.

Чай, сахар, вафли.

Почему халат?

Проводник пошел назад, юркнул в свое купе и там плюнул. Потом пошел в вагон. Дверь туалета открылась и ктото бочком скрылся в тамбуре. Мужичок пошел в туалет, а я сказал китаезе:

Ты поспи, пока я буду чай пить, будить тебя не буду, но шоб проснулся и кость сбацал.

Конечно, - сказал китаеза. - А ты попей, пока я кость буду бацать. А зачем у двойки глаз замазан: "иньян"?

Адмирал Нельсон.

Я и говорю. А почему не бодхисатва Кутузов?

Потому что Билли Бонс.

Понял, - сказал китаеза и накрылся газеткой.

А мужичок из туалета уже вышел и ждал, когда я освобожу проход. А мне не терпелось и я на него налетел, он ойкнул, а потом я уже не слышал. Я рылся в ведре и думал: вряд ли среди этих бумажек и газеток ктонибудь найдет ту, что мне нужна. Я нашел ее почти на самом дне, хотя и знал, что она попала туда вотвот. Несколько слов, писанные коричневым фломастером. Я открыл окно и поглазел в темень - там хлестал дождь - а потом уже вымыл руки. Слова могут отрубить, а смысла и толку в них, ну, нисколько, слова могут проинформировать, а сообщить дулю. Вот она, дуля: КТОТО ПРЕДАТЕЛЬ.

Открыв дверь, я едва не вляпался в проводника. Поезд жарил на все сто. Печка тоже. Китаезы на месте не было. Пробираясь по коридору, я решил послать Яшку сперва во все вагоны вперед, наш был четвертый, а потом во все вагоны назад. Яшка пил чай и жевал бутерброд с ветчиной. Ай ты, класс, сказал я. "Китаеза принес, сообщил Яшка, и пошел за костью. Говорит, далеко. Может, он придурок?" А пассажирка вытащила изпод ног инкассаторскую сумку с офигенным пакетом вишен, и я раздумал посылать Яшку: ну, чего он там найдет? А Яшка как знал: полез в рюкзак за драгоценным фаустом. Но сперва мы прикончили чай и еще в горячие стаканы разлили бэцман. Пассажирка, конечно, отказалась. Но бэцман с вишнями - атас! О чемто мы еще потрындели и я полез на свою третью полку. Пристроив под голову рюкзак и похихикивая от Яшкиных джоков, а также угорая наконец от любимого стука колес, я отрубился.

И тут вдруг чтото с дико отвратным и чуждым желтым светом вторглось и затрясло мое тело. Башка моя, чемто сдавленная, скрученная, резиновым бинтом, наверное, заколыхалась на какомто отростке - на шее, что ли? А глаза, вне всякой резкости, увидали синий шар, плавающий а грязном желтом болоте, из которого почемуто проглядывала голова - Яшки? Меня трясло все сильнее, а в мозги все быстрее проникала не интересная и болезненная информация, что все сие - реальность, а синий шар - фуражка, плавающая почемуто между мной и лежащим напротив Яшкой. Яшка тыкал в меня пальцем и бормотал:

Вот у него проси.

Чего - у меня?

Это не меня, а ногу мою трясло. Нога выкручивала мое тело, как вражье - и это моя нога? - ну, так скинь паразита!

Брыкаться? - донеслось снизу. Я те покажу!

Нога облегченно и приростая кудато, взлетела, а шар через эллипс превратился в узенький диск.

Давай!

Кто там - давай? - заорал я.

И тут просочился знакомый и сонный голосок - да, пассажирки:

ревизор. Билеты проверяет.

Ах, вот он, смысл кошмара.

Блин, дядя! У проводника билеты!

Ох, как я рассвирепел. Я не мог продохнуть: негодование, и бинты на тонюсеньком отростке, и желтое болото, - только б зажмурить глаза и провалиться из яви! - вот она, реальность!

Нету у проводника! - донеслось изпод фуражки. Да вот он сам, проводник, а ты, бродяга, слазь! Давал он тебе билеты?

Не давал, сказал провдник.

А как же ты их, студент, пустил? За деньги?

Да есть у нас билеты, сказал я, Дай им, Яков!

Сезя, сказал Яшка, они у тебя в кармане.

Я полез в карман рубашки: спички, дальше - бабки, сигареты, мелочь, и хрен. Да где ж они? Вот он гвоздь в левом кармане... Ну, и - поднялся, обхватив колени, хе! - это на третьей полке! ЧЧАХ! И взвыл. А ревизор заматюгался и кудато присел, это потом я уже выяснил, что дал ему приросшей ногой в лоб, а Яшка закричал: "Лысый!" - почемуто радостно. Скабанев ший от боли, я прыгнул вниз. Чтото подо мной хрустнуло и лопнуло, смазанный кадр по чьемуто крику остановился, но не я, почемуто не в кадре, - и, не пытаясь себя остановить, падал... И упал, конечно же. В какуюто дрянь. Голова моя отлетела и замерла. Продрав глаза, я усек, что нахожусь в куче жлобов. Спина кудато вдавливалась и чтото по ней стекало. Ну, и там ктото ржал, проводник, помоему. И ктото на меня орал.

Тихо, колбасники, сказал Яшка.

Ктото протянул мне руку - пассажирка? - но я не брал, я туго - хотя и вспомнил, что не вынимал из кармана билеты - соображал про стрему: подняться и линять! Ухватившись за стол, я поднялся, и - емае - что там было за окном! Бескрайние, умытые, прозрачные горизонты, растворенные домишки, какието зеркальца, вот переезд мелькнул, зазвенев, охохо! Нам манать, ГОВОРЮ я Яшке, то Печать Жопы Филина.* А хрен с этими билетами! А вот и Строения, вагонные ряды неведомого города при полном санрайзе, и поезд дребезжит, сбавляя ход, ну, не пруха ли? Я хватаю рюкзак, протянутый Яшкой, прыгаю через корзинки и чемоданы, мимо синей фуражки несусь в тамбур, проводник чтото вякает, но бздливо - пропели петухи! - я показываю кулаксолнечная прана пхает меня в жизнь,я кулак свой рассматриваю, пока Яшка колупает дверь вагонным ключом, который всегда с нами (и коечто еще), а проводник беспомощно зырит, а я рассматриваю кулак, но не резко, а так, чтобы отчетливо и жалко рисовалась за ним головка проводника, который вдруг, когда дверь уже раскрыта, кричит: "Пошел!" и хлопает меня по плечу, а мы кричим: - "Как груши!" - и валимся как груши на неведомую землю. Я покошачьи, Яшка - кувалдой. Стук колес не может заглушить "хряк - ууу", которые издает Яшка, и даже тогда,когда я приподнимаю его, он воет свое, и рот его, набитый щебенкой, громадный, застилает на какойто миг кадр нового мира. Но Яшка вскакивает и, разбрызгивая щебенку, поет вслед уходящим вагонам:

Мистер Мунлайт!..

Какой "Мунлайт"? - кричу я. "Санрайз"!

Гуд6ай Мунлайт!

Аа, говорю я и мы шпарим по рельсам и неведомый хад рок - неведомого сна какойто город, материализацию чужого бреда и нашего предопределения. Тот спятил, кто в нас сомневался. Я знаю этот город, говорит Яшка, Львов.

Будем брать.

Ну, да.

Вот так мы и попали в этот город. Отсюда ты получишь это письмецо, которое я пишу сейчас на лавке. Я стараюсь ничего не упускать, как мы договорились, хота это и не легко; вот сейчас я подумал, что упустил одну немаловажную, так мне сию минуту подумалось, деталь Вчера, когда мы бухали, китаеза возник опять, правда, скромно. Сел тихонечко за столик через проход, рюкзачок "бедный стиль" положил на коленки и вроде бы заснул. Только я рассмотрел его харю. Похлеще, чем у нашего Страшика под Сладким. Жить ему, наверное, неделю, потому я решил его не тормошить и кость забрать утром. А вот утром

я его чегото не видел. Я так думаю: не он ли спер у меня билеты?

Целую Птичку Дези

Сезя.

___________________

*The Soft Parade - пластинка "The Doors" (ред.)

**24 августа произошло извержение Везувия, повлекшее за собой гибель Помпеи (ред.)